выстрадан в романе каждый эпизод, каждые чувство и мысль, каждое слово.
Знаю, что есть в Каменнограде хотя бы одно издательство, которое публикует отдельных авторов бесплатно, найду его, встану на колени и скажу, что не уйду, пока не согласятся опубликовать. Если будут выносить на руках, начну орать, брыкаться, устрою большой скандал. Надо им это? Вряд ли. А я так и сделаю – мне деваться некуда.
Союз писателей (Каменнограда) занимал роскошный старинный особняк на улице Мухтари: красивое двухэтажное здание голубого цвета с лепными украшениями-барельефами на верхней и средней частях стен. Я добрался туда на автобусе и вошел через стеклянную дверь под полукруглым старинным навесом. Мне нужен был рецензент Римма Газизовна Лилетдинова, которая когда-то написала хороший отзыв о моем первом сборнике, предварительно наставив меня в тех незыблемых писательских правилах, без которых настоящее прозаическое произведение не напишешь.
Внутри особняка я никого не встретил: шел по коридору, где по обе стороны чередовались между собой большие комнаты с открытыми и полуоткрытыми дверями, внутри которых видел столы и стулья, но людей не было. Странно: был обычный рабочий день, а в столь известном благородном учреждении царила мертвая пустота. Зайдя в следующую пустую комнату, я услышал приветствие, сказанное приятным женским голосом, и разглядел вдали, недалеко от светлого окна, темную женскую фигуру за столом. Стал подходить ближе и узнал Римму Газизовну… но она вдруг пропала… как растворилась в проникающих через портьеру окна солнечных лучах. Мне уже давно было здесь как-то не по себе, а тут я совсем смутился, и тайный страх стал закрадываться в мою душу. Я внимательно осмотрел эту большую комнату – она была безлюдна, пуста, как и другие. Повернулся и пошел обратно, к выходу, недоуменно думая, что, наверное, Лилетдинова сегодня тоже не работает, как и другие, а показалась она только моему расстроенному воображени Но я ведь только вчера ей звонил и договорился о встрече в здании Союза писателей – она должна была прийти, ведь она работник солидной республиканской организации, хотя, может быть, именно поэтому и не стала ждать меня даже несколько минут, на которые я опоздал из-за автобуса.
Все дальше и дальше шел я по коридору – и все чаще и чаще мне попадались безлюдные, пустые комнаты, большие и маленькие, но все более мрачные и таинственные, когда я заходил в их, казалось, приветливо распахнутые для меня двери. Я хотел пить, а коридор, сдавалось, напоминал мне путь в какую-то затхлую, темнеющую глубину, как в бездонный, положенный горизонтально под землей колодец, в котором или отравили воду, или она покрылась тиной и сгнила. И никого, никого!.. Сердце билось все чаще и сильнее, с каким-то надрывом, коридор тоже мрачнел, а комнаты по обе стороны встречали меня уже с закрытыми дверями. Конец пути: стены коридора с дверями задрожали передо мной, их контуры размылись… Я затрепетал и в отчаянии стал дергать золотые, витые резьбой ручки старинных дверей – они были… заперты. Наконец, я в отчаянии, изо всей оставшейся силы повернул и рванул на себя ручку одной из них - дверь неожиданно открылась, и, получив сильный, но мягкий удар в лицо, я полетел назад, ударился о стену коридора и в ужасе крикнул:
- Римма-а Гази-изовна!!
- Березинский… Александр… э… Алексеевич? – вдруг возникло передо мною почему-то очень спокойное лицо моего рецензента, весьма красивой женщины средних лет.
- Да, это я… Павел… Александрович… - ответил я, вставая и потирая ушибленную голову и спину.
- Да… извините, Павел Александрович…
- Я тут совсем растерялся – заблудился… в четырех стенах… в этих огромных пустых комнатах…
- Ничего, это с непривычки. Успокойтесь, проходите и садитесь…
И я отдал ей свой роман, упакованный в новенькую позолоченную кожаную папку с серебряной молнией, и договорился периодически звонить ей по мере продвижения ее чтения.
Два часа в автобусе я опять вспоминал эпизоды моего романа, но теперь испытывая уже двойную радость, зная, что их будет читать и другой человек, кроме меня, да еще специалист по литературе, Лилетдинова….
Лето в разгаре, большинство людей в отпусках, Римма Газизовна – тоже и обещает после поездки во Францию взяться за мой роман.
Наступил август. Соловей уже не поет в березовой роще, а идут дожди, и весь Дом престарелых окружен жидкой и глубокой грязью, которую приходится преодолевать только по узким протоптанным дорожкам и поставленным через лужи добрыми людьми дощечкам. Беспросветная серая мгла, и солнце теперь редкий гость, которого эта мгла постоянно прогоняет и прячет.
Лилетдинова, наконец-то, читает мой роман, я ей звоню раз в полмесяца, и она сообщает мне, на какой главе остановилась. Впечатление у нее от романа хорошее, говорит она, читать интересно. Ну что ж, дай Бог, чтобы моя жизнь хотя бы как-то заинтересовала некоторых людей.
Через два месяца рецензия была готова, и я вновь поехал в Каменноград, вновь вошел в высокую, туго открывающуюся дверь старинного голубого особняка. Вошел и опять остановился в недоумении: длинного коридора, по которому я прошлый раз скитался, уже не было, комнаты по-прежнему были большие и пустые, но теперь они были распространены в разные стороны и переходили в друг друга. Одна пустота сменялась другой пустотой, фактически, той же самой: полное безлюдье среди повторяющихся в каждой комнате одинаковых столов, шкафов, стульев и окнах в почти закрытых портьерах. Я машинально пошел через эти двери, комнаты с их одинаковой стандартной деловой обстановкой, пока не заблудился в них окончательно и не очутился в полной тьме при ярко светящем за портьерами солнцем. Стало вновь жутко и как-то тоскливо до глубины души: зачем я здесь, кто играет со мной в эту нехорошую игру, кто издевается так надо мной и за что? И тут раздвинулись шторы напротив меня, и яркий солнечный свет на несколько секунд ослепил. Перед собой я увидел женщину, сидевшую за одним из этих стандартных столов, это была мой рецензент, Римма Газизовна:
- Здравствуйте, Павел Александрович, - приветливо сказала она и достала из ящика стола двойной лист бумаги. – Вот моя рецензия на ваш роман. Есть, правда, некоторые ошибки, но, в целом, вы написали настоящее произведение.
Затем она прочитала стилистические ошибки, которые я пропустил в тексте. Помолчала и продолжила:
- В Каменнограде есть только одно издательство, которое публикует бесплатно (она знала, что я живу в Доме престарелых), но желающих, сами понимаете, много, и среди них немало известных писателей. Так что вам придется потратить немалое время, потрудиться, покрутиться, чтобы вас напечатали. Ходатайство на вас в это издательство я написала, директор там человек очень угрюмый, желчный и делает все, чтобы избавиться от надоевших ему авторов. Так что дерзайте сами, на свой страх и риск, я вам помочь больше ничем не смогу.
Пока она говорила, я почувствовал, как в комнате заметно холодало, хотя солнце из окон светило на нас по-прежнему ярко и полно. Я смотрел на Римму Газизовну с внутренней горечью от ее слов, хотя давно был готов услышать что-нибудь подобное об издании моей книги.
Римма Газизовна была еще молода и красива, тонка и изящна: аристократизм чувствовался во всем: в уложенной на старинный лад прическе, с вьющимися локонами на висках, в прозрачных «водяных» капельках серег в мочках ушей и даже в белых митенках, открывающих тонкие нежные пальцы с телесным маникюром. Черты лица этой интеллигентной, красивой татарской женщины были исключительно прекрасны и благородны. Овальное, несколько широковатое лицо начиналось крупным лбом, и черные, аккуратные ниточки бровей как бы подчеркивали его возвышенность, переходя в умные черные вишенки глаз с длинными ресницами. Они были задумчивы, но очень живы и проникновенны, когда Римма Газизовна заинтересованно смотрела и говорила с собеседником. Миниатюрный носик почти незаметно нависал над крупным и чувственным ртом, увенчанным алыми, полными губами, всегда чуть приоткрытыми, будто постоянно ждущими радостей от окружающего их мира и людей.
Холод усиливался, а лицо Риммы становилось все прекраснее и благороднее: лоб становился выше, глаза с удлинившимися ресницами не увеличились, но приобрели такую выразительность, внимательность, заинтересованность, готовность участия, что от них невозможно было отвести взгляд. Рот чуть сузился, алые губы стали полнее и походили на маленькое, полное живой крови сердечко, при разговоре как бы бьющееся навстречу собеседнику.
- Надеюсь, вы найдете своего читателя: вы талантливый и добрый человек, - закончила Римма Газизовна и протянула мне свою белую аристократическую ручку в белых митенках.
Я поцеловал видневшиеся в них тонкие нежные пальчики и посмотрел в ее столь выразительные сейчас вишенки глаз. Но они, только что полные доброты и любви, смотрели теперь не на меня, а куда-то в сторону, в пустоту, которую после блужданий по зданию Союза писателей я теперь ненавидел всей душой. Они смотрели теперь на черный, с треснутой в разных местах кожей обшарпанный черный диван, на стоящее рядом с ним такое же кресло, на стены комнаты с выцветшими обоями. Ее взгляд медленно, безучастно переходил с предмета на предмет и меня уже не видел, хотя я сидел вот тут, совсем перед ней, трепетно еще почему-то ждущий от нее решения своей судьбы. Сидящая за стандартным столом Римма Газизовна быстро прошла сквозь меня, я обернулся назад: она внезапно стала прозрачной и уходила в глубину прошедших мною пустых, нелюдимых комнат. Мертвые предметы, стоящие в них, все больше заслоняли ее от меня, заскрипели зло, угрожающе, задвигались навстречу мне и, наконец, я потерял ее в этом хаотическом скоплении надвигающейся на меня мебели.
Страх опять охватил меня, я схватил рукопись своего романа с рецензией Союза писателей и бросился бежать сквозь анфилады пустых комнат без людей, не думая и не разбирая дороги. Наконец, я уперся в большие двери выхода из особняка, но не остановился, пока не выскочил вон, на улицу, в толпу беспечно идущих прохожих.
Долго я сидел в садике на лавочке, собираясь с мыслями и чувствами, стараясь привести себя в порядок. Долго рассматривал свою толстую рукопись, небрежно засунутую в старую измятую папку. А я ведь отдал роман на рецензию в красивой, специально купленной для этого случая папке с завязками. Это, конечно, пустяк, но, тем не менее, он вполне характеризует отношение ко мне и подобным мне авторам рецензента. Если Лилетдинова и растеряла часть листов рукописи, то не беда: у меня все сохранено на компьютере и флешке.
С чувством радости, что роман получился, и с чувством горечи, что опубликовать его вряд ли придется, я ехал на автобусе среди бескрайних русских полей, пустых и безлюдных, как комнаты в здании Союза писателей. Подъезжая к Окаменеловке, я решил все-таки попросить помощи у директора, Регины Викторовны: может быть, она даст хотя бы ходатайство в издательство, чтобы меня напечатали при жизни.
Но Регина Викторовна сказала мне такие слова, что я чуть не сел на пол:
- У нас есть постоянные спонсоры, и они, я
