У незнакомца напротив была странной формы, абсолютно лысая голова, напоминающая куриное яйцо, поставленное вертикально, острым концом кверху. Сам Шалтай-Болтай во плоти, посмеялся я – вот уж неожиданная встреча с детством. Он пил чай, надменно оттопырив длинный мизинец. Сноб, не иначе. Я даже залюбовался совершенностью геометрической формы его бликующего на солнце черепа, наверняка описываемой какой-нибудь, столь же красивой математической формулой. Это к вопросу, знаю ли я математику? А разве кто-то вообще может утверждать, что её знает? Хотя вообще люди склонны приписывать себе полноту всяческих знаний, отвергая доводы фаллибилизма, как и их бесконечность, знаний, конечно, не доводов.
Ко мне за столик, не спросясь, на правах старого знакомого, а он уже и в самом деле мог им считаться, даже только за то, что помнил факт нашего знакомства, подсел, почему-то усталый прямо с утра, Неведомский:
- Отшельничаете, лелеете своё ни в чём не участие, мечтаете и хандрите? Плохо спали? – Улыбался он по-прежнему тепло, хотя сам наверняка спал неважно.
- Да уж, «сны ветерану виделись из рук вон, да, наверное, броские, яркие, полные хитросплетений». – В свою очередь, улыбнулся ему я, ещё теплее, лукаво, по-чеширски, не зевнув до того и не показав клыков.
- Госпожа Елена всё столь же холодна и неприступна? – Старик, а он им выглядел сегодня, понимал, что касается только подёрнутой новым одноклеточным кожаным слоем раны, но считал, что засевшую занозу нужно вынуть, иначе так и зарастёт, беспокоя зимними вечерами, коля изнутри, при особо плотных объятиях.
- Значит, вы мне верите, что мы с ней общались тем вечером? – Я посмотрел на него с надеждой.
- Редко требуется ещё и вера в то, что видел сам. Я наблюдал вас тогда, разговаривающими, предпочтя быть невидимым и немым сам. О нет, я присутствовал вынужденно и кратковременно, намеренно не вслушиваясь в романтический диалог. – Почувствовалось, что ему стало неудобно.
- Тогда откуда вы знаете, что он был романтическим? – Спросил я.
- А он мог быть иным? – Парировал умудрённый жизнью мужчина. Да, он перестал выглядеть стариком, внутренне подобравшись, вероятно, от переживания заново, былых любовных побед.
- Я больше не пытался заговорить с ней. – Внезапно я поник, обдумывая, рассказывать ли ему о созданном и утраченном документе, и о своих чувствах. – Наверное, так будет лучше.
- Кому – вам или ей? То есть, я понимаю, mon chér, вы отказываетесь от второй попытки, несмотря на то, что первая удалась? – Иронии ему не занимать. Ох, и провокатор, этот потомок аристократического рода.
- Откуда вам всё всегда известно, господин граф?
- Если бы она не удалась, вы бы не решились подойди к ней с утра, не ждали бы от неё расположения, и не разочаровались бы его отсутствием, настолько, что немедленно уединились для зализывания душевных ран, даже не разделив горечь поражения со мной, за бокалом чего-нибудь приятного и бодрящего. Это, в свою очередь означает, что рана поистине глубока и болезненна. – Неведомский намеренно взял тон взрослого, наставляющего не слишком сообразительного подростка.
- Вы привычно правы, Шерлок, хоть эта обретаемая привычка и смущает. Мои индуктивные и дедуктивные способности, видимо, до сих пор в ступоре от пережитого.
- И предиктивные тоже. Что есть странность, и необъяснимая. Мне казалось у вас это на уровне инстинкта, но похоже это так, только если не касается лично вас. – После произнесения загадочной фразы, Неведомский ненадолго замолчал и, вздохнув, продолжил. – Как вы думаете, Александр, что воспоследует за всем этим?
Я нахмурился. Зрение затуманилось, и увидел я новое небо, взамен минувшего и землю переставшую существовать.
- Этого городка, внизу у моря, скоро не будет, - мрачно вещал я, и показалось вдруг, что говорит за меня кто-то другой, кто-то рядом. – Ничто не будет прежним. Вижу лишь грязные дымящиеся руины и людей с бледными застывшими лицами, бредущих среди царства хаоса.
Неведомский сидел, замерев, с пораженным выражением крупноватых, но благородных, слегка вытянутых по вертикали черт, не ожидав такого продолжения разговора. Он был человеком твердо стоящим на земле обеими ногами, не верящим во всякую чушь провидения, реалист и скептик. Но он был уничтожен. В его взгляде появилась глубокая боль, и я увидел её, сам ещё не понимая, что сделал.
- Вот так просто, мгновенно, даже не закрыв глаз, не моргнув? Неужели всё вам так легко? Всегда? – Он почти ненавидяще смотрел на меня, как будто во мне крылись причины грядущего. Он верил.
- А вы думали, что я буду плясать с бубном и жечь благовония, разбрасывая внутренности животных? Говорить, что я ношу в себе хаос, чтобы произвести на свет танцующую звезду? – Зло ответил я, сейчас не жалея его. И вообще никого. Никто не понимал меня, никогда, и не жалел. Так почему я должен? Почему все всегда считают, что я им что-то должен?
- Вы совсем не любите людей? – Тихо и даже смиренно спросил потомок славного воинственного рода. Он снова выглядел стариком, точнее старцем. Морщины избороздили его лик, брови нависнув над ввалившимися глазами, приобрели треугольность, взгляд – сверкающую суровость, изящные азиатские кисти сжались в кулаки. Нужно было что-то ответить. Он ждал. Он требовал. Он вопрошал.
- Я может и хотел бы полюбить их, но в детстве вместо Священных книг попался мне, как на грех, Ницше с его пропитанным ядом мизантропии Заратустрой. – Не люблю, когда меня стыдят. Что я могу сделать? Как убедить людей, что я не сумасшедший, не очередной шарлатан? Ведь они не поверят, как верит мне он. Всё равно, ничего изменить я не смогу. Кстати, почему всё же он верит? А, уже безразлично. Не хочу об этом думать.
- Надеюсь, Господь нас всех спасёт. – Неведомский был мучнисто бел от страданий, сидя металлически прямо, скрестив руки на груди. Невыносимая боль превращает человека в праведника. Я уверен, что он молча каялся во всём возможном. – Скажите лишь, когда?
- В субботу, четверть после полуночи. – Прорицал я, на корню отличаясь от туманноречивых гадалок. – Этот вулкан в окоёме облаков, давно дремал, и, не видя его вершины, вы забыли, вы не хотели думать, что он не просто гора, напрасно считая его навсегда уснувшим, окаменевшим навечно.
- И вы не будете ничего предпринимать? Совсем? – Старик уже понял, что одинок.
- Что же делать, господин граф? – Спросил я, совестно не встречаясь с ним взглядом.
Неведомский, не ответив, вскочил и, с непостижимой для человека такого возраста энергией, унёсся в неизвестность. Мой аристократический знакомец и в правду был верующим христианином. Он любил людей. А я? От чего я был бы готов отказаться ради них, или что сделать? Остались ли мы христианами после культурной советской экспансии? Есть ли в нас ещё вера? Настоящая, неподдельная. Или только неосознанная память о ней? Осадочные православные устои, ритуалы, вошедшие в бессмысленную привычку? А может мы, не понимая своих культурных корней, всё же следуем предписаниям древнего кода, пронизывающего нас с головы до пят суровой нитью православия, сросшейся с мясом? Многое в пользу этого. Но как унизительно, утратив осознанность фундамента, на котором стоит наше миропонимание, действовать лишь рефлекторно, в невозможности объяснить себе свои устремления.
Нужно было улетать. Но куда? Меня никто нигде не ждал. Как избежать этой субботы? Если только лететь 24 часа по вращению Земли, по линии экватора и прилететь сразу в воскресенье? Или достигнуть скорости света, и когда моё субъективное время сравняется с нулём, а ненавистная суббота промелькнет, как и целая вечность после неё? Вечность длится, длится и длится – нет ей начала и нет ей конца. Уйти в великий полдень, и стать частью её в остановившемся времени, как муха в янтаре. А может просто, принять снотворное и проспать эту субботу и ещё двадцать лет где-нибудь в горах, не читая новости после, оставив её с концом, которого никогда не узнаю, как «Solus Rex»?
Только сейчас я увидел, как Шалтай-Болтай, повернувшись только в своей длинной тонкой шее, вперился в меня немигающим базедовым взором. Очевидно, он слышал. Но он подошёл и показал мне меня, с металлическим блеском в глазах, вещавшего о будущем, на экране своего телефона. Я сразу понял, что запись нашего разговора с Неведомским попала в интернет. Никогда не тщился надеждой стать интернет-звездой свыше шестой величины, по причине прохладного отношения к этому поверхностному занятию. Теперь имел все шансы ей стать, да ещё сразу – сверхновой, и тогда вся королевская рать объявит охоту. Действительно, пора было лететь, и именно туда, где меня никто не ждал…
…esse delendam
… Над замершим городком и аэропортом стоял великий туман, как разлитое парящее молоко, заполонил он все ниши, улицы, мысли, отрезал пути к отступлению. Туман, подстерегший и застигший остров врасплох, от которого бросало в дрожь, дома съёживались, а расстояния между ними становились непреодолимыми – добралось и сюда дыхание далёкой многоликой зимы? Печальна была земля, печален невидимый закат, горы, и вечерний город был в печали. На море сделалось сильное волнение, причины которого никто не мог внятно объяснить, стоял абсолютный штиль. Корабли не рисковали отчалить, пережидая. Жестокая же моя аквафобия, совершенно препятствовала планам отплыть. Остров цепко держал людей, не желая гибнуть в одиночестве. Впрочем, никто не стремился его покинуть, кроме меня и десятка туристов, у которых закончился отпуск. Ничто не двигалось. Люди сидели по домам, самолёты и птицы не летали, машины не ездили. Время поджимало, я чувствовал приближение этой субботы, она накатывала из-за горизонта грядущего, занося огненный меч. Я не мог избавиться от навязчивого видения – адской картины всепожирающего пламени, потока ненависти и боли – и ничего не мог сделать, даже спастись. У каждого свой персональный Апокалипсис. Никогда не думал оказаться на месте Кассандры, сам того не желая, но будучи пленником этого, хоть никакой змей не приближался к моим ушам.
Люди на острове, конечно, слышали наш приватный, ставший общим достоянием, разговор, перешептывались между собой, некоторые откровенно смеялись надо мной и Неведомским, поднявшим было панику. Мне было всё равно. Уже…
…Что-то мешало мне почесать лоб, держало меня за руку, тянуло. Было темно, я открыл глаза и снова закрыл. Слабость, тошнота, пустота внутри. Память медленно возвращалась. Вспомнился бар, много виски, девушки, потом падение, попытка встать, ещё одно падение, темнота. Похоже, я решил, что идея набраться до ватерлинии лучшая в моём арсенале побегов, раз уж транспорт был парализован, а совесть и чувства – нет. Оставалось только
