Дженни

пишешь?
«В конце концов, подозрительность свела его с ума. Накануне этого кошмара меня отправили спать рано. Я пыталась спорить, но мама – абсолютно бледная и напуганная сказала, что я должна её послушаться. Я пошла спать, но не могла уснуть. Я чётко слышала каждое слово. Мой отец и мать выясняли отношения, потом она взвизгнула, и был глухой звук, как от удара. Потом шаги, голоса…шелесты. Наутро мне сказали, что моя мама больна и отправлена в больницу».
А вот здесь Дженни и лжёт и не совсем. Да, конечно, сомнительно, что она слышала какие-то разговоры через бронированные толстенные стены и двери. Но был в тот день скандал. И удар был. Ослеплённый от ярости и замученный усталостью, мистер Баркер стоял тогда в гостиной. В изумлении глядя на руки, которые к тому времени привыкли убивать монстров и подписывать приказы, за которыми стояло спасение жизней.
Но и тут появился Эден Гилл. Чуя, что хозяину нужна помощь, он появился неслышной тенью. Затем, оценив весь вид гостиной, распростёртое тело миссис Баркер и безумный вид мистера Баркера, заметил:
–Люди сейчас слишком часто умирают, чтобы быть замеченными. Строго говоря, сейчас убить проще, чем развестись.
И отодвинув мистера Баркера в сторону, принялся за дело. К утру ничего не напоминало в гостиной о разборке. Всё было на месте, всё было в порядке, не было и капли крови. А я могу добавить, что и тела не было – его вынесли в чёрной простыне за купол и тем устроили знатный пир паукам.
А мистер Баркер вернулся на службу словно во сне. Ужас и облегчение держали его странной цепью. Своей жены он не любил. В мирное и спокойное время он выбрал её за красоту и откровенное безразличие к его работе. Оказалось, что во времена тяжёлые – это стало его же карой.
«Мой отец чудовище. Думаю, он многое перенял от тех монстров, за которыми охотился. Скованный своей службой, своим долгом перед миром, он не мог быть прежним мужем и отцом. Я проклинаю его за это. Я знаю, что его наградили, когда он был уже в тюрьме, и что в Парламенте были дискуссии о том, следует ли награждать убийцу своей жены? – но его заслуги перевесили. Я не знаю до сих пор как к этому относиться. Он лишил меня матери, но спас меня и многих других. Наверное, только человек может быть таким чудовищем, которое нужно ненавидеть и благодарить одновременно» – так подводила об отце свои мысли Дженни. И мне остаётся лишь усмехнуться.
Тогда она была ребёнком, который тяжело переживал смерть матери. Вокруг неё были няньки и множество доверенных людей. И всё это пока её устраивало. Лишь когда мир начал приходить в норму, Дженни подняла голову и публично заявила о ненависти к отцу-герою.
Это повергло всех в шок. Но на этом Дженни не остановилась. Собирая по крупицам факты, она добралась и до Эдена Гилла. Доказательств не было, о чём он ей сразу и заявил. Что ж, Дженни и не собиралась ничего доказывать.
Мне до сих пор с трудом удаётся понять, что ею руководило, когда она сознательно наводила столько лжи, когда вообще лезла во всё это, когда чернила всю семью, раскапывая все свои секреты на потеху начавшей приходить в себя публике.
Я не могу залезть к ней в голову. Могу лишь предположить. Здесь было тщеславие, гордыня, желание докопаться до истины, которая нравилась бы ей самой, и никакой больше…
Было здесь и желание привлечь к себе внимание (вокруг неё всегда носились!), и желание начать собственную карьеру, и освятить имя матери как мученицы (что ж, девочка всегда была к ней ближе), и ещё одно…
У неё было желание геройствовать. Запоздало определить убийцу. Её собственная жизнь проходила и ей нужна была идея, как заявить о себе.
Но это всё, что я могу полагать. А её отец не сопротивлялся первым расспросам осторожного начальства. Признался в убийстве своей жены, объяснил коротко:
–Она была тем ещё чудовищем. Ничего не хотела делать, не хотела понимать новых времён, не хотела бороться, хотела лишь пить и роскошествовать.
***
–Дженни, и всё же – зачем?
Я спрашиваю у неё, пока она спит. Не знаю, зачем мне её ответ. Не знаю даже, что мне с её ответом делать. Что, гадостей мне мало? Мало мне лживых писателей? Да я их пасьянсом могу разложить – выбирай любого!
–Отстань! – бормочет Дженни во сне. Она одинока. Она пишет в своей книге, что из-за отца не верит мужчинам, но я скажу так: из-за самой себя она не верит в общем-то людям. Её отец – мерзавец. Её мать – слабая женщина. Но, а сама Дженни? Сама Дженни лживая, желающая внимания к себе любой ценой персона. И таких можно увидеть везде, но я почему-то продолжаю цепляться именно к ней. Может быть, чувствую что-то близкое к покаянию? Нет, она считает себя правой. Она знает, что где-то приврала, но не видит в этом беды.
Ведь все врут.
–Дженни? – я появляюсь позади неё в зеркалах, когда она чистит зубы. Она не видит меня, но чувствует странную тень. Оборачивается – никого. А мне весело.
–Дженни, ты счастлива?
Дженни несчастна. Она одинока. Её книги выходят и читаются, но рассказать о чём-то, кроме тех дней, она не может. Она осталась там, где было тепло и страшно. Где было безопасно, и…
И мертво.
Она осталась там, в придуманном и непридуманном образе и не знает куда деться. Она не помнит уже давно, где реальность, где лишь полёт фантазии, а где всего лишь дешевая интрига ради продаж.
–Дженни, ты помнишь маму?
Я появляюсь в её чашке с кофе. Он – тень. И я тоже. Она вздрагивает. Кофе горчит. Она не слышит меня, но чувствует.
И помнит. Смутно помнит тёплые мамину руки, когда всё ещё было хорошо. Её мама не любила мужа, но любила её, когда был мир. Она плела ей косички и они вместе готовили вафли, и всё было спокойно.
–Дженни, ты помнишь отца?
Я появляюсь в плеске воды. Вода сегодня ржавая. Ничего, зато идет во все дома.
Дженни вздрагивает. У неё до сих пор хранится наградной знак отца, его грамота и трофейный пистолет. А вот его самого нет – тюрьма не идет на пользу никому. Впрочем, я подозреваю, что ему помогли уйти. Лучше уж мёртвый герой страны, чем герой-убийца жены.
Дженни качает головой. Дженни отодвигает горький кофе, выключает ржавую воду, отказываясь принять ванну. Она несчастна. Она под куполом. Она в аду, который запоздало пережила и который сама себе создала, рассчитывая на…деньги? Шум? славу?
Она уже не помнит.
О ней говорят, но она уже не говорит о себе. Потому что не помнит себя. Дженни чувствует, что за что-то наказана, но не может сформулировать даже для себя – за что?
–Дженни, ты помнишь свое детство?
Я издеваюсь над ней. мне нравится впитывать её испуг и её смятение. Я появляюсь в темноте её сырой гардеробной. Тут тесно и темно, а ещё тут живёт моль,  но это ничего, главное, что не пауки.
Дженни закрывает гардеробную. Она хотела бы закрыть дверь в свою память, которая уже искривилась настолько, что не знает где истина, а где ложь. На это Дженни, ещё когда была молода, не рассчитывала. Она думала, что навсегда запомнит одно, а выдаст публике другое. Но…
–Дженни, ты точно Дженни? – смеюсь я, вплетая свой смех в порыв холодного, благословенного, отрезвляющего ветра.
Дженни отходит от окна. Дженни смотрит на себя, но не узнает. Её ли это лицо? Лицо ли? Маска. Маска чудовища. Дженни это понимает.
–Дженни, что ты будешь делать? – спрашиваю я, когда Дженни состригает зачем-то в припадке безумья свои локоны. Они напоминают материнские. Такой же цвет. Такая же длина. Дженни кажется, что она видит укор матери в зеркале, но это всего лишь её собственная душа проступает на теле.
Дженни пьёт.
А я появляюсь в стакане:
–Дженни, это был ад? Именно был?
Дженни сжимает зубы. Она уже час сидит над новым черновиком, но пока, кроме названия «Ад ещё здесь» и нескольких перечеркнутых строк – ничего.
–Дженни, ты носишь ад, – я появляюсь в росчерке карандаша, куда более экологичного для людей, в сравнении с ручками.
Дженни не слушает. Дженни выводит всё-таки так: «Это был ад! – говорила я себе каждый день после того, как…»
Она останавливает собственную руку. Нет, если она покается сейчас, то агент её по головке не погладит. В лучшем случае – отмена публикаций и возврат гонораров. В худшем – судилище.
Я не виню Дженни за то, что она написала. Не виню, за то, что она сочинила и раскопала. Не виню её за что-то – мне незачем, я не человек. она прекрасно справляется с этим. Она сама знает прекрасно, в чём её грех. Между прочим, определение греха у каждого человека своё. Дженни свое нашла и мне остаётся только наблюдать за её бесплотными попытками выбраться из паутины, в которой много лет она творила.
Дженни отшвыривает карандаш в сторону, допивает залпом коньяк и встаёт, пошатываясь. Дженни больше не боится гигантских змей или пауков. Дженни боится своих отражений и памяти, которая её давно предала.
Дженни находит ящик, где хранятся ключики от её памяти – вещи, доказывающие. Что у неё были родители. А дальше – на ощупь.
Дженни вздыхает в последний раз, но вздыхает с каким-то сумасшедшим облегчением. Она слишком запуталась, и в слабости теперь принимает решение – всё распутают другие, а с неё хватит. она до сих пор под куполом, и  никто, никто не смог вывести её оттуда. И она сама добровольно была там, когда пыталась за счёт тайн своей семьи что-то из себя представить.
Но поздно. Дженни смеётся – в руках тяжело посверкивает трофейник. Гордость отца. Она, впрочем, тоже была гордость отца когда-то.
–Дженни, они тебя ждут, – я отражаюсь в последний раз.
Дженни стреляет.

(Рассказ принадлежит к новой запланированной вселенной «Морок»)