Анамнезис2

какой она представала мне раньше, и даже наделял ее образ чертами некоей фурии, что на удивление возбуждало меня. Тем не менее главные наслаждения я получал от близкого ее присутствия, нежности ее губ и ласкающих звуков голоса, поэтому по утрам мне с трудом удавалось заставить себя оторваться от нее в очередной раз, ибо хотелось унести Дану с собой на груди. 
    К моему удивлению оказалось, что она любит уединение и тишину. Основное время Дана посвящала чтению и работе над переводами, хотя по причине ее гостеприимства друзья наведывались к нам довольно-таки часто. И все же мы любили оставаться вдвоем. Вот когда я замечал, как сильно она влияет на мои взгляды, не прилагая к этому ни малейшего усилия. Лишь вскользь она упоминала о чем-то или ком-то, избегая точных и резких оценок, однако мне хватало нюансов в ее интонациях, чтобы поменять мнение о человеке.
    В отличие от моей матери, Дана не была "добренькой" ко всем без исключения, напротив, отличалась критичностью, хотя все отмечали ее деликатность в общении. Лишь в отношении меня ее критичность совершенно растворилась, словно не существовала вовсе. И это не удивляло меня, поскольку я ощущал, как Дана незримо направляет мою агрессивную энергию в нужное русло. Она сделала из меня намного более спокойного человека, хотя я всегда раньше гордился своей рассудительностью и сдержанностью. Но только сейчас я владел собой в истинном смысле и все благодаря Дане, ежечасно утолявшей мою глубинную, едва осознаваемую тоску о потерянном рае детства.
    Стройная, текучих линий, ее фигура на фоне окна, в ореоле солнечных лучей казалась мне средоточием света, а лицо моей недотроги с акварельными глазами трогало мое сердце до самой глубины. И ведь кому, как не мне, было знать строптивость Даны, но всякий раз черты ее совершенно покоряли меня. Я не мог удержаться и садился за рояль, ибо только музыка совпадала с биоритмами моей любви, и лишь посредством непорочных клавиш можно было выразить Дане все, что не поддавалось словам, которые порой убивают самую суть чувства.
    Часто я заставал ее за прослушиванием григорианских песнопений и знал, что так она грустит в разлуке со мной. Но стоило мне появиться, она включала музыку полную радостной энергии и жизни. Вот когда я испытывал подлинный катарсис,– его в моей душе рождала только Дана, обладавшая необыкновенным умением без усилий наделять все какой-то особой сокровенностью.
      Несмотря на обыденность окружающего, рядом с ней время становилось двунаправленным, ибо своим ликующим воодушевлением она затягивала меня в самозамкнутую вселенную, где я ощущал себя существом с безграничным полем сознания и возносился на недосягаемую ранее высоту. Любой мой вымысел, видение, мысль, догадка расшифровывались ею так, что открывались мне самому как продукт конденсированного опыта – некоего динамического сочетания воспоминаний и фантазий из различных периодов жизни. Она словно имела ключ к тайникам моей внутренней жизни, поскольку открывала мне неизвестные стороны меня самого.
    В отношениях с людьми я всегда был очень сдержан, даже с близкими друзьями соблюдал дистанцию. Индивидуализм не позволял мне ни с кем слишком сблизиться: подсознательный страх слияния с матерью переносился мной и на других людей. Только Дана преодолела его, разрушив барьер, который отгораживал меня от окружающих. Это приносило мне много новых ощущений, и я блаженствовал от приобретенного с ее помощью умения раздвигать некие внутренние границы, прежде плотно сомкнутые, но при этом вполне осознал свою беспомощность, как и любой любящий человек, слишком оголенный перед жизнью. Очищенное сознание оказалось крайне уязвимым: теперь самые незначительные вещи порой представали мне угрожающими, ибо могли причинить боль или неудобство Дане. В моем воображении мир переполнился опасностями для нее: я боялся любого сквозняка, боялся, что она споткнется, упадет, будет недостаточно внимательной при переходе улицы. Малейшая грусть ее передавалась мне, поэтому я хотел в корне уничтожить причины печалей моей девочки.
    Знакомые посмеивались, ведь даже приехав на дачу к друзьям, дабы провести вечер с шашлыками и песнями под гитару, я для начала рыскал по дому, выясняя, удобно ли и тепло ли будет моей жене спать ночью. Став женатым человеком, я уподобился квочке, хлопочущей над своим цыпленком, но меня нисколько не задевали шутки друзей и приятелей, поскольку забота о Дане стала доминирующей моей потребностью. Я ведь и раньше многим казался человеком со странностями.
    Как-то, оставшись незамеченным, я услышал разговор двух сотрудников Журнала о себе:
-Наверняка Главный зарубит твой проект. Он любит чистые линии, стиль. К тому же, вот здесь, на фото, слишком банальные окна,… а у него к ним особое отношение.
-У него ко всему особое отношение.
И зачем я откровенничал с кем-то, тем более – об окнах? Ведь только Дана понимала тонкие грани моих ассоциаций. Но она и учила меня быть крайне осмотрительным в общении с другими. Тем не менее я часто попадал впросак. Впрочем, вовсе не это мучило меня, а, как ни странно, любовь к Дане, несмотря на то, что с ней я имел все необходимое для счастья. Но видно это такая напасть, для которой даже счастье лишь инструмент пыток.
    Сердце мое не находило покоя,– я горел каким-то иссушающим душу огнем, точно вместо наслаждений получал изощренные физические страдания. Мало того, безудержное воображение приумножало их. Ведь с одной стороны любовь была моей свободой, но одновременно и величайшим рабством: я не выбирал – любить мне или нет, и не видел выхода из этого лабиринта.
    До последнего момента я не мог поверить, что Дана уедет, хотя прекрасно понимал: все мои надежды – лишь рудименты детства. А ведь Дана была единственным и очень умелым толкователем моих восприятий и впечатлений, плотно упакованных в сознании. Они разворачивались и неожиданно актуализировались вспышками в самые порой неподходящие для этого моменты по неведомым законам, которые она интуитивно знала. Прикасаясь к ней физически и слушая ее свободные фантазии, я ощущал, что чувственные мои впечатления, даже давние, обретают единственно верную и полную форму, которую я мучительно выискивал в них многие годы взросления и созревания.
    Странно, но именно детские воспоминания лезли мне в голову в первую очередь: то время, когда я еще умел быть безмятежно и абсолютно счастливым. Тогда, вглядываясь в лучезарные глаза матери, я тянулся к ней, дабы обязательно касаться ее хотя бы кончиками пальцев, ибо ощущал настоятельную в этом потребность, и страстно желал сделать так, чтобы она никуда не могла отлучиться.
    Я и сейчас подсознательно пытался сильнее привязать ее к себе, хотя в этом желании сидело и еще кое-что, связанное с матерью и детством: более всего я мечтал вернуться только в одно место из своего прошлого. Это был токийский океанариум, куда возил нас отец. Как стучало мое сердце, когда прекрасные пери с одинаковыми лицами услужливо склонялись перед нами, впуская в таинственный проход. За ним открывался невероятный подводный мир в полнеба с завораживающими струящимися растениями необыкновенных расцветок и снующими радужными стайками рыбок, более похожих на мотыльков или птиц. Какие-то гиганты проплывали над нашими головами, потрясая воображение, и я прятал лицо на груди матери от страха, но вновь и вновь желал увидеть это чарующее зрелище. Мне казалось, что я плыву, как и все эти волшебные существа, и меня накрывало полифоничным валом, от которого замирало сердце, ибо окружающий мир всегда представал мне спектральным – в цвете и звучании. Но после посещения подводного царства я заболел, даже бредил, и родители очень боялись повторения.
    С тех пор я много читал о Японии, океанариумах, морской фауне и, увлеченный этим занятием, находил то одно, то другое прекрасное создание из своих детских снов на цветных иллюстрациях каталогов. Мало того, завороженный латинскими названиями этих существ, я даже комплименты Дане порой облекал в их имена.
    Моя теперешняя жизнь невероятно походила по ощущениям на те мои мечты, где я вливался в волшебный океан и плыл легко и свободно. Мне хотелось остановить реальность, словно цветной снимок, и запечатлеть в сердце, сделав там слепок своего счастья, чтобы так защититься от непонятной ноющей боли. Но ведь я сам собирал вещи Даны и "взрослой" частью мозга понимал, что она уезжает. Когда-то я легко переносил ее длительные отлучки, правда, в то время она сбегала от меня, лишь небрежно сообщив об этом sms-кой. Впрочем, когда мы поженились, Дана призналась, что в разлуке со мной всегда невыносимо страдала, и лишь желание освободиться от меня, как от своего поработителя, поддерживало ее.
    Однако сейчас мне казалось, что она как-то уж слишком радостно возбуждена, и это чувствительно царапало мою ревность.
-Кит, подумай – я заработаю кучу денег, и мы поедем с тобой в Венецию, а потом во Флоренцию; покатаемся в гондолах, увидим галерею Уфицци,- пыталась она успокаивать меня, но, прекрасно понимая мое состояние, упорно отводила взгляд, ни о чем не спрашивая, что шло вразрез с ее всегдашним проникновенным интересом к любым моим мыслям. Она словно наращивала защитную броню. И меня мучило то, что, пусть на время, но скоро я потеряю возможность погружаться в ее мысли, а значит, действительно останусь один. Мы словно поменялись ролями: теперь не Дану, а меня поглощало неотвязное болезненное ожидание неминуемого и опустошающего душу разъединения с ней.
-Но ты же сам говорил, что отпускаешь меня. Я знаю твое отношение к Норе, однако именно она дает мне хорошо заработать. Это позволит мне потом, не торопясь, заниматься любимыми переводами,- говорила мне Дана, и, конечно, была права, но я не мог скрыть своего расстроенного вида.
    Мы с ней действительно мечтали совершить летом месячное путешествие по Италии, и моей зарплаты, урезанной значительными  расходами, едва хватило бы на это. Больше половины всей суммы сейчас уходила на перестройку дачного дома, а еще тайком от Сергея я погашал некоторые долги, в которые влез из-за его операции. Вдобавок, немало средств шло на расширение гардероба Даны, чему моя скромница поначалу сопротивлялась. Однако частые посещения званых вечеров, показов, модных домов и светских раутов требовали соответствующе выглядеть, так что она смирилась с необходимостью регулярно бывать у визажиста и косметолога. Между тем гонорар Даны за перевод романа маячил лишь в тумане, поэтому работа у Норы вдохновила ее.
    Более всего меня расстраивало то, что разлучают нас нелепые денежные проблемы, хотя,
конечно, всегда можно было рассчитывать на помощь отца. Однако это я находил крайним вариантом. Мне пришлось воспользоваться им, когда потребовались деньги для лечения Сергея. Без крайней же необходимости обращаться к отцу казалось мне неприличным,– гордость не позволяла. Он и так помогал мне – в перестройке дома на озере и в том, что оплачивал расходы деда в Венгрии, на термальных водах, куда я отправил того лечиться.
    Поездка Даны планировалась на две недели, и это казалось мне