То, что главным из зверей, мудростью которых ты руководствуешься, является змея, нетрудно догадаться, ибо змей этот преследует человека с момента его грехопадения. Так что, интереснее, что сказал тебе старец? А сказал он тебе следующее:
«Не доверяют люди отшельникам и не верят, что приходим мы к ним ради того, чтобы дарить. Слишком одиноко звучат шаги наши по их улицам. И если ночью, лежа в своих постелях, задолго до восхода солнца услышат они идущего человека, то спрашивают сами себя: "Куда это крадется вор? Так не ходи же к людям, оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! "
И знаешь, пожалуй, святой старец был истинный мудрец. Впрочем, ты его не послушал, но сказал:
"Что могу дать я вам! Лучше позвольте мне уйти поскорее отсюда, чтобы ничего не отнять у вас!".
В этот раз ты был справедлив к себе.
Так я говорил с Заратустрой.
ОБ УЧЕНЫХ
Возвыситься над низкими не так трудно, как над теми, кто преуспел в науках. Но твоя мудрость столь велика, что позволяет тебе возвыситься и над учеными. Для этого ты изучил их повадки и слабости. И вот, выяснил ты, что «они прохлаждаются в тени и во всем они хотят быть только зрителями. Подобно уличным зевакам, что стоят и глазеют на прохожих, глазеют они на мысли, придуманные другими. Если дотронуться до них, то поднимается пыль, как от мешков с мукой».
«Когда выдают они себя за мудрецов, - говоришь ты, - меня знобит от их ничтожных истин и изречений. Часто мудрость их отдает таким смрадом, словно ее породило болото. Ловки они, и искусны их пальцы: что моя простота рядом с их изощренностью! Все могут они – шить, вязать, ткать. Вот и вяжут они чулки для духа! Каждый зорко следит за движением пальцев соседа своего, и не слишком доверяют они друг другу. Изобретательные на маленькие хитрости, они поджидают тех, чье знание прихрамывает, и подстерегают, подобно паукам. Я видел, с какой осторожностью приготовляют они яд. И в поддельные кости умеют они играть».
Конечно, отягощенным такими несовершенствами, ученым трудно тягаться со сверхчеловеком, и потому признаешься ты: «Чужды мы друг другу, и их добродетели мне даже противнее, чем лукавство и фальшивые игральные кости».
Известно, что одной из добродетелей ученых следует признать привычку к доказательствам. И если они способны доказать свое превосходство и нужность людям с помощью искусства «шить вязать и ткать», то тебе, кроме презрения к ним и рассуждений о сверхчеловеке предъявить нечего. Потому, видимо, и полагают они, что твои «знания прихрамывают». Но что знания в сравнении с твоей волей, столь свойственной сверхчеловеку?! Благодаря ее всемогуществу ты, по твоему признанию «когда жил среди них, жил над ними». Естественно им это не нравилось. И как ты говоришь: «За это они не любили меня. Но я продолжал ходить поверх их голов».
«И пожелай я идти путем своих заблуждений, - говоришь ты, - то и тогда оказался бы я выше. Они же слышать не желают о том, чтобы кто-нибудь ходил над их головами, и потому между мной и собой они наложили мусора».
Но, как видно, они не на того напали.
«Невзирая на это, свидетельствуешь ты, - я со своими мыслями продолжаю ходить поверх их голов. И пожелай я идти путем своих заблуждений, то и тогда оказался бы я выше».
После этого остается признать справедливыми твои слова из проповеди «Об избавлении»: «Воля – вот имя освободителя и вестника радости».
Воистину, воля способна возвысить человека, невзирая на его ничтожество.
Так я говорил с Заратустрой.
О ПОЭТАХ
Тому, кто превзошел высоколобых ученых, возвыситься над поэтами, наверное, столь же просто, как соколу расправиться с воробьем. Известно ведь, что у многих народов поэтов приравнивают к слабоумным. Так что, для их развенчания достаточно уже того, что ты сказал своему ученику:
"Поэты слишком много лгут".
Однако при твоем отношении к традиционным добродетелям этот порок может выглядеть не таким уж и греховным. Благо, ты добавляешь:
«Я устал от поэтов, старых и новых: слишком поверхностны для меня все эти мелкие моря. Недостаточно глубоко проникала их мысль. Оттого и чувство их не достигало самых основ. Немножко похоти, немножко скуки – таковы еще лучшие мысли их. Они любят выдавать себя за примирителей. Но для меня они всегда останутся посредниками и подтасовщиками. Ах! часто забрасывал я сеть в море их в надежде на хороший улов, а вытаскивал всегда лишь голову какого-нибудь древнего божества. Так, голодающему море дало камень. Конечно, и среди них попадаются жемчужины. Но это придает им еще больше сходства с твердыми раковинами. И часто вместо души находил я в них одну соленую слизь. К тому же они недостаточно чистоплотны: они мутят воду, чтобы казалась она глубже».
Все эти наблюдения представляются мне особенно важными, поскольку позволяют глубже понять тебя, Заратустра. Ведь ты, несомненно, поэт. И ты прямо говоришь:
«Но и сам Заратустра – поэт».
И ты настаиваешь на этом, говоря: «Но положим, кто-нибудь сказал всерьез, что поэты много лгут, он был бы прав – мы слишком много лжем. Мы очень мало знаем и плохо учимся: потому и должны мы лгать».
Но если это так, то как прикажешь ты относиться ко все твоим рассуждениям и проповедям? Вдобавок ты сам же свидетельствуешь:
«Поистине, всегда влечет нас ввысь – в царство облаков. На них усаживаем мы наши пестрые чучела и называем их богами и Сверхчеловеком. Благо, довольно легки они для этих седалищ – и эти боги, и Сверхчеловек!»
Так что же тогда этот твой сверхчеловек? Неужели это всего лишь «пестрое чучело»?
Так я говорил с Заратустрой.
О МЕЧТАЮЩИХ ОБ ИНОМ МИРЕ
Вот и ответь, Заратустра, как относиться к твоим словам, например, об ином мире, когда говоришь ты:
«О, братья мои, этот Бог, созданный мной, был делом рук человека и безумием его, подобно всем прочим богам! Человеком был он, и притом – лишь малой частью человека и моего "Я". Из моего же пепла и пламени пришел ко мне этот призрак. Поистине, не из мира иного явился он! Мукой и страданием было бы теперь для меня верить в подобные призраки. Горем и унижением было бы это для выздоравливающего. Усталость, жаждущая одним прыжком достигнуть последних пределов, жалкая усталость неведения, – это она создала всех богов и все иные миры.
Верьте мне, братья мои!» - восклицаешь ты.
Но как прикажешь верить тебе, если даже не поясняешь, о каком «ином мире» повествуешь ты? Впрочем, если ты говоришь о духовном мире человека, то ты прав. Представление о Боге создается в нашем духовном мире. Но ты говоришь: «Не из мира иного явился он!» Тогда откуда же? Из реального мира? Если так, то Бог – есть оптическая иллюзия, которая подобна той, что бывает при разглядывании внешнего мира через кристалл. Через эту оптику нашей души мы и видим Бога, сотворившего этот мир.
Однако ты говоришь:
«Но надежно спрятан от людей "мир иной" – нечеловеческое, полностью лишенное всех человеческих черт, небесное Ничто».
Разве может «Ничто» быть создателем всего сущего, и тем более призрак его. Отсюда ясно, что тебя посещал дьявол, который, как ты говоришь: «Из моего же пепла и пламени пришел ко мне этот призрак. Поистине, не из мира иного явился он».
Несомненно, ты правильно сделал, что отделался от этого призрака. Но дальше ты сообщаешь:
«Новой гордости научило меня мое "Я", этой гордости учу я теперь людей. Не прятать больше голову в песок небесных абстракций, но высоко держать ее, эту голову, созидающую смысл земли!»
Из этой фразы видно, что встречи с призраком не прошли для тебя без последствий. Ты даже решил, будто это человеческие головы создают смысл земли. Но странно думать, будто смысл существования земли появляется после ее создания и только благодаря таким головам, как твоя. Хотя, если припомнить главное свойство поэтов «много врать», то нетрудно предположить, что их трудами таковых смыслов обнаружится множество, и все они будут разными. В том числе, наверное, будут и такие, о которых можно сказать твоими же словами:
«Это они, больные и умирающие, презрели тело и землю, выдумали неземное и искупительные кровавые жертвы. Но даже эти мрачные яды, столь сладостные для них, они брали у земли и у тела! Всегда много больных среди мечтателей и тех, кто исходит тоской по божеству. Яростно ненавидят они «познающего» и ту, самую младшую из добродетелей, что зовется правдивостью».
Как известно, среди мечтателей много поэтов, к числу которых относишься и ты, называющий себя «познающим» и от лица которых ты говоришь:
«Мы очень мало знаем и плохо учимся: потому и должны мы врать».
Быть может, поэтому твоя «добродетель правдивости» вызывает сомнения и неприязнь у других мечтателях, ибо у них есть основания подозревать, что твой иной мир с участием сверхчеловека – выдумка, сулящая «кровавые жертвы», «мрачные яды» и «тоску по божеству».
И вот, когда ты говоришь:
«Слишком хорошо знаю я этих богоподобных и знаю, чего хотят они: они жаждут, чтобы веровали в них, и чтобы сомнение было грехом. Хорошо знаю я и то, во что они сами веруют больше всего. Поистине, не в иные миры и не в искупительную силу крови – в тело истово веруют они. Собственное тело для них – "вещь в себе".
Не рассказываешь ли ты, прежде всего, о себе самом?
Так я говорил с Заратустрой.
О ПРЕЗИРАЮЩИХ ТЕЛО
«Пробудившийся и познавший говорит: я только тело, и не более того. – вещаешь ты. - Душа же – лишь слово, обозначающее нечто в теле».
Но ведь это ты - «пробудившийся», Заратустра! Уличая других в поклонении своему телу, ты исходишь из собственных убеждений. Но ответь, почему тело – это тело, а душа, только слово? Ведь и тело обозначается словом. И если есть слово «душа», то оно тоже что-то обозначает. Ну, ладно, душа. Она все же вещь неуловимая. Но дальше ты говоришь:
«Орудием телу служит и твой маленький разум, который называешь ты духом, брат мой, он – всего лишь орудие и игрушка великого разума – тела».
У тебя получается, что дух и некий маленький разум – это одно и то же, а тело – это великий разум, который руководит маленьким разумом. Но разве разум и тело – это одно и то же? Тогда ветер и, гонимые им, облака – также можно признать одним и тем же.
А дальше ты говоришь:
[justify] «Чувство и ум всего лишь орудия и игрушки: за
Где жил и что написал Ваш собеседник?