супружества с Ларисой, которая всегда была ему нянькой во всем. А Нийоле сама требовала защиты и заботы.
Однако как оживился мой друг при упоминании о своей протеже. Он очень интересовался ходом моих заочных сеансов с ней. Вероятно, медицина все-таки была его призванием, хотя сам он всегда сомневался в этом, по крайней мере, уйдя из хирургии, долгое время ощущал себя освободившимся от непомерного груза. Впрочем, случай с моей таинственной подопечной, которую я сумел таки склонить к откровенности, к медицине не имел никакого отношения. К тому же по настоятельной просьбе Георгия я сделал все, чтобы она считала наше общение лишь случайной Интернет-дружбой. Правда, пришлось пойти на некоторые условия моей виртуальной собеседницы. К примеру, она без обиняков потребовала у меня встречной искренности. А в этом для специалиста, должного оставаться непредвзятым, всегда есть большая доля опасности, но разве не стоит хоть раз открыть душу навстречу другой душе и этим помочь ей?...
***3
Поначалу я не знала, как исповедоваться виртуальному доктору, хотя событийность вполне поддается описанию, стоит лишь прикоснуться к клавиатуре. Однако от этого – такого простого – действия и слов, смысл которых известен, но которые, будучи написаны, все видоизменяют, невероятным образом действительно получаешь облегчение, словно невидимый собеседник – бог и судья, отпускающий грехи, освобождает тебя от тяжкого бремени. Глядя реальному человеку в глаза, я никогда не смогла бы откровенничать, но экран монитора давно стал пространством моего разума, куда я не боюсь нырять и куда как в банк данных с легкостью сгружаю накопления своего сознания. Осудит ли меня мой незримый духовник?
С какой-то радостью я открываю ему темные стороны своей души, которые и сама осознаю лишь теперь, впервые облекая мысли словами. И в этом есть острое удовольствие сродни эротическому, ведь тело следует за описанием чувств, наполняясь в процессе вербализации новыми незнакомыми ощущениями. Я всегда знала, что текст есть самый изощренный инструмент в освоении мыслей, ибо они тесно переплетаются с заключенными в словах значениями. Странное дело, частенько самое неприглядное, уродливое и извращенное, что мучило смутными сомнениями, в словесном одеянии приобретает пристойность и даже некоторую изысканность, а, озвученные или описанные, внутренние бури выглядят банальностями. Словно ты уже слышала все это где-то и когда-то, а ведь казалось – только твои чувства и ощущения необычны, уникальны, неповторимы, подвержены неясным порывам и глубинному клокотанию чего-то мощного и грозного. Но нет – подобное уже когда-то и с кем-то случалось,– язык лишь подтверждает это, облекая столь неуловимо ощущаемые нюансы вполне стандартными оборотами. Остается надеяться, что доктор тонко почувствует в отдельных словах, в их расположении и чередовании мои состояния и трепет, чтобы восстановить истинный текст смятенного сознания, проскальзывая между строк и раздвигая невидимый плотный занавес. Поэтому я думаю над каждой буквой в надежде, что в стонущих суффиксах и плачущих гласных мысленным взором он увидит мои страдания.
Удивительно, но заново проживаемые события приносят боль даже большую, нежели в момент осуществления, однако мне обещано облегчение душевных мук, и хочется верить, что искренний рассказ поможет назначить прицельное лечение. А ведь вербальный уровень давно дисциплинировал мой мозг, и даже описание своей души я выстраиваю древовидно, ступенчато, подобно корневому каталогу, с гипертекстовой структурой, впрочем, без желания оправдаться. Лишь констатирую то, как мой разум уживается с телесной оболочкой, данной ему природой. Вот поистине две несовместимых сущности.
Мне хочется представлять Арсения красиво седеющим профессором, в каких без памяти влюбляются первокурсницы. Хотя порой я улавливаю в его письмах какие-то слишком психотерапевтические конструкты, поэтому далеко не все ему рассказываю. Да и разве возможно описать словами то, о чем боишься даже подумать.
Моя старая Бабушка сидит у окна и поглядывает, как во дворе на солнце высыхают лужи от утреннего дождя, и воздух парит от томительной жары. Этот дом одряхлел вместе с ней и хранит в своих стенах запахи, которые я помню с детства. Никогда и нигде больше не встречался мне подобный букет ароматов. Жара усиливает их, словно концентрирует, смешивая со стрекотом цикад, птичьим гомоном, дальними звуками с реки, приглушенными лаем собак и отдельными голосами. Бабушка великолепнейшая часть этого неповторимого по колориту пейзажа, и широкополая шляпа из итальянской соломки с длинными шелковыми лентами делает ее образ романтично юным. А ведь она давно с трудом передвигается, так что приходится помогать этому легкому как пушинка созданию, все еще сохранившему особые приметы царственной осанки.
Меня всегда чрезвычайно интересовало, о чем она думает. Разговаривает как ребенок или олигофрен, а смотрит хитро, и все время кажется, что она притворно пытается соответствовать образу своего ветхого тела, но глаза выдают ее: выцветшие от времени, однако таящие в глубине зрачков отблески огня. И ведь знает, что я поглядываю на нее, когда она подолгу сидит и смотрит на мир. Ах, лиса – моя лукавая Бабушка!
Когда мне становится невыносимо, я открываю ей свои мысли, а наши с Додиком математические выкладки декламирую как стихи. Поведала даже о том, как и почему рассталась с мужем, на что она в ответ лишь равнодушно пожевала губами.
-Скажи хотя бы, как ты относишься ко всему этому?- вконец разозлилась я.
-Жди испытаний для сердца!- захихикала эта фурия.
Я прильнула к ней в надежде услышать нечто, но стоило мне поймать ее взгляд в упор, хитрые глазки по-старушечьи заслезились, выражение их расплылось, и Бабушка вновь обрела вид дрябло-шелковистой старушки, беспомощной и поглупевшей.
Она полдня смотрит из своего старого кресла на дальний лес, обрамленный облаками, точно картинной рамой,– так живописен вид с веранды. А дальше озеро открывается синей подрагивающей гладью, и слышен его странный рокот, будто из глубины бьют ключи или даже готовы вздыбиться буруны. Но оно почти всегда спокойно и торжественно, никогда на его поверхность не прорвался ни один из глубинных монстров, наверняка живущих в толще воды. Однако Бабушка ждет чего-то. Да и вообще она мечтает проводить у воды все свое время, так что сосед частенько помогает мне доставить ее на берег. Тогда я сажаю старушку на раскладное кресло под большой зонт, и она, совершая свой тайный ритуал, что-то шепчет и крошит в воду лепестки цветов.
Она считает это озеро особенным и называет его разными именами. Лишь поначалу они казались мне нелепыми, очень скоро я поняла, что озеро стоит всех этих чудных прозвищ, ведь берега его тонут в роскошных зарослях черемухи, сирени и рябин, а окна домиков над водой поблескивают среди листвы как волшебные глаза фей.
Вначале лета все это буйно цвело тяжелыми пышными гроздьями и благоухало сладкими запахами. Позднее вода устилалась опадающими лепестками, которые увлекало вглубь странными воронками. Сейчас весь берег расцвечен иван-чаем, лютиками и клевером, как английский цветник – гиацинтами. А за домиками на переднем плане леса роятся ели, удивительно свежие и неправдоподобно зеленые. Они наползают на берег своими мягкими лапами то справа, то слева от воды, затеняя ее гладь от яркого солнца и укрывая собой песчаную кромку, точно дорогие меха – плечи красавицы. И все это великолепие звучит птичьим хором, который волнами обрушивается на нас по утрам, рассредоточивается днем и затихает ночью.
Бабушка слушает меня с равнодушным видом, но я знаю, что ни единое слово не ускользает от нее: это обязательно потом "вылезет" в каком-нибудь ее замечании,– она любит хитрить, петлять, путать карты. "Беги, беги со всех ног, если хочешь оставаться на месте",- эта любительница нонсенса знает, что я тут же загорюсь от любопытства, но открывает мне свое зазеркалье лишь малыми кусочками.
Вообще-то, она мне – прабабушка. Мои бабушки современны, полны суетной жизни и поглощены реальностью быта, им очень далеко до подобной созерцательности. Наша многочисленная родня побаивалась ее и всегда считала основательницей рода, прародительницей. Наверное, только я и любила ее без памяти, несмотря на достаточное равнодушное, холодное, почти надменное к себе отношение этой гордячки. Правда, она и с остальными всегда вела себя также. Тем не менее я всегда знала, что надменность ее напускная, а под холодным покрывалом спрятана душа любящего и мудрого человека.
Речи ее завораживали меня – я могла слушать их бесконечно. И она дарила мне фантастические часы общения именно здесь, на даче, где я уже три месяца сижу при ней отшельницей, связанная с внешней жизнью лишь компьютером. Два года назад мою жизнь изменило счастливое замужество, но я сама все разрушила. Что-то помимо моей воли, бывшей как бы в стороне от происходящего, упорно связывалось и развязывалось, предваряя любую мою мысль и движение.
Я училась на факультете вычислительной математики и кибернетики МГУ и закончила его с отличием к величайшей гордости своих родителей. С особой торжественностью медаль и диплом были предъявлены Бабушке, которая разглядывала их некоторое время с надменностью, а потом сказала:
-Ну, что ж, пусть жизнь покажет, чему ее там научили, а вернее, все ли она сама взяла из того, что ей давали.
Престижная должность мне обеспечивалась, и я ни дня не задержалась после летнего отдыха, выйдя на работу по контракту, заключенному еще до защиты диплома. В стенах университета мы с Додиком начали разрабатывать одну перспективную тему. Это был "проект века", мы с упорством трудились над ним два года, и конечно не собирались бросать. Но Додик женился и на некоторое время отошел от дел, да и я в то время устраивала свою личную жизнь.
С Кириллом мы встретились совершенно случайно. У отца что-то не ладилось с машиной, а я спешила, поэтому оказалась в метро, где бываю крайне редко. В людных местах со мной вечно происходят недоразумения, вот и тогда у меня как назло порвался пакет с апельсинами, и они яркими мячиками рассыпались под ноги толпе. На помощь мне метнулся человек в строгом костюме, правда, быстро сообразивший, что занятие это безнадежное. Игнорируя убывающую и прибывающую людскую волну, мы некоторое время безотрывно смотрели друг на друга, а потом он подал мне руку, и я услышала его первые слова:
-Что будем делать с апельсинами?
Темноволосый, с родинкой над верхней губой, мерцанием своих черных глаз он лишил меня способности сопротивляться движению, захлестнувшему мое сознание, словно порыв ветра. Я лишь отметила, что наконец-то получила живой опыт мгновенной кристаллизации подспудных ожиданий, впечатлений, непроизвольных воспоминаний и инстинктивных влечений души и тела. Мой взгляд затягивало внутрь некоего космоса, где сознание приобретало особые познающие свойства, я даже ощутила предвестники запаха и вкуса, каковые должны были иметь (и имели, как оказалось) лицо и губы, на
