Машенька

Мне нечего тебе сказать. Хорошего. А о плохом в праздники не сообщают, - он смотрел в сторону, но на его лице висела гримаса крайнего недовольства. - ... Я ухожу. От тебя, но не отсюда.

    - Тогда тем более ты должен мне что-то объяснить.

    - Что объяснять? Человек не ночует дома, не является на Новый год. Что тут нужно объяснять?

    - А у кого же ты был все эти дни? - Судорожно вздохнув, она сжалась, казалось, в маленький шарик, застывший, замерший на краю скалы.

    - Неважно, - небрежно махнув рукой, он скривил красивый рот. - А поесть что-нибудь можно?

    - Конечно. Всё - в холодильнике, - отчаяние полностью захлестнуло её. Она смотрела, как он ест и не могла поверить в происходившее. Застывшая, уже свернувшаяся было чернота открылась громадной раной, боль от которой не давала ни  двигаться, ни мыслить.

    - Я посплю, если не возражаешь.

    - Мне собирать вещи? - Не слыша себя, спросила Маша с напряжением.

    - Нннет.. Ну, ты должна всё обдумать, взвесить, - через минуту он уже храпел.

    - Я должна обдумать? - Многократно отразилось в мозгу. - Что я могу обдумывать, если..

      Одновременно пробивалась мысль о том, что чувствовалась какая-то нерешительность в его голосе, и сразу по всем её жилкам заструилась надежда, что не всё еще кончено, что есть еще нечто, за что можно ухватиться, как за корешок пырея, прочно окольцовывавшего их дачу. Чувство гордости не только не уязвляло, оно не рождалось вообще. Его место заняло обжигавшее понимание того, что её Серёжа отказывается от неё. Она опять перебирала все не слишком яркие, но значимые для неё события и повседневности их жизни, прошагивала сквозь них снова, но никак не получалось теперь увидеть в целом, как же отзывались в её мужчине те её представления, в соответствии с которыми она складывала, создавала их семью. С ожиданием естественного, казалось ей, зеркального отклика на свою радость - с  ней она колдовала и хлопотала. Не замечая, что в её "мы" она была одна. Взяв на себя то, что вот теперь оборвалось, разбилось и нельзя ничего собрать обратно и заклеить, как горшок.

    - Чувство любви, как и ответственности, должно быть с обеих сторон. Вторую сторону в твоей семье в этом смысле днём с огнём не разглядеть, - говорила ей мама, не вмешиваясь особенно в её жизнь.

    - Но я нужна ему, - возражала Маша.

    - Ни разу даже не приобнял тебя, хоть когда-нибудь...Я не права?

    - Права, - отвечала Маша про себя, - этого нет. Да и не было, - бубнил ей её голос помимо её желания, - не обнимал, не целовал.

    - Но это - не показатель, - продолжала она вслух.

    - Еще какой! - С горечью восклицала мама.

       Взогрев  свою надежду, Маша собрала на стол, достала шампанское. Проснувшись, Сергей озадачанно посмотрел на неё и пристроился к тарелкам:

    - шампанское не буду. Мне бы водочки - я здорово перебрал за эти дни.

      После еды Маша уехала на дежурство. Вернулась к полуночи. Подумав, она решила поговорить и легла рядом с мужем, отодвинувшись от него:

    - не спишь?

      Он не ответил, потом сел и закурил:

    - ты разбудила, когда вошла, - затем открыл окно и лёг обратно.

    - Расскажи мне. Всё-всё..., а?...Что молчишь? - Она осторожно коснулась его руки. Он отмахнулся и резко произнёс:

    - я буду спать. Завтра у меня тяжёлый день, если ты не забыла.

      Маша помолчала и снова попыталась:

    - я тебя ждала до одиннадцати часов тридцать первого  числа, а потом уехала к маме.  Из-за нас там веселья не получилось. Хорошо, что никого не было. Я бы просто не смогла выдержать гостей, - она продолжала говорить одна. 

      Потом снова дотронулась до него. И вдруг он развернулся и несколько раз ударил её кулаком в живот. У Маши перехватило дыхание и от боли, и от ужаса. Она пыталась закричать, но у неё не получилось. Неожиданно муж снова начал наносить ей удары в живот. Она, задохнувшись, только сжала зубы и напрягла все мышцы. Наконец, он остановился, отвернулся и замер. Маша сползла с кровати, полежала на полу и неслышно поднялась. Едва выйдя  на кухню, почувствовала резкую тошноту. Она доплелась до дивана и легла. Мыслей не было никаких. Утром, не зайдя к ней в комнату, он ушёл. После этого Машенька снова поселилась  у родителей, потихоньку подыскивая себе жильё и, наконец, переехала в барак.

      С тех пор прошло много лет. Её жизнь изменилась, но была всё та же родная школьная подруга и всё так же регулярно она заезжала к мамочке. Из барака уехала обратно в город, сняв по большому блату комнату в квартире у старушки, переехавшей жить к дочери в другой район. Первое время пару раз в год она навещала Марию с Петром, обеих старушек и других своих тамошних друзей, покуда те не разъехались, кто куда. Научилась играть на гитаре, закончила курсы шитья и наделала себе, маме и подруге домашние халаты. Год назад познакомилась через сына хозяйки комнаты с его старым приятелем. Полковник в отставке, он называл себя профессиональным писателем и много ездил по стране. Машеньке понравилось спокойствие этого Александра, какая-то выраженная независимость, даже отрешённость от всего, что не требовало его участия. Они дважды встретились, побродили по паркам, купили билеты в драмтеатр, но в день спектакля он неожиданно уехал, сообщив ей об этом через хозяйского сына.

      Месяц спустя бывший военный объявился по телефону, много шутил, а потом звучно зевнул, устав, видимо, от себя и пригласил её приехать к нему на пару дней в гости, в городок П.

   - Недалеко, каких-нибудь пятьсот кэмэ. Неужели мы не осилим? Я тут снимаю номер в гостинице:  две комнаты, кровать, диван. Буду еще десять дней, потом в Москву, потом - домой. Очень скучаю, - добавил он поспешно. - Я не златоуст, тем более по телефону. Приедешь, многое расскажу.

     Разговор получился неприятным. Машута чувствовала, что её как бы поковыряли чем-то, похожим на зонд.  Совершенно не стремясь к новой зависимости, она, скорее, потихонечку старалась поместить себя за оградку, которую всякий раз обрушивали заботы, непременные обязанности, непрерывные маленькие дела и люди, привычно забегавшие поговорить. Она всегда внимательно слушала, болела и переживала, ходила вместе с кем-то по инстанциям, сочиняла заявления, встречала из родильного дома, приносила фрукты в больницу и даже зажимала однажды своим телом лопнувшую и бившую горячим фонтаном батарею, пока её приятели-хозяева высвистывали аварийную и бегали по квартире, как куры без голов. Но оградка была нужна неотложно. Ночами она плохо спала. Мысли постоянно сбивались со следа, плутали, перебегали одна через другую, и ясная картина, вся в чёрно-белом, обрела некие формы очень не сразу. Выстрадав каждый выведенный в ней мазок, Маша пришла к окончательному выводу единственно своей вины в случившемся.. Она должна была, ей казалось, решить это так однажды и идти дальше, но всё произошедшее не переставало тосковать где-то в глубине, как окуклившийся нарыв. Она чувствовала, что крайне истощена, что эти мысли изъязвили и почти выели её. Гипертонический криз, случившийся однажды на работе, встряхнул её сильнее, чем причитания мамы. Маша села на таблетки и позволила своей подруге увезти её к тётке в деревню. Там ей стало лучше, но вернувшись, она столкнулась с тем, что её знакомая психотерапевт назвала неврастенией.

   - Попьёте травки с годик.. Приветствуется периодическая смена мест. И..заведите себе любовника, - шепнула доктор, считая, что может позволить себе подобный совет.
 
      Прошёл год, другой. Она всё реже могла испечь черничный крендель, сшить юбку или уехать в лес, на речку, где любила фотографировать. Депрессия, как Маша её окрестила, перевернула всю её жизнь. Она наваливалась совершенно неожиданно, всей своей мощью, как большой гризли, атаковала и опрокидывала, мгновенно и неумолимо испаряя  любое состояние души, уничтожая само понятие "настроение", обваливая его в неизбывную тяжёлую тоску, вбивавшую всю её куда-то ниже всякой глубины, где её тотчас сковывало тягостное, жесточайшее сквозное неприятие и нежелание. Видеть, слышать, различать. Маша бездумно шла к дивану, ложилась и уходила в себя. Затем она начинала отчаянно стонать, зажмуривала глаза, судорожно стискивала зубы. Ничто на свете, никакие, самые немыслимые усилия, не могли произвольно избавить её от этого. Тогда она поворачивалась на бок, набрасывала на верхнее ухо подушечку-думку и спустя час-два-три засыпала. Эти пакостные приступы могли тянуться днями, могли прерваться телефонным звонком. Они настигали везде - в гостях, на работе, в кафе. К психотерапевту она больше не ходила; заставляла себя жесточайшим усилием воли включать музыку в голове в ужасное это время, вытаскивать из сознания и вешать перед собой разные воспоминания, как яркий живой плакат. Но ничего не работало. С годами  "наскоки" стали более короткими, но они по-прежнему подкатывали почти каждый день. Она никому не жаловалась, кроме матери, да и зачем? Никто бы не понял и не смог помочь, да и не привыкла она скулить. За своим заборчиком, правда, пока ещё весьма шатким, она приходила в себя, настраивалась на лучшее и жила от приступа к приступу, отчаиваясь в душе всё чаще..

     Подумав, что давно нигде не была и с удовольствием бы посмотрела город, где находился отставник, она дала своё согласие. Оказалось, что поезд приходит туда вечером. Решившись на два дня, она уехала, но на день раньше обещанного писателю - не хотела, чтобы тот её встречал и рискнула на сюрприз. Городок стоял на морском побережье и выспросив редких, как оказалось, в то позднее летнее время прохожих, Маша направилась в сторону моря и заблудилась. Она была сильно близорука, а темнота кратно ухудшала этот дефект. Вскоре она попала во двор между старыми домами, из которого вышла через широкий разлом кирпичной стены, явленной после крепкого удара лбом о неё. За дырой следовал новый двор, освещавшийся несколькими окнами обступавших его невысоких зданий. Здесь сидела группа молодёжи, показавшая ей выход - широкий проём, образованный соседними зданиями и крышей из этажа, смыкавшего их между собой. Почти выбежав из него, Маша едва перевела дух, как увидела, что попала на некий пустырь. Она решила вернуться к ребятам и еще раз выспросить их, но подумала, что отошла уже порядочно, да и парни те могли уйти. Затем она услышала шум воды и пошла на него, как собака её матери, пускаемая на запах. Всё время приходилось сильно, на пять-шесть и больше секунд, зажмуривать глаза, а потом широко их распахивать, чтобы разглядеть почву под ногами. Появились фонари, и перед ней открылось несколько нежилых, с решётчатыми узкими окнами, двух-трёхэтажных зданий. Пройдя ряд промежутков между постройками, она вышла к воде.  Небольшие, но казавшиеся тяжёлыми, волны набегали на берег, дотягиваясь до мощных булыжников, словно кем-то наваленных тут и там в рассыпавшуюся всюду гальку. За камнями, слегка на возвышении, вдоль берега тянулся узкой ровной полосой асфальт, укрывший подступавшую к воде траву. Фонарные столбы, воткнутые в него, вскоре терялись в угадывавшейся вдали толще деревьев, сливаясь за ней в длинную светлую дорожку. Звёзд почти не было видно, и вода, сверкавшая у берега в электрическом свете, потом