- Конечно, имеются, - бесцеремонно объявил Стас. - То, что Эйнштейн определил скорость как постоянную величину и есть лучшее доказательство существование эфира.
- Это как же? - проронил профессор, чувствуя, что к нему возвращается уверенность в себе.
- Так очевидно же, - прищурился Стас, с видом палача, прикидывающего как ловчее ударить топором по шее приговоренного. – Если свет распространяется со скоростью, не зависящей от стартовой скорости источника, значит, свет проходит в определенной среде в виде волны. Он транслируется средой. Так, например, волны на поверхности воды от пули, брошенной вертикально, будут такими же, как от пули, посланной из ружья под углом. То есть, среда эфира разрешает только определенную волну для фотона. В пустоте скорость света обязательно сложилась бы со скоростью его источника.
«Какая чушь! - отдалось в голове Якова Львовича, - Причем здесь вода да еще пуля? Все ведь доказано экспериментально».
Но на эту глупость необходимо было что-то ответить. Притом такое, что превратило бы в посмешище негодяя, замахнувшегося на гения. Между тем, остроумного ответа не находилось. А вместо этого внутри его набирало обороты чувство протеста. Почему это он должен объясняться с этим щенком, который вместо должного почтения, просто смеется ему в глаза? Куда рациональней просто взять его за шкирку и швырнуть за дверь.
- Вон отсюда, - поднял брови Яков Львович, с ненавистью глядя в колкие глазенки студента.
- Да почему так? – ухмыльнулся тот. – Вам что, нечего возразить.
- Я сказал, убирайся, - рявкнул профессор и, подступив к студенту, попытался схватить его за ворот ковбойки.
- Атас! Профессор спятил! – выкрикнул Стас и, уклонившись от карающей длани Гуревича, бросился к дверям.
И тотчас вся аудитория зашевелилась, засуетилась, загудела. Раздались странные выкрики, девичий писк, смех, хохот, топот ног. И уже через пару секунд зал опустел. А с тем профессору Гуревичу показалось, будто огромное зеркало, в котором отражался его образ, рухнуло и рассыпалось на мелкие осколки. И в этих осколках обнаруживались то отражение его лысины, то кривотолки коллег за его спиной, то язвительная улыбка Стаса. Но больше всего находилось осколков, которые излучали холодное сияния синих глаз студентки Лены. Собрать воедино эти паззлы отражения реальности представлялось невозможным, да и ненужным, поскольку к реальности это зеркало уже не имело отношения. Цепляясь за физическую материю бытия, сознание Гуревича, теперь присасывалось к мелочам, которых он прежде не замечал. Выяснилось, что лак на его кафедре частично содран и образует странные рисунки, что стены в коридоре университета зеленые, что мусоросборник у порога в храм науки переполнен окурками…
3.
Каким образом профессор Гуревич оказался дома, его не интересовало. Зато он отчетливо понимал, что для восстановления геометрии пространства ему необходимо с кем-то поговорить. Перебрав несколько возможных оппонентов, Яков Львович вспомнил о своем школьном друге, Генке. Теперь это был Геннадий Семенович, бывший учитель истории в школе.
До их последней встречи с летом, они виделись часто. Генку тогда занимали подробности теории относительности. И Якову Львовичу стоило немалых трудов втолковать Генке суть механизма гравитации, согласно учению Эйнштейна. Зато, когда Генка раскусил этот плод познания, он превратился в яростного сторонника искривления пространства времени.
Тогда, подкрепленный парой рюмок водки и с волнением расхаживая по комнате Гуревича, Генка вдохновенно вещал:
- Да, да. Это гениально! Ты даже не представляешь, как это гениально!
- Отчего же не представляю? - возражал Гуревич.
- Да нет, не представляешь. Так чтоб вполне. Ты ведь презираешь философию. Считаешь ее пустословием. А зря. Тут ведь как получается. Эта теория Эйнштейна отвечает законам диалектического материализма. А ведь иначе-то и не могло быть. По-настоящему все началось с Гегеля. Помнишь? А, ну ты не помнишь. В общем, Гегель доказывает, что нечто и ничто тождественны. Поэтому нечто переходит в ничто, а ничто в нечто.
- Вот – вот. Поэтому я и не люблю философию, - заметил Яков Львович. – Нечто тождественно ничто.
- Это как раз очень просто, - горячился Генка. – Сам подумай. Что твое бытие? Миг между прошлым и будущим. Как его измерить? Но сокращать его можно до бесконечности, пока он не будет равен ничто.
- Ловко, - поморщился Яков Львович.
- Вот откуда появляется точка для большого взрыва. Она равносильна ничто. Но из нее появляется все. Понимаешь?
- Как-то не совсем, - повинился профессор. - Но допустим.
- Что, допустим? – возмущался Генка. – Экий ты болван, Яша. Вот ответь, что для тебя вчерашний день? Где он? Он – ничто. А завтра? Что оно? Ничто. А что есть то, что было секунду назад? Покажи мне его. Его нет! Вот и у Эйнштейна время - разменная монета реальности. Оно - сама реальность. Есть время – есть реальность. Нет времени - реальности нет. Тогда что такое пространство – это поле деятельности времени. Но в чем суть времени? А суть его в отрицании. «Отрицание отрицания»! Помнишь закон диалектики? Почему материальные объекты искривляют пространство? Потому что они существуют во времени. То есть, существуют и не существуют одновременно. Отсюда борьба противоположностей. Нечто противоположно ничто.
Но они, по сути, едины. Пустота Космоса и ничто – как будто, одно и то же. Но на самом деле они противоположности. Думаешь, парадокс? Но возьмем расстояние между двумя шарами в абсолютном вакууме. И сравним его с отсутствием всякого расстояния. Что получается? А получается твой эффект дальнодействия. Получается, что пустое пространство материя. И значит, его можно искривлять, как и любое материальное тело. А раз пустота – есть материальное тело, значит она - среда. Вот почему скорость распространения света ограничена. Да, Яша, ты помог открыть мне истину. Я теперь твой вечный должник. Апостол твой, если угодно.
- Да ладно тебе, - отвечал польщенный Яков Львович, тая внутреннюю ухмылку.
- Нет, нет, - не скромничай. – А знаешь, я, пожалуй, напишу об этом работу. И тебя, разумеется, упомяну в ней. Ведь тут важно доказать, что философия, как всегда было в истории, определила путь физики. Чтобы появился Эйнштейн, должен был появиться Гегель и Маркс.
- Но ведь ты не философ, а историк, - осторожно заметил Яков Львович.
- Ну и что, что не философ? – возражал Генка. – Преобразовав известный тезис, мы получаем: «Хочешь быть философом, будь им». Притом не боги горшки обжигают. Да и по совести говоря, философия меня давно увлекает. Я уже на пенсии. Вот и займусь вплотную любомудрием.
После этого разговора Генка несколько раз приносил Якову Львовичу фрагменты черновиков своего сочинения под заглавием «Диалектика и Эйнштейн». Профессор их добросовестно читал, но мало что в них понимал. Ему даже казалось, что Генка теряет связь с реальностью, и полагал, что увлечение любомудрием не доведут его апостола до добра. Но теперь Якову Львовичу требовался философский взгляд на события этого дня. В связи с этим Гуревичу захотелось, чтобы Генка пребывал в здравом уме.
4.
На приглашение по телефону Генка ответил с некоторыми оговорками. Мол, если только минут на пять. Профессору даже пришлось намекнуть приятелю на то, что их встреча будет освещена хорошей водкой. В результате Генка не замедлил явиться, благо проживал он в соседнем доме.
Будучи человеком тактичным, Яков Львович посчитал необходимым потерпеть с собственными проблемами. И хотя его всего трясло от нетерпения изложить гостю фабулу своего приключения, он все же начал издалека.
- Ну, какие успехи? - спросил Яков Львович, наполняя рюмки водкой из графина.
- Успехи? – потупился Генка. – Ты о чем?
- Ну, твои успехи с трактатом. Как там: «Диалектика и Эйнштейн».
- А, это, - отозвался Генка без всякого энтузиазма. – Со статейкой той у меня ничего не вышло.
- А что так? – допытывался профессор.
- Там, видишь ли, обнаружились некоторые нестыковки, - неохотно пояснил гость.
- Какие могут быть нестыковки в твоей концепции. Я ж читал. Там все правильно и вполне научно, – соврал профессор, и подтвердил комплемент ударом своей рюмки о Генкину.
- Понимаешь, - сказал Генка, закусывая выпитое. – Занимаясь философией, я вдруг пришел к выводу, что природа не может быть устроена сложно. По идеи должен быть какой-то простой механизм, который лежит в основе всего бытия.
- Хм. Ну, а твое отрицание отрицания, чем тебе не механизм? – возразил профессор. - Что проще? Единство и борьба. Ничто и нечто. У Гегеля ведь так?
- Да, вот тут-то я и усомнился, - пояснил философ. – Нечто ведь не может бороться с ничто, потому что ничто не существует.
- Как же не существует? – удивился Яков Львович. – Сам же ты говорил, что прошлого и будущего нет. Есть только миг, который – ничто, и измеряется только временем. Свет и тьма, плюс и минус, чем тебе не противоположности.
- Да какие они противоположности? – с горечью отмахнулся Генка. – Тьма – это просто отсутствие света. Значит, тьма не может с ним бороться. А минуса в природе вообще нет. Есть поляризация как присутствие заряда и его отсутствие. То же и пресловутое искривление пространства Энштейна. Представь себе планету, шар в пустом пространстве, где ничего нет. И что там может искривляться и в какую сторону? Откуда берется гравитация? А, между прочим, пустота – это вакуум. Но мы же знаем силу вакуума. Почему же он не высосет всю атмосферу Земли и не разорвет ее в пыль?
- Значит, усомнился, - мстительно констатировал профессор, и, наполнив рюмки, выпил. – Вот и все вы так ренегаты от науки,- продолжил он, закусывая сыром. – Дело в том, милейший, что существуют математические формулы. И они не врут. А расчеты на их основе, равно как и экспериментальные данные, подтверждают теорию относительности.
- Так ведь и тяготение Ньютона подтверждается опытом, - несколько осмелел после второй рюмки Генка. – Небось, помнишь эксперимент с шарами из школьной программы. Шары притягиваются без всякого искривления пространства. А это теория эфира объясняет лучше, чем искривления Эйнштейна. Кстати, Эйнштейн на самом деле отменял эфир только в специальной теории. Да и сам подумай, как это понять? Искривление пространства образуем массу, а потом масса образует искривление пространства? Чушь какая-то. С эфиром все куда понятнее.
[justify] - Чушь? - с неприязнью повторил профессор. – Между прочим, еще в шестьдесят четвертом году академия наук поиск эфира прировняла к изобретением вечного двигателя и запретила