большом доме явно не хватает людей. Мне набрали воды из подземной скважины ("кринички"), я тут же во дворе облился. Позже мне стало известно, что в доме еще есть водопровод, водяное отопление и даже ванна с горячей водой, газовая колонка, утепленный чешским линолеумом пол. Вера готовила пищу на газовой плите, домашняя печь осталась на случай не предвиденных стихий. Все эти блага были созданы добротно на века еще при Порфирии Корнеевиче, когда в Сулине о таких удобствах многие могли только мечтать. При отце были построены и летняя кухня, и большой гараж, которые смело можно назвать вторым каменным домом. По словам Якова, в доме было и есть все, кроме телефона, который не поставили потому, что была бы сильно перегружена междугородная линия связи. Именно в этот дом приезжали к Учителю много людей отовсюду, среди них москвичи и жители хутора Верхний Кондрючий. Отец принимал всех здесь. А скорые поезда, по словам Якова, останавливались часто недалеко от дома, не доезжая до железной станции. Такое уважение машинисты оказывали отцу, хотя он от людей совсем ничего не требовал.
— Сначала в Красном Сулине мы жили в другом доме, — рассказывал Яков,
— неподалёку от этого на улице Ленина. Тот дом купил еще до войны дед Корней, живший в Ивановке со своими детьми. Потом из Ивановки сюда стали переезжать братья и сестры отца. Этот же дом на Первой Кузнечной купил отец сразу после войны, оформил его на маму. Живем мы здесь с конца сороковых годов. Недалеко отсюда на речке Кондрючке (еще ее называют Гнилуша, это та же речка, на которой стоит хутор Верхний Кондрючий) рубили для отца прорубь. Тут есть большая плотина, где раньше рубили лед для холодильников. Отец часто купался в проруби. До войны он особо никуда не ездил. Был в этих местах. С соседями отношения умел строить исключительно хорошие. Помогал всем в трудную минуту, всегда, если было чем помочь. — Дядя Паша, троячок дай? — спрашивали. — На, — тут же доставал из кармана и отдавал. Никогда никому не отказывал, если у него были деньги. Детям — конфеты, шоколадки, московская карамель. А сколько соседей говорят, что дома свои построили благодаря его помощи! И в голодное время подкармливал всех, то кукурузной мукой поможет, то еще чем-нибудь.
— Отец все время брал меня с собой, — говорил Яков. — Так, чтобы в степи оказаться, я с ним конечно не был. А вот в поезде в дорогу по городам или на машине брал часто. Еще когда был маленький, наступят каникулы, отец подойдет и говорит: "Поедем, сынок, со мной". Я был все время с ним. Помню, как приветствовали его разные руководители, однажды Ворошилов и Каганович — все его знали. Он никогда не говорил человеку: "Давай я тебя вылечу", — а говорил: "Закалкой-тренировкой ты можешь сам себя вылечить". Говорил: "Вот смотри, как делаю я — я же не болею ничем". Такой у него был смысл. В1933 году, когда отец начал свой эксперимент, мы жили в Армавире. Я ведь тогда был маленький, пухленький (родился 25 ноября 1925 года), только пошел в школу. Помню, в то время стоял страшный голод, разбой. Дом на запоре. Отец нам на всякий случай оставлял пистолет. Утром встаем, а почти под каждым домом лежат умершие. В холодце, купленном на базаре, находили пальцы человеческие. Ели щавель, крапиву, всякую траву. И боялись, чтобы я тоже не попал на холодец. Нас поддерживал отец. Он тогда работал снабженцем Северо-Кавказского военного округа. Мы получали паек отцовский. Еще он привозил то муки кукурузной, то крупы, то чего-нибудь другое. Сам он находился постоянно в разъездах. Мы жили больше втроем. Старший брат Андрей (1918 года рождения) ходил в школу сам, а меня возила машина ("эмка") или мама провожала, одного не отпускали никуда. Запомнилось, как однажды отец меня хотел забрать, он намеревался начать жить с другой женщиной.
Подъехала "эмка", отец заходит и говорит матери: "Я Якова заберу с собой ". А Андрей, как начал его ругать: "Никуда ты его не заберешь. Сейчас же уезжай отсюда". Выгнал отца, меня не отдал. Потом приезжает отец уже почти раздетый. Привез толстые книги ("Физиология" Гедона, "Человек" профессора Ранке в двух томах) и говорит: "Все. Я уже, Ульяша, не работаю. Поедем в Красный Сулин". И мы переехали сюда.
Семья
Об отношениях отца с матерью Яков рассказал следующее: — Я никогда за все годы не слышал и не видел, — подчеркнул он, — чтобы у них был скандал. Отец никогда на мать не повышал голоса. Мать ругала его, могла сказать: "Черт проклятый, бородатый". А он нет: "Уляшечка, Уляша, бабка", — он плохого слова на нее никогда не говорил. То, что было до меня, я не знаю, не могу сказать. Мать говорила, вроде, как могло у них по-другому быть, но все равно она больше командовала. Она рассказывала один случай, как отец привел однажды продавать верблюдов. И захотелось ему играть в карты с компанией, а она не давала. Тогда он запер ее вместе с верблюдами, где она плакала. В то время детей у них еще не было. Но мать говорила, никогда ее отец не бил. Он ее даже пальцем не тронул. В воду и огонь бежал за ней. Ведь отец всегда был лихой. Когда поджег английский самолет, то в хате стали дежурить жандармы, чтобы отца-партизана арестовать. Так отец не раз обманывал охранявших дом жандармов: залезал в дом через окно, чтобы только мать поцеловать. Вот он был какой. Как-то мать еще в начале его эксперимента остригла ему ночью полбороды. Она хотела заставить его постричься. Отец хотя и возмущался: "Что ты, бабка, наделала?" — но стричься все равно не стал, так и ходил, пока само не выровнялось. И мать больше его не трогала. Начиная с Армавира, отец уже ни на кого не надеялся, только на себя. И с того же времени его начали делать сумасшедшим. Ему говорили: "Брось! Зачем мучаешься из-за ерунды?" А он:
" Нет. Мне Природа сказала, чтоб я вот этим делом занимался". Не скажу, что он сразу пошел в Природу раздетым. В мыслях-то, может быть, и сразу, но людям он так показался постепенно. Сначала надевал при людях тапочки, рубашку, особенно если отправлялся в дорогу. Как он этот переход осуществлял, точно не могу сказать. У нас же как было: просыпаемся ночью, а его нет. Метель, пурга. Утром соседи едут на лошадях с Гуково, говорят: "Побежал ваш. Просил сообщить, чтоб не беспокоились". Раньше ведь, когда он был еще в брюках и с бородой, его часто забирала милиция. "Чего ты так ходишь?"- спрашивали и забирали, как шамана, заставляли одеться. Это позже, когда о нем узнали уже все, тогда он повсюду мог быть в трусах. А сначала и в Москве (на Казанском вокзале и по городу) проходил в рубашке и в брюках. Дойдет до квартиры Марии Матвеевны или к кому-то еще, там уж только разденется. В Москве милиция к нему хорошо относилась, но долгое время его просили одеться. А рано утром он всегда выбегал в трусах. Как выскочит, а там поливальщики, им интересно облить такого человека. Мой старший брат Андрей отца сильно стеснялся. Он вращался в обществе комсомольском и коммунистическом. Над ним там смеялись, говорили: "Ты отцу штаны не можешь купить". Андрей был видный, но скрытый, фактически всегда отдельно от нас. Он был руководитель и организатор. И в то время по сути отказался от отца, еще до войны сменил свое отчество, стал Андрей Павлович. В Красном Сулине Андрей работал токарем. Затем его комсомол послал в Ростов учиться, оттуда направили работать в Херсон. Помню, мы ездили к нему в Херсон в гости, где он был комсомольским секретарем при горкоме партии. Так отец даже одевался, чтобы попасть к нему. Там же Андрей женился. Он, как бы поточнее сказать, умел приспособиться. Имел жену и тут же мог завести дела с генеральской дочкой. Служил он сначала в Морфлоте, в Кронштадте. Потом был личным адъютантом командующего 5 Ударной армии генерал-полковника Цветаева, имел звание лейтенанта. Погиб под Ростовом, подорвался на мине. Жена его Татьяна Ивановна долгое время жила в Красном Сулине, в доме по улице Ленина, потом переехала с матерью и сестрой в город Шахты, где живет до сих пор. Всю жизнь она была и осталась преданной Андрею, замуж ни за кого не пошла — в мыслях и словах только о нем. Их сын Геннадий сейчас живет во Львове, на военной пенсии в чине полковника запаса. Так что в этом доме мы жили в основном втроем: отец, мать и я, а потом вчетвером, когда я в ноябре сорок девятого женился на Валентине Васильевне Резниченко. Получилось, что я как бы отбил Валю у своего товарища. Он меня с ней познакомил, пошли на танцы. Потом я говорю: "Зайдем к нам на чай. Поиграем в карты". Она и товарищ: "Пойдем". Пришли домой, попили чаю, а моя мать Валю спрашивает: "Тебе нравится Яша? А ты пойдешь за него?" " Пойду". Так мы и поженились с Валей, моей первой женой. Жили с ней долго. А с Верой мы поженились пять лет назад, после Валиной смерти. Детей, скажу прямо, к сожалению, у меня нет.
Путь отца
Беседуя с Яковом, я не мог удержаться от вопроса, как он относится к тому, что его отца многие называют Богом. Яков оказался в затруднении: — Я слышал, как отец про себя говорит: "Я — неумирающий человек". Я знаю, что такого отца и человека в мире больше нет. Есть хорошие и плохие, но такого больше нет. Я от него знал только хорошее. Для меня отец — это все, больше чем Бог, это сверхъестественный человек. Никто плохого слова не скажет за отца: "Это ж, — говорят, — Иванов!" И всем все понятно. Вообще-то мы воспитаны сталинизмом. Шли за Родину, за Сталина. Как наше поколение может за это забыть? Это раньше люди шли за Бога. А у меня и мыслей о Боге не было. И сейчас нет. Знаю точно, что отец никогда в политическую и религиозную сеть не влазил. Он думал только о человеке. Поэтому его всегда уважали: и руководители, и простой народ. Вот знаю один такой случай в Баку. Холодно было очень. А отец встал раздетый на базаре, скрестив руки, как Иисус Христос. Перед ним сразу целую кучу денег наложили. Людей невозможно много, богатых и нищих, толпа дивится на него. Отец спрашивает, указывая на деньги: "Это мое? Вы мне их дали? Значит, я могу этими деньгами распорядиться?" Берет их и начинает эти деньги всем
нищим раздавать. А одна бабка подбегает к нему, и давай ругаться: "Я, — говорит, — эти деньги тебе дала, а не нищим. Что ты делаешь?" Дескать, нищие для нее никто. Я сам не присутствовал, но слышал, как отец рассказывал это матери. Однажды читает отец, как один киевский профессор пишет о вреде курения. Говорит: "Я с ним согласен. Поеду до него". Поехал, а через два дня вернулся очень взволнованный и расстроенный. Рассказывает: "Приезжаю, прихожу к профессору, а он курит. Как же можно ему верить, если он сам курит, а людей учит, что это делать нельзя?". Отец всегда доказывал своим примером. Помню, холодина за сорок градусов. В газете писали, что рельсы лопались от такой температуры, а он раздет, да еще едет на площадке товарного поезда со Зверево. Железнодорожники дивятся: "Порфирий Корнеевич, как так можно?" А он подойдет к трубе для заправки водой паровозов, скажет: "Ну-ка, сынок, полей на меня". Тот, конечно, с радостью на него столб воды "бух". Волосы и борода отца схватывается льдом моментально, а тело горит и под ногами тает. Потом садится на заднее сиденье мотоцикла: "Яша,
