БЕДНЫЙ КРАЕВСКИЙ роман

ради Бога эту... эс...к... курсию, Маша! А пока я пойду, попью пивка.
– Нельзя, Сей Саныч, – ответила Мария Львовна и заспешила с чайником в туалет за водой.
. . . . . . .

Экскурсия прошла хорошо. Сей Саныч, прикрывая рукой глаза и держась за сердце, говорил проникновенным, то и дело прерывающимся голосом, временами переходящим в шепот. Это впечатляло.
– Ребят... – начал он и остановился – ребят... э-э... ребятишек, то есть деток у поэта почти не было, то есть был один, но помер... умер, значит, царство ему... то есть в царстве поэзии, в стихии творчества находился поэт, а его супруга – обратите внимание на портрет – находилась за границей. Она здесь изображена почему-то с большим животом, но это впечатление обманчивое. Я имею в виду, что она тогда за границей была, стало быть, такой и приехала... Так значит потом у них родился сын, который после умер. Вот ведь горе-то какое! А вот, обратите внимание, любимый шкаф поэта с любимыми его книгами... одна куда-то... исследуется одним словом. Все книги настоящие. А налево от вас витрина с любимой пепельницей мастера, – он прикрыл глаза, – сейчас я прочитаю его любимое, то есть мое любимое его стихотворение, – тут Сей Саныч сделал паузу, – а в пепельнице вы можете увидеть его любимый последний окурок, на устах с которым он и умер...
Послышался тихий топот. Толпа работников культуры бросилась к витрине посмотреть на гениальный окурок. Витрина вздрогнула, окурок провалился во чрево фарфорового животного, сверкнувшего красным стеклянным глазом... Первый в это утро луч солнца скользнул по стенам, потолку и, кстати, по витрине...

. . . . . . .
. . . . . . .

АНЖЕЛИКА

Она сидела на террасе открытого кафе, как бы не замечая сидящего рядом человека, не замечая его вежливых, но совершенно неуместных вопросов, его аккуратно подстриженных ногтей, бороды и волос, даже его приятного голоса – она знать его не хотела.
Анжелика смотрела на залитый солнцем проспект из-под легкого, вылинявшего и выстиранного дождями тента, и если на свету все сливалось в ослепительном и монотонном сиянии, то в тени было прохладно и хорошо, и она была хороша, и одежда, и макияж делали ее уверенной, чуть ироничной – словом такой, какой может быть женщина лет тридцати, элегантная, обеспеченная и, более того, – красивая. На самом деле все было не совсем так, у нее были более чем веские основания для опасений, тревог и внезапных приступов ностальгии, но сейчас она пребывала в ожидании, как многолетнее растение, готовое расцвести в очередной раз...

...Ей вспомнился Новый год в Берлине. За окнами гостиницы трещали ракеты, звенели выбитые невзначай стекла, сновала, орала, бесновалась толпа чудаковотых, выпивших слишком много пива и обожравшихся колбасой немцев. И тогда, и теперь ей представлялось игрушечным это веселье, и это Рождество. Она была совершенно одинокой в чужом городе, просто одинокой, а не бессильной молодой светловолосой женщиной, в которой нелегко распознать русскую с ее правильным произношением, одеждой, манерами и походкой ей совершенно чуждыми...
Смерть мужа на некоторое время вывели ее из привычного оцепенения, ей было его искренне жаль, но он всегда был и оставался для нее немцем, а экзотическая манера жениться на русских не вязалась с его практицизмом и немецким семейным культом, и все-таки ей было его жаль.

Она по прежнему таскала с собой пачку писем из России, хотя здесь это было не обязательно, но она не переставала быть человеком «оттуда», даже в Ленинграде она чувствовала непреодолимую, «берлинскую» что ли, стену, между всем тем, что было здесь и тем, что было и продолжает существовать там...
У входа резко затормозил белый «трабант» и ей почудилось на мгновение, что она снова «там». Но именно здесь, а не там она оставила не то чтобы разочарование, но чувство непоправимой потери, хотя ей, как и мировому пролетариату нечего было терять, за исключением, естественно, своих оков – а вот оков ей более всего теперь и не хватало...

. . . . . . .

Краевский захлопнул дверь с видом человека уверенного в своих правах, но не имеющего, тем не менее, никаких прав на Ликин автомобиль и, честно говоря, не имеющего прав на управление каким-либо автомобилем.

Вероятно, он неплохо изображал иностранца, или просто его нигде не останавливали, но держался он с достоинством, когда позванивая ключами подошел к ее столику и сказал: – Уходите, а то я вам сейчас, кажется, помешаю, – наманикюренному от башмаков до ногтей человеку. У Краевского сохранился гольцевский нюх на всякое барахло, Машке бы это понравилось...

Их обслужили и Краевский ел торопливо, как всегда, когда был голоден и не делал из еды цирк. Она смотрела на него, не подозревая, что ее вновь возникшее чувство к нему способно соединить их в нечто такое, что разрушает установившееся взгляды, преграды, а может и города. Она смотрела на его ставшее взрослым лицо и нет, не понимала – знала, что в этой перемене ничего плохого нет.

Она не знала, что это действительно очень хорошо, что закончиться таким обоюдным и безудержным стремлением друг к другу, что они будут счастливы, будут несчастны и сметены волной последующих событий так, что хорошим этого не назовешь, но они не будут сметены, смяты, раздавлены до конца, они будут счастливы и несчастны, и останутся верными до конца не самим себе, не друг другу, а чему-то такому, чего не назовешь ни гордостью, ни верой, но иначе и назвать невозможно... А сейчас она смотрела на него...

Господи, Матерь Небесная, святые и грешники! Пусть они немного побудут вдвоем, безо всяких побед или разочарований. Просто вдвоем...
. . . . . . .

...И ЭТИ БОГОМ ПРОКЛЯТЫЕ КОРОЛИ

Сначала мы подумали, что он король. Не тот король, что мечется по доске, не зная куда бы смыться от разъяренной супруги своего соседа, тогда как его собственную бабу зажимает в углу вражеская солдатня, а своя гвардия вроде как и позабыла, как то гарцевала, то расшаркивалась, то с тупой генеральской рожей билось о стенку окостенелым лбом – видали мы таких королей.

В «казино» каждое утро видали мы таких королей, пока кофейный банкир и акционер не начинал пыхтеть и покрываться испариной, будто он обычный автомат для приготовления кофе, а совсем не олицетворение могущества, глядя на которое хочется сказать: власть на земле, то бишь на столе переменилась.

Нам просто показалось, что он король, когда мы вчетвером резались в шахматы за дверями нашего «монте-карло» по трешке за партию и ждали, когда Муся наконец раскочегарит свой агрегат, ну, свое чудо света и он не запыхтит как банкир, если не в духе...
Ясно, нам это только показалось. Не то, чтобы мы все здесь короли или принцыфердинанды. Наверно нам необходим был король потому, что королева у нас, сами понимаете, имелась! Только мы и мечтать о ней не помышляли – мы, мелкая сошка, не более изгнанного балетмейстера или кандидата растаких-разэтаких наук!

Этот был вроде вырезанного из киножурнала, вроде короля, гангстера, мафиози или наркомана – нам все равно! И вошел он, и сел с таким идиотским видом, что можно подумать – никогда ничем таким обременительным не занимался, не то что мы, вечные труженики на покое. Ну, чем не король?

А задница у него как приросла к стулу, будто ему не то кофею в момент на подносе принесут, чтоб он сразу его и разлил – с королями всегда сложно, они с детства ни к чему сами не приучены, разве только одним ударом раздолбать фургон вместе с нехорошим шерифом и его подругой, в совершенстве владеющей карате и своими бедрами. А может он видел такие манеры, что одни церемонии и почести, очень может быть...

Но ничего подобного не произошло. Мы только потом поняли, хотя и не сразу, что короли не нуждаются в том, чтобы их везде замечали – они и без этого короли. Скорее, это церемониям без королей не прожить – в этом все дело. Но королям, конечно, невдомек...

Нам тоже невдомек – как это он появился и обосновался в нашем захолустье. Не было у него ни вооруженной охраны, ни телохранителя, ни даже знакомого опера с физиономией отставного капитана воздушно-десантных войск... И ездил он на своем желтом, с позволения сказать, лимузине неизвестно куда, и неизвестно откуда приезжал – он вообще-то ездил слишком быстро, а останавливался как вкопанный, видимо это было в характере его драндулета. Бывают, знаете, такие лошади и автомобили: мчатся черт знает с какой скоростью и даже не фыркнут, а после встанут с таким видом, будто сроду с места не двигались. Но мы к этому привыкли, глядя на все эти выверты из окна «казино», только цвет его лошади, то есть авто, еще долго мозолил глаза нашему брату, как яичный желток, а может, как недозрелый апельсин...

Однажды он подкатил как ненормальный и мы подумали: как же ему удалось проковырять столько дырок в стеклах машины, что они вполне могли сойти за пулевые отверстия? да и кобылку свою так извозить в грязи? А он только стекла поопускал и сел пить кофе. Мы так и не заметили, когда он ушел. Но через пять минут заныли тормоза, остановились три-четыре автомобиля и в «казино» вломилась большая компания культуристов, правда слегка разжиревших, и у каждого левая рука как из неживого материала. Вероятно, они приехали поинтересоваться, сколько бабушек с внучками посещают полюбившееся нам «казино». Им пришлось уйти – то ли время было раннее, то ли адресом ребята ошиблись, потому как «монтекарло» и детский садик не совсем одно и тоже... Тогда и мы ушли – нам велели убираться молодые парни, подъехавшие на одинаковых машинах. Они и сами были одинаковыми, хоть и разного роста, но зато у каждого из-под пиджака выпирала одинаковая кобура. «Казино» быстренько закрыли и некоторое время мы обсуждали случившееся в пивном зале, так и не доиграв решающей партии.
Потом мы пошли поглядеть на нашу принцессу. Королевой она тогда еще не стала. Выходит так...

Принцессы на привычном возвышении не оказалось, а на привычном возвышении, на высоком ее табурете восседала фиолетовая блондинка и что есть мочи гоняла туда-сюда «все могут короли». Лучше бы она завела себе какого-нибудь тряпочного Пьеро. Вот! Испортили нам настроение на целый день!

А у нашей принцессы волосы были даже не серебряные, а скорее золотые. И сама она была золотистая, как мимоза... которую не хочется ни потрогать, ни, не дай Бог, понюхать, ни в руках подержать, а хочется ее взять да и подарить!

Как ему удалось нашу принцессу заворожить уму не постижимо. Видно существует в природе закон всемирного тяготения, то есть тоска одного живого человека без другого, и можно эту напасть протащить на себе через всю, что называется, жизнь, а потом все в один миг сработает, и ничего ты с этим не поделаешь. Вот так...

Да, как им удалось – непонятно. Она торчала за прилавком и торговала пластинками – место, конечно, заметное, ничего не скажешь. А он нигде, кроме как у «казино» не останавливал свой экипаж, похоже, не останавливал...

И помимо него в нашем многомиллионном городишке королей хватало, даром все они окопались в центре, там же делали свои дела, если не устраивали в рабочее время оргии на дачах у разных работников госдепартамента, мэров и прочей шантрапы – директоров и начальников. Нас не интересовало – кто да где проводит свои вакхические часы. Но слушали о королевских