ТАК Я ГОВОРИЛ С ЗАРАТУСТРОЙ

    Я не буду спрашивать у тебя, Заратустра: «Что ты сам знаешь о добродетелях?» Но мне интересно, какие новые игрушки предлагаешь ты вместо «смытых» волной твоих речей? Чем, например, ты готов заменить правдолюбие? Как известно, эта добродетель является основой для многих других, таких как «справедливость», «честность», «ответственность», да и сама «мудрость». Неужто, ты хочешь заменить любовь к правде  на любовь к лицемерию, коварству, вероломству, лжи? Но можно ли считать эти качества добродетелями?

    Ты сетуешь на то, что добродетельные слишком чисты для таких слов, как "мщение", "наказание", "награда", "возмездие". Но что будет с этими понятиями, когда они станут инструментами «коварства» и «вероломства»?

    Конечно, ты прав в том, что традиционные добродетели часто служат маской, оправданием, средством смирения и даже лекарством для тех, добродетель кого не является их «Самостью». Но это не значит, что добродетели не имеют почвы в природе человека, и потому их можно легко заменить иными.

      Добродетели необходимы человеку хотя бы в качестве ориентиров. И то, что человек соизмеряет с добродетелями свои естественные чувства, лучше, чем он давал бы волю сиюминутным страстям и позывам.

    Притом добродетели на самом деле вовсе не исключают возможность «мщения» или «возмездия». Ведь та же  справедливость вполне может стать основой для  деяний в ключе этих понятий. Так что, поступки людей определяют не столько  добродетели, сколько характер человека, а также те обстоятельства и последствия, которые  управляют его «Самостью».

  Так я говорил с Заратустрой.

О СОСТРАДАТЕЛЬНЫХ

      Странными представляются мне и твои рассуждения о сострадательных.

  «Поистине, не люблю я милосердных, блаженных в сострадании своем, - признаешься ты. -  Совсем лишены они стыда. Пусть судьба моя всегда ведет меня дорогою тех, кто никогда не страдает, и с кем смогу я разделить надежду, пиршество и мед. Поэтому умываю я руки, помогавшие страждущему, поэтому очищаю я также и душу свою, ибо, видя страдающего, я стыжусь его из-за его же стыда, И когда я помогаю ему, я жестоко унижаю гордость его. "Будьте же равнодушны, принимая что-либо! Оказывайте честь уже тем, что принимаете", – так советую я тем, кому нечем отдарить. Однако нищих следовало бы вовсе уничтожить! Поистине, досадно давать им и досадно не давать. А заодно с ними уничтожить грешников и тех, кого мучает совесть! Верьте мне, братья мои, укоры собственной совести учат уязвлять других. Но хуже всего – мелкие помыслы. Поистине, лучше уж совершить злое, чем помыслить мелкое! "Смотри, я – болезнь", – говорит злодеяние.  И в этом его честность. А ничтожная мысль подобна паразиту: она неугомонна – ползает, прилипает, прячется, пока все тело не станет вялым и дряблым от этих крошечных тварей. Надо сдерживать сердце свое; ибо стоит только распустить его, как теряешь голову! О, кто совершил больше безрассудств, чем милосердные? И что причинило больше страданий, чем безумие сострадательных? Горе любящим, еще не достигшим той высоты, которая выше сострадания их! Так сказал мне однажды дьявол: "Даже у Бога есть свой ад – это любовь его к людям". А недавно я слышал от него: "Бог умер. Из-за сострадания своего к людям умер он". Итак, опасайтесь сострадания, помните: все созидающие безжалостны».

    Да, Заратустра, сострадание тягостно душе человека. Оно отнимает силы. Но все это потому, что сострадание обычно неполно и сродни той ничтожной мысли, которая, как ты говоришь, «подобна паразиту». Ведь полное сострадание заставляет пожертвовать всем своим благополучием и даже жизнью во спасение страждущего. Но это невозможно. Этому противится человеческое Эго.

    Известно, что воля человека в состоянии подавить в его душе чувство сострадания, а мысль  готова найти оправдание этому насилию над душой. Однако способность к сопереживанию является ключевым свойством разума, и не только человека. Ведь сопереживание происходит через уподобление. А оно  свойственно всем животным, поскольку позволяет приспосабливаться и маскироваться. Так древесный червячок уподобляется ветке дерева, настолько, что неотличим от нее. У человека же сопереживание является корнем его творчества, общения и самой любви. Подруби этот корень и человек уподобится  дереву, сохнущему без соков жизни. Потому-то ты и злишься на страждущих и ненавидишь нищих, что покушаются они на корни эти.

    И все же ошибаешься ты, полагая, будто «все созидающие безжалостны». В доказательство этого я могу привести пример твоего ученика, Ницше, в судьбе которого  роковую роль сыграла жалость к лошади, истязаемой  хозяином ее. 

    Сострадание созидателям необходимо хотя бы для того, чтобы ставить целью своего творчества улучшение жизни людей. И оно же, сострадание предписывает жить скромно, имея лишь то, что способствует достижению цели творчества. Это и есть подлинная любовь к людям, в которой заключается полнота сострадания.

      Когда же ты говоришь о человеке, занятом созиданием сверхчеловека в себе, то для такого творчества и впрямь сострадание излишне и даже опасно.

    Так я говорил с Заратустрой.

О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МУДРОСТИ

  Любопытными мне представляются и твои мысли о «человеческой мудрости! Правда, она кажется мне не совсем человеческой. Скорее, это твоя собственная мудрость, и значит, сверхчеловеческая.

  Здесь ты говоришь:

    «За людей цепляется воля моя, цепями связываю я себя с людьми, тогда как влечет меня вверх, к Сверхчеловеку,  ибо к нему стремится другая воля моя».

    После твоего признания в непреодолимом отвращении к обычным людям с их мордами и жаждой напиться из твоих родников, это звучит несколько странно. Но из дальнейших твоих слов следует, что бороться с неприязнью к толпе тебе помогает твоя мудрость.

    «Моя первая человеческая мудрость, - сообщаешь ты, - в том,  что я даю себя обманывать, чтобы не остерегаться обманщиков».

    Моя вторая человеческая мудрость в том, что я больше щажу тщеславных, чем гордых. Хорошими актерами находил я всех тщеславных. Они играют и хотят, чтобы смотрели на них с удовольствием – весь дух их сосредоточен в этом желании. И лжи вашей верит он, когда вы лжете о нем нечто приятное: ибо в сокровенных глубинах тайно вздыхает сердце его: "Что я такое!.

    А вот моя третья человеческая мудрость: я не допускаю, чтобы из-за вашей трусости мне стал противен вид злых. У злых есть много такого, что достойно восхищения. И поистине, добрые и праведные, есть в вас немало смешного, и особенно – страх перед тем, что до сих пор называли дьяволом! Так чужда душа ваша великому, что Сверхчеловек был бы страшен вам в благости своей!»

    «Ах, устал я от всех этих "высших" и "лучших", - восклицаешь ты. - Еще выше надо мне подняться с их "высоты", прочь от них, ввысь, к Сверхчеловеку! И сам я хочу восседать среди вас переодетым, чтобы не узнавать ни вас, ни себя. И в этом последняя человеческая мудрость моя».

    Последняя твоя мудрость поясняет три первые. И впрямь, подняться над «высшими» и «лучшими» гораздо трудней, чем над лживыми, тщеславными, трусливыми и озлобленными. Их низость возвышает того, кто над ними. Чем глубже выкопана яма, тем выше холм земли, взятой из нее. Потому-то и разводишь ты их вокруг себя, как мог бы разводить крыс и тараканов. Притом не столько для собственной забавы разводишь ты этих тварей, сколько из желания утвердиться в своем превосходстве над ними и в необходимости покинуть жилище, кишащее ими. Разумеется, такой странный сверхчеловек способен внушать страх окружающим. В их глазах он вполне сравним с дьяволом, которому свойственно преумножать мерзости на земле. Так что,  эдакому сверхчеловеку, лучше «восседать» среди прочих «переодетым», чтобы его не узнавали.

    Так я говорил с Заратустрой.

О ЛЮБВИ К ИНЫМ

    В свете твоей «мудрости» особыми красками играет и твоя любовь к иным. Тут ты сообщаешь, что:

  «Поистине, человек – это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять его в себя и не стать нечистым. И вот – я учу вас о Сверхчеловеке:  «Он – это море, где потонет великое презрение ваше». В чем то высокое, что можете вы пережить? Это – час великого презрения. Час, когда счастье ваше становится для вас таким же отвратительным, как разум ваш и добродетель».

    И далее ты говоришь:

      «Человек – это канат, протянутый между животным и Сверхчеловеком, это канат над пропастью.

    Я люблю того, кто не умеет жить иначе, кроме как во имя собственной гибели, ибо идет он по мосту.

    Я люблю того, кто не ищет в небесах, за звездами, основания для того, чтобы погибнуть и принести себя в жертву. Того, кто приносит себя в жертву земле, чтобы когда-нибудь стала она землей Сверхчеловека.

    Я люблю того, кто живет ради познания и стремится познавать во имя того, чтобы жил некогда Сверхчеловек. Ибо так хочет он гибели своей.

  Я люблю того, кто любит добродетель свою: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела желания другого берега.

  Я люблю того, кто бросает золотые слова впереди дел своих и всегда исполняет больше, чем обещал: ибо жаждет он гибели».

    В общем, как выясняется, у тебя большое сердце, Заратустра, ибо любишь ты многих. Правда, все они должны служить твоему сверхчеловеку, желая себе собственной гибели. Такая похвальная самоотверженность бывает свойственна домашним животным, мясом которых питается их хозяин. Животным, конечно, неведомо, что они достойны презрения. Но человек, чтобы уподобиться жертвенным животным, должен и впрямь признать свое счастье, разум и добродетели свои отвратительными, а себя вообразить «грязным потоком».

    Надо заметить, что таких дураков на свете не так много. И, наверное, потому ты говоришь:

    «Не к народу должен обращаться я, но к последователям! Последователей ищет созидающий, а не людей толпы, не мертвецов, не верующих. Тех, кто станет созидать вместе с ним, ищет он. Тех, кто напишет новые ценности на новых скрижалях. С созидающими, собирающими жатву и празднующими хочу соединиться я.  Покажу им радугу и все ступени, ведущие к Сверхчеловеку».

      Конечно, старые скрижали сильно мешают тебе, как и сами верующие, которые отбивают у тебя паству, и ты так говоришь о них:

        «Взгляните же на этих добрых и праведных! Кого больше всех ненавидят они? Разбивающего скрижали их ценностей, разрушающего и преступающего, но он и есть созидающий».

    Отсюда понятно и твое следующее откровение: