Угодник всея стюардесс

Оглоблин был залётным мужем -
Частенько в лайнерах летал.
Ремень затягивал потуже –
Живот как только позволял.

За долгую свою морскую жизнь Оглоблин полетал по миру. Конечно, много меньше какого-нибудь ушлого коммивояжера, что шныряет в деловых поездках – перелётах чуть не каждый день. Но, хватило тех перелётов на долю Оглоблина – так, что уже бы и завязать с воздушным океаном моряк был не прочь. Но, никуда не денешься – работа…

Частенько, когда приходилось осоловело высиживать время полёта в кресле, он, прикрыв глаза в надежде покемарить, начинал считать свои перелёты… Первый – в Москву: мальчишку тогда поразила разгонная мощь самолёта, и он решил, что именно так должен уходить футболист в прорыв – футболом тогда занимался…С Минска – от дядьки… В Иркутск – поступать в юридический, следом же, считай, в Алма-Ату – в армию… Потом уж – Калининград, а там – моря, с их бесконечными перелётами, первый из которых – суточный перелёт до Буэнос – Айреса с четырьмя промежуточными посадками в Алжире, на Берегу Слоновой кости и в Бразилии.  На борту славного нашего «Аэрофлота», где даже шампанское открыли по пересечении Экватора, и грамоту о том вручили именную каждому – было дело!

А потом были десятки перелётов во все части света (кроме Австралии) – на перекладных и чартерах. В молодости то было весёлым приключением, а ныне Оглоблин стал каждым полётом тяготиться. Поясница начинала ныть от долгого сидения, было тесно и душно в ограниченном полётным креслом пространстве. Уснуть тоже удавалось всё реже. И всё чаще теперь где-то в середине полёта Оглоблин вспоминал строки из бессмертного монолога Гамлета: «О, если б ты моя тугая плоть могла исчезнуть, сгинуть, испариться», - до приземления, ясное дело.

Но, испариться не представлялось возможным – надо было сидеть и «париться» почти недвижно еще часа три-четыре. Как Будда – с таким же непроницаемым спокойствием.

Одним только спасаться и удавалось – в туалетную комнату, что находилась в конце салона, неспешно пройтись – ноги размять, да если посчастливится – очередь там выстоять: всё, не сидеть болванчиком! Впрочем, это была чистая прогулка без конечной цели – все жизненные процессы словно замирали наглухо до самой земли.

Кроме, конечно, пожрать. Тоже, конечно, было это ой, как лишним. Потому как   процесс чревоугодия Оглоблину надо было если не пресечь напрочь как в небе, так и на земле, то уж умерить почти до нуля (а то уже боязно было снять с уставших ног на время полёта обувку – это ж потом кряхтеть, назад одевать: и как то еще получится?). Но, баловство какое – никакое: пока стюардессы с тележкою дождёшься, да пока получишь ланч, словно подарок от деда мороза, да развернёшь – расшелушишь все обёртки и коробочки…А потом и намажешь паштет гусиный внутрь сладкой булочки (разрезанной конечно предварительно пополам), а джем – куда его теперь девать? – на хлеб черный, фольгу горячую с кузовка отогнёшь, да вкусишь от местной кухни – минут сорок, глядишь, и пройдет. С чаем – кофе, конечно, поканителятся. А под конец ожидание, когда теперь у тебя послеобеденную гору мусора заберут – полчаса еще, минимум, плюс. Глядишь, час с лишним и убили: все меньше теперь лететь.

А в последнее время Оглоблин всё чаще стал думать в полёте почему-то о стюардессах – о работе их. Где-то с чувством белой зависти непроходимого романтика. С уважением к их смелости – как без того: столько взлётов и посадок! Но больше с сочувствием и с пониманием: это же каждому залётному надо улыбаться, спешить по любому нажатию кнопки какого-то капризного пассажира.

Оглоблин и сам теперь отчасти был обслуживающим персоналом – на судне своём: коком, а в прошедшем рейсе и стюардом пару месяцев (обнаглевший мажор получил наконец однажды от Оглоблина стулом по загривку, с перепуга убежал в матросы). Так что, прекрасно знал Оглоблин, каких усилий порой требуется поставить перед иным едоком услужливо тарелку, тогда как на самом деле до жути хочется опрокинуть её содержимое тому на голову.

Его же совесть перед девушками с точеной фигуркой, в ладных формах своих авиакомпаний была чиста: никаких проблем сроду не придумывал, просьбам не докучал, не капризничал, ремень пристёгивал вовремя – ну, только что вставал вслед за другими, не дожидаясь команды к выходу: так это ж, чтоб вещи с багажной полки сверху вытащить – чтоб потом не затоптали. И непременно говорил он при выходу: "Спасибо за прекрасный полёт!" - даже если посадка выдалась такой, что пришлось почти аварийной упираться в кресло впереди. Причем – благодарил на разных языках.

И вот нынче, в самолёте катарских авиалиний, лёг Оглоблин, как лайнер на крыло, на сердце смуглой, широкоскулой стюардессе – то ли перепутала, под маской, она его с кем-то, или всё-таки выделила паиньку из сотен других пассажиров. Несколько раз за полёт походя интересовалась, все ли у Оглоблина о’кей? А при раздаче ланча по-свойски предложила виски вдобавок к соку апельсиновому - чего, мол, на сухую-то: все его соплеменники люди, как люди – не стесняются и по второй выпросить, а он ломается тут!..

Улыбнулся на то Оглоблин под маской. Интерес к аперитивам хоть и возникал у него теперь периодически, но уже через пару часов гасился жестокой изжогой: «Так тебе, дураку, и надо – забыл уже, как это бывает!». А уж в дороге он себе такого позволить точно не мог: и без того испытаний на прочность хватало!

Так что, отказался он просто, и восточная стюардесса так же просто улыбнулась под маской в ответ.

И когда спустя какое-то время мягко вручил Оглоблин милой стюардессе катарских авиалиний послеобеденный мусор, та внятно и четко сказала:

- Спа-сибо!

А  пару часов спустя лайнер приземлился так мягко и незаметно – словно просто скатился с небес на землю, что Оглоблин такой мягчайшей посадки даже и не заметил.