Самолюбование было профессией этого человека (с недавних пор Пётр решил называть их так, имея в виду, прежде всего, их разумность – как это антропоцентрично, не правда ли? Но себя причислять к разумным кошачьим как-то не хотелось) – он, по-видимому, был отчаянно влюблён в свой голос и свой ораторский талант. Пётр даже не сразу нашёлся что ответить, хотя уразумел, что ему предлагают какой-то выход. И в первую очередь, выход отсюда…
I3ласть.
Эфир должен был начаться через две минуты. От софитов слезились глаза, было неимоверно жарко, но по телу пробегал холодок и била лёгкая дрожь. Его увидят и услышат миллионы, но дело было уже вполне привычным – как-никак три года в постоянных политических баталиях. Неужели так много времени минуло? – мелькнула по краю сознания непрошеная мысль. Он внимательно следил за обратным отсчётом и мимикой гостей студии. Пётр знал, что в миг, когда всё начнётся, он будет хладнокровен как рептилия, и собран как конфедерация.
- … а я замечал, что наиболее активные поборники морали сами зачастую отъявленные грешники. Да и что в жизненных представлениях другого разумного существа, хоть и приезжего, может не соответствовать моральным нормам, принятым здесь? Ваше недоверие к людям, не родившимся в этой стране, отчётливо отдаёт ксенофобией. Вы считаете их, недостойными ответственного поста, персонами второго сорта, неспособными к государственному управлению. Или у вас предубеждение против людей, которым матерь-природа не даровала от рождения такую роскошь как хвост? Неужели вы склонны эту простую данность записывать себе в заслуги? И на основании этого чувствовать своё мерзенькое и абсолютно необоснованное превосходство? – Пётр был сегодня в ударе, он изрядно поднаторел в таких элементах спора, как передергивание и софистика, и даже нащупал такие конструкции как уловка Фомы, кунктация и логическая диверсия, не стесняясь прибегать к ним в ведущейся полемике по любому поводу. Играло на руку и то, что потомки кошачьих ораторами были неважными. А сегодня у него всё особенно спорилось, это был его день.
Эти дебаты, завершали предвыборную гонку. Оппонент весь шёл красными пятнами от возмущения и унижения. Он не был так красноречив, и кончик его хвоста нервно подёргивался, выдавая волнение хозяина. Можно было с отцентрованной убеждённостью сказать, что он был явно далёк от душевного равновесия, со значительным уклоном вправо. Скрытые же чувства Петра его протез хвоста выдать не мог, хоть дорогой и качественный – он только плавно покачивался из стороны в сторону, неловко смахивая что-нибудь с маленькой трибуны перед ним, словно пипидастром, когда его владелец разворачивался к одному из противников.
Народ жалел Петра за это. Физически обделённый от природы, совсем непохожий на них, он смог вырваться из варварства своего происхождения и консолидировать вокруг себя всех, кто хотел перемен, сделавшись рупором слабого разноголосья притесняемых и отверженных, защитником изгоев, стал по-настоящему грозной политической силой, теснящей идеологических противников на их почве, к обрыву. И ловить их не собирался. Конечно, ему это удалось не без поддержки заинтересованных в нагнетании грозы, заботливо взращивая гроздья народного гнева, для утоления голода справедливости. Известно, что «если звёзды зажигаются…» Пётр, конечно, понимал, что высовываться в обществе опасно, а если бы он знал о жирафах, в оссиконы которых то и дело попадают молнии, призадумался бы и боле означенного. Но он жаждал власти и её атрибутов, за эти три года своего стремительного возвышения, он сросся с чувством превосходства, которое она давала, всё чаще взнуздывая и всё реже придерживая её.
Читанный когда-то им в детстве Хайнлайн видел лишь три пути наверх: рождение в нужной семье, выгодный брак, талант и пот. Он же справедливо полагал, что были ещё, как минимум, два – удачное стечение обстоятельств и хитроумие, в сочетании с интригами и прочими уловками.
Но он отвлёкся, а очередной неугомонный претендент на кредит доверия народа, тем временем, что-то там такое невразумительно прогундосил, под звук жидких аплодисментов малой доли этого народа, и его нужно было немедленно растереть в порошок:
- Если сравнивать вас с алгебраическими действиями, то вы – умножение на ноль, а я, к слову сказать – деление. Высказанную мысль, являющуюся стержнем вашей программы, вы полагаете аксиомой – я считаю её догмой. – Пётр был неукротим сегодня, он поймал кураж и вынудил очередного визави перейти к прямым оскорблениям. Он сделал это намеренно – визави был красавчиком и умел очаровать публику. Но Пётр знал, что даже самая выдающаяся внешность обретает вторичность после резкости, а обаяние рассыпается под градом неконтролируемых эмоций. Человек в бешенстве не может быть красивым, и Пётр блаженствовал, почитая блаженным оппонента, превращающего себя из общественного деятеля в некротическое явление, и своими руками – факт политического суицида налицо, взирать собственно на это лицо больше никому не хотелось. Электорат состоял в большинстве своём из женщин, а мужчина не умеющий держать себя в руках не заслуживает доверия. В патриархальном мире, благородные мужи обязаны соответствовать девичьим представлениям о рыцарстве, и не имеют права терять самообладание даже перед ликом адского змия – лишь только хмуро сомкнувши насупить брови и беззвучно выругаться в сторону, дабы не оскорблять слух прекрасной дамы – и ринуться на защиту её чести с копьём наперевес, повязав на него вожделенный платочек. Как, например, у потрясающего копьями своих пьес бессмертного Уилла, насаживающего на блестящие острия рифмованных слов, чувства своих читателей и зрителей, их представления об уместном и достойном, создавая многовековое канапе из любви, мести, служения, справедливости и одиночества, с правом на смещение только по одной координате – оси времени…
Ворвавшись как ураган в свою штаб-квартиру, Пётр застал там кучу народа, которые и не думали расходиться – завтра наступал решающий день, день голосования. Людям нужно было отдохнуть перед решающей битвой, требующей чудовищного напряжения остатков сил. Завтра, в Судный день, он выяснит, насколько хорошо он поработал, насколько оказались хороши они все, вся сформированная им команда, единый слаженный организм, функционирующий лишь во имя достижения заветной цели. А сейчас нужно было срочно отправить их баиньки:
- Всем отбой! Апокалипсис откладывается, сковородки и масло не завезли – грешников жарить не на чем! По домам! Жду вас всех завтра утром. – Пётр должен был показать всем, что он по-прежнему активен, уверен в себе и своей победе, а люди должны верить в него, и безоговорочно. Несмотря на то, что другие кандидаты постарались оговорить его сегодня в полной мере.
Оставшись в кабинете один на один с телефоном, он почти ненавидел его, и короткими глотками пил желтоватого оттенка местный крепкий спиртной напиток (который ностальгически неизменно называл коньяком) из пузатого бокала. При виде стола, уставленного экзотическими яствами, его вдруг настигла пищевая нерешительность, и закусывать он не стал.
Косясь на аппарат, как на притаившуюся гадюку, ожидая от него подвоха – звонки из его своенравных недр всегда раздавались несвоевременно. Как только Пётр отвёл взгляд, тот, конечно же, немедленно пронзительно заголосил, воспользовавшись такой оплошностью доморощенного заклинателя телефонов. Его хозяин (а иногда казалось – раб), преодолев желание расколотить аппарат об стену, обшитую дорогим и редким деревом, несправедливо полагая поначалу, что хотя бы её приглушенный цвет возымеет действие. Он не ответил, прослушав изрядный кусок из опуса местного Вагнера – а в прежней жизни он любил мьюзиклы Ллойда Уэббера. Затем сам взял трубку и, пристально вглядевшись в список контактов, выбрал абонента. Кстати, перед тем как притворно ошибиться номером, нужно убедиться, что он набран правильно.
В трубке послышалась вносящая душевный диссонанс, совершенно невыносимая для уха музыка (охарактеризовать её этим словом можно было, только приложив значительные волевые усилия… хорошо, обзовём её просто модным мотивом). Не к месту вдруг подумалось, что композиторам должно быть приходится труднее, чем писателям – нот всего семь, а букв – тридцать три, хотя по такой логике англоязычным писателям несколько сложнее, чем русскоязычным, а проще всего тогда пишущим на кхмерском (будем надеяться, что они существуют). Здешних же писателей Пётр и вовсе не читывал, времени на беллетристику не оставалось, да и царапописьмо он по-прежнему недолюбливал. А значит, и наслаждения от такого чтения получить не мог, хотя сам писал с удовольствием, правда, всё сплошь речи да прокламации (некоторые символы получались у него в зеркальном отображении, «как у Леонардо» – тайком говаривал он себе). Творил Пётр преимущественно по ночам и призрак пера являлся ему традиционно в полночь, видимо, будучи по природе своей консерватором, как и вся безобидная нежить.
Он и в своём-то мире, откровенно говоря, избегал заумных книг, мыслей, идей и даже собеседников, уж слишком высоколобых и начитанных: «…Латунский? Бесинский? Да как бишь их там? Ай, да хоть Брыжейкин с Гагашкиным. Неважно, что там пишут о нём, эти критики. Вы читали его рассказ? Всего-то пара десятков страниц, а такая концентрация мыслей, такая палитра образов. В общем, я теперь боюсь, что он напишет роман…» Петру от упоминания всяких «абиссинских» и прочих, делалось как-то неуютно, до поджимания пальцев в ботинках, стыдно за себя так, что он придумывал причину переключиться на менее культурно эволюционировавшего собеседника. Все эти пресловутые дантисты Альтовы и коты Бармаглоты фриссона в его душе не вызывали, не понимал он и восторженного сопричастного придыхания в обсуждении этих малоинтересных субстанций. Иногда ему казалось, что если бы люди не знали