КРИВИЗНА ПУСТОТЫ ( философская новелла)

!.   
    Профессор Гуревич прошел к столу  своего кабинета и, усевшись на стул, принялся готовиться к лекции. Впрочем, подготовка заключалась вовсе не в заучивании текста. За долгие годы преподавания профессор настолько хорошо усвоил учебный материал, что при мысли о нем  испытывал чувство, похожее на уныние. Единственное, что спасало Якова Львовича от приступов этого смертного греха во время лекций, были его импровизации. Именно импровизации, позволяли профессору демонстрировать всю мощь своего интеллекта. Неожиданные экспромты, остроумные интерпретации, смелые вторжения в различные области знаний, разительные примеры и сравнения, подобно фейерверку,  украшали его атаки на ленивые умы студентов, заставляя их взоры светиться, подобно лампадам у лика иконы. На иконе, конечно, подразумевался лик Энштейна. Точно такая фотография висела на стене кухни профессора.

    В минуты торжества своего интеллекта, профессор Гуревич ощущал себя солистом театра, и порой ему даже чудились приливы торжественной музыки из оркестровой ямы.

  Отсюда понятно, что подготовка профессора к выступлению предполагала настрой на некоторое перевоплощение, какое требуется артистам для исполнения своей роли. Правда, артистам в их деле очень помогает грим. Но профессор был лишен этого преимущества лицедеев. Поэтому, наоборот, Якову Львовичу нужно было максимально отвлечь зрителя от своей внешности. Ведь соответствующей кумиру внешностью профессор не обладал. У него была обширная лысина, обрамленная прямыми, как проволока, волосами, массивный нос и  тяжелые нависающие веки, что превращало его пытливый взгляд в беспокойное подглядывание через щели. Лицо у него было круглое и, как ему казалось, слишком открытое для посторонних. Чтобы исправить это, профессор носил усы и бороду. Однако, по мнению жены, Авдотьи Серафимовны, эти половые признаки были ему, как она выразилась: «Не по Сеньке шапка».  Такая аттестация  растительности Якова Львовича объяснялась привычкой супруги к искусственным бородам оперных певцов в театре, где она работала на пульте управления сценой. Эта театральная деятельность, видимо, служила источником и других ее пристрастий и суждений. Она, например, не представляла себе иную сцену, чем театральные подмостки, и как возможно стяжать любовь публики, не умея петь. Под ее влиянием Яков Львович даже был вынужден полюбить оперное искусство, но все же он предпочитал свой путь к сердцу зрителя.

      Вот и теперь Якову Львовичу было необходимо укрепиться в мысли, что истинная сила заключается в знании, и что магия науки в состоянии создавать собственные идеалы и совершенства. В конце концов, это подтверждала сама теория относительности Эйнштейна, где гений доказал, что материя способна искривлять даже пустое пространство. Оставалось допустить, что мысль имеет материальную силу.  И может быть, миссия Якова Львовича как раз и состоит в том, чтобы это доказать.

      Ведь и впрямь, откуда берутся эти странные представления об образцовом облике ученого? Здесь, разумеется, поработали художники. То есть, люди, не имеющие никакого отношения к научной истине. Это в их представлении ученый должен иметь аристократическую худобу, степенность, очки и картавость. Но разве Эйнштейн был красавцем? А у Тихо Браге вообще не было носа. Отсекли шпагой. Так он приделал себе нос из золота. И это только прибавило ему побед на любовном фронте. А Стивен Хокинг… Но теория Хокинга  о гравитационной сингулярности возвеличила его до богоподобия. В сравнении с ним красавчик Карузо – просто горлопан.

      Словно в ответ на мысль о своей избранности, профессору припомнился напев Марии из оперы Чайковского: «Какой-то властью непонятной Я к гетману привлечена, Судьбой нежданной, безвозвратной Ему я в жертву отдана! Своими чудными очами, Своими тихими речами Старик меня сумел приворожить!»

      С последним звуком этой мантры профессор закончил сеанс медитации, и бодро направился в аудиторию.

2.

  - Начало представлениям об эфире положили еще античные мудрецы, - вещал профессор Гуревич, расхаживая у классной доски. – Фалес, рассуждая о природе,  учил, что создателем  мира является нус, мировой ум, который во всем присутствует и всем движет. А Гераклит утверждал, что «Космос был, есть, и будет живой огонь. Все вещи – суть размен огня». Так сложилось представление об эфире, который, подобно нетленному духу, пронизывает всю материю Вселенной. Ну, а поскольку мы имеем дело с духом, то тут недалеко и до идеи бога Творца.

    Впрочем, представление о Боге не помешало Ньютону открыть закон всемирного тяготения. История с яблоком, конечно миф, придуманный Вольтером. Зато сама теория Ньютона подтверждалась в расчетах и экспериментах. И хоть природа гравитации была еще не ясна, все же это был ощутимый щелчок по носу вездесущего «нуса». Второй удар по этой незримой сущности нанес Гегель. Гегель, как вы знаете, раскрыл диалектическую природу развития материи.

  - И обчистил мозги Гераклита, - коснулся  чуткого уха Якова Львовича совсем близкий шепоток.

    Автором замечания, конечно, был студент на передней парте. Яков Львович знал его имя. Шалопая звали Стас. Вечная ироническая улыбка Стаса под прямым тонким носом и серые глаза студента, утыканные квантами насмешки, как подушечка для игл, давно напрашивались в свидетели его унижения на первом же зачете у Якова Львовича.

    С намерением  намекнуть Стасу на такое обстоятельство Яков Львович полоснул острым взглядом по лицу будущей своей жертвы. Но тут его внимание привлекла соседка Стаса, студентка Лена, которая, уткнувшись в книгу, давилась от смеха. Она была из тех девиц, у которых улыбка сродни любви. Конечно, сама эта глупая Лена была Якову Львовичу безразлична. Но все же он ясно прочитал свое чувство досады на то, что глаза Лены способны смотреть на Стаса во все свои сияния.

    - Однако Гегель в своем учении оставлял место Мировому духу, – продолжил профессор сдавленным голосом. – Окончательно отправить нус на пенсию помог Маркс.

    - Который обчистил мозги Гегеля, - добавил Стас.

    - Маркс разработал учение диалектического материализма, - сказал профессор, кашлянув  в знак того, что вынужден стерпеть очередную выходку Стаса. – Диалектический материализм постулировал первичность материи, а дух объявил производным бытия. Тем не менее, теоретическая физика все еще надеялась найти причины гравитации в свойствах эфира. Других инструментов у нее попросту не было. Так Кельвин представлял эфир как некую гипотетическую жидкость, способную закручиваться в вихрь.

    - Кельвин обчистил мозги Декарта и Ломоносова, - прошептал Стас, чем вызвал хрюканье парней за столом позади него и удушье студентки Лены.

    -  Вихревая модель, как будто, объясняла происхождение атома из потоков эфира, - крепился Яков Львович, - но плохо объясняла разнообразие атомов. Тогда Гельмгольц предположил, что ядро вихря представляет собой нитевидную нить, которая может запутаться с другими нитями в узловатую петлю, а Питер Тейт предпринял исследование возможных узлов в атоме, создав их классификацию. Однако тут сторонникам вихревой теории нанес удар Джозеф Томсон. Он вдруг отказался от гипотезы «туманного атома» и открыл электрон, за что получил Нобелевскую премию.

  - Шнобелевскую, - опять услышал профессор шепот Стаса, и то, как прыснула студентка Елена.

    - Электрон Томсона, - повысил голос профессор, - позволил Резерфорду разработать планетарную теорию атома, где места эфиру уже не находилось. Вдобавок Майкельсон, положивший сорок лет своей жизни на поиски эфирного ветра, получил отрицательный результат.

      - А в двадцать девятом году Майкельсон обнаружил эфир, - прогундел Стас.

      Об этом казусе профессор Гуревич, конечно, знал, но в научном сообществе не принято относиться к этому недоразумению всерьез. К тому же лекция Якова Львовича была посвящена теории Эйнштейна. Поэтому останавливаться на подобных нелепостях, да еще с подачи Стаса, он не собирался.

    - Все это отменяло необходимость эфира, - пояснял Яков Львович. - Но и загадка природы тяготения оставалась тайной за семью печатями, пока миру не явился гений Эйнштейна.

    - Ага, самый большой жулик, - прокомментировал Стас. Притом достаточно громко, чтобы расслышала вся аудитория.

    Это уже был вызов, который профессор посчитал слишком явным, чтобы его было возможно игнорировать.

    - Так, а кто это у нас такой умный? – вонзил профессор свой взор в надменную кривизну губ Стаса. – А ну-ка, пожалуйте к доске, молодой гигант мысли.

    Выламываясь так, будто у него суставов больше, чем у обычного человека, Стас приблизился к столу профессора.

    - Вы что, читали труды Эйнштейна? – вопросил профессор, оглядывая аудиторию с видом фокусника, готового поразить публику появлением кролика из шляпы.

    - А зачем читать? Мне хватает  Интернета. Как  говорили древние: «Умному достаточно», - с усмешкой сообщил оппонент.

    - И что же вы знаете, например? – продолжал профессор подготавливать свой номер.

    - Ну, например, что Эйнштейн пытался опровергнуть существование эфира, - снисходительно произнес Стас. – Но эта затея ему не удалась. Он наоборот только доказал, что эфир существует.

      - И где же он это доказал, - состроил нехорошую улыбку Яков Львович.

      - А прямо в своей специальной теории относительности, - ничуть не смущаясь, заявил студент.

      - Вот, оно перед вами, воинствующее невежество, - объявил профессор, указывая на Стаса и победоносно оглядывая аудиторию. – Я преподаю теорию Эйнштейна добрых два десятка лет, но такого еще не слышал.

      - Но это не значит, что вы правы, - парировал Стас, осыпав профессора горстью своих квантов. – Вы просто повторяете заученное, и поэтому не замечаете очевидного.

      Внутри профессора все напряглось,  все  возмутилось наглости этого самодовольного субъекта. Якову Львовичу захотелось немедленно внять знаменитому призыву Вольтера и «раздавить гадину». Краем сознания он понимал, что на него сейчас взирают десятки глаз, ожидающих проявления силы его интеллекта и артистизма. Но эффектного варианта уничтожения оппонента как-то не находилось. Мешало возмущение. Между тем пауза быстро нарастала. И она была не в пользу профессора, ибо свидетельствовала о его затруднительном положении.  А с этим Якову Львовичу вдруг показалось, будто надвинулся решающий момент, когда его авторитет зависит от правильно взятой ноты, и нельзя «дать петуха».

    - Может быть… -  выдавил из себя профессор, изображая невозмутимость.

    Но он не сдержал спазм в горле и сглотнул, что, как он понял, полностью разоблачало его волнение. Это прибавило ему внутреннего смятения, и он едва сумел вымолвить: