Виновник торжества

Сатосов, отличный разве что в мелочах, но и эти мелочи скорректируют его судьбу и уведут из-под удара?
  Или прервут его жизнь гораздо раньше, нежели она прерывается сейчас?
  Быть может, и вовсе не изменится ничего и он повторит...
  «Нет!»
  Сатосов встряхнул головой.
  Изменится, непременно изменится многое!
  Но вот этот выбор, главный выбор между жизнью и смертью он в схожих обстоятельствах всё равно сделает.
  Как сделал в этой жизни.
  «Или это буду уже не я. Тогда моя личность, моё восприятие жизни изменятся настолько, что это буду уже не я. Это будет кто-то другой, а я исчезну. Но я же не могу исчезнуть?»
  Он посмотрел сквозь опустевший бокал на рубиновую декоративную лампу над стойкой.
  «Четвёртый или пятый скотч» отметил Сатосов, заметно покачиваясь на высоком барном стуле. «Вот как-то так я незаметно и окосел... хм...»
  Кто резко хлопнул его по плечу.
  Сатосов выронил громко звякнувший бокал и обернулся.
  Мордатый мужик (кажется, тот, что танцевал с той разбитной девкой) стоял перед ним и довольно улыбался.
  «Ну вот, и народ подвалил» отметил Сатосов.
  - А я всё смотрю – ты или не ты, - сообщил мужик и попытался присесть рядом.
  Раскачивающийся под ногами пол не дал ему этого сделать, так что новый знакомый остался стоять, навалившись левым боком на стойку и придвинувшись к попятившемуся от него экстремисту.
  - Ну, рассуждая логически, я – это я, - отчасти согласился Сатосов. – А ты, стало быть, это ты. Не подкопаешься.
  Поскольку навязавшийся собеседник сходу стал обращаться на «ты», Сатосов так же решил в ответ не церемониться.
  - Ты мне тут не копай, не копай! – и новый знакомый погрозил ему пальцем.
  И тут же представился:
  - Виталя!
  - Не скажу, что очень приятно...
  И Сатосов попытался было отойти от стойки, но новый знакомый, схватив его за рукав, явно не собирался отпускать.
  - Я тебя, тварь госдеповская, по новостям сегодня видел. Имя только забыл... как тебя?
  - Никак, - ответил Сатосов. – Рукав отпустите!
  И тут шальная мысль пронеслась у него в голове: терять-то нечего!
  Всю жизнь он соблюдал правила приличия (насколько получалось) и избегал уличных и прочих драк... А тут – взять да попробовать.
  В отличие от пьяного идиота Витали смертный приговор у него уже есть, куда уж дальше!
  Взять бы вот сейчас этот бокал да кретину этому – об башку.
  С размаху, с наслаждением!
  Сатосов вернулся к стойке и взял в руки бокал.
  - Запомнил? – спросил он знакомца.
  Тот разулыбался, широко и слюняво.
  - Да тебя, вражину, весь народ тут сейчас мутузить будет. Хошь крикну?
  - Кричи, - согласился Сатосов.
  «Здесь и убьют» сказал он сам себе с полным спокойствием. «И до утра не доживу...»
  - Погань гейская! – разошёлся Виталя. – Подстилки пиндосские! Вот народ вас...
  Сатосов перехватил бокал для более сильного удара – ребристым дном.
  И краем глаза увидел, как бармен делает знаки кому-то.
  Виталий дёрнулся было, но... в этот момент быстро подбежавший к стойке парень в кожаной куртке коротким ударом в затылок отправил дебошира в нокаут.
  Сатосов поморщился.
  Насилие всегда было ему противно, даже сейчас, даже в этой обстановке, и даже такое для него спасительное.
  Кроме того, от куртки исходил крепкий запах дублёной кожи в смеси с запахом бензина.
  Спаситель склонился над упавшим и быстро проверил пульс.
  Потом достал из кармана джинсов плоскую коробочку рации и что-то произнёс, не услышанное Сатосовым из-за шума музыки.
  - Посуду бить не надо, - сказал незнакомец, подойдя вплотную.
  Сатосов бережно опустил бокал за стойку.
  - И вообще, вас предупреждали – сидеть в номере. Завтра праздник в городе, вашу личность транслируют, а вы тут чуть досрочную казнь не устроили. Нехорошо, гражданин!
  - Уже и выпить нельзя? – с вызовом спросил Сатосов. – Даже в средние века приговорённым в выпивке не отказывали.
  - У нас не средние, обойдётесь, - отрезал незнакомец и снова склонился над застонавшим Виталей.
  «У вас хуже» отметил Сатосов.
  А ещё отметил, что с таким народом и помирать не страшно.
  Жить – страшно.
  И, подойдя к бармену, спросил:
  - Сколько с меня?

                                                                          ***

  Солнце ярко било в глаза.
  Небо очистилось от вчерашних туч и стало огромным и тёмно-синим.
  Жаркие солнечные лучи били в глаза, и взгляд темнел от их нерастраченной летней силы, и только по нарастающему шуму толпы Сатосов мог догадаться о том, что поляна перед сценой стремительно заполняется публикой.
  Сатосов стоял слева от президиума, в компании других врагов народа.
  Собственно, всего их было трое, если считать и его самого.
  Какой-то мужчина средних лет, темноволосый, приземистый и коренастый, совершенно Сатосову незнакомый.
  Мужчина стоял с отрешённым видом, не выказывая никаких эмоций, и лишь периодически бросал короткие взгляды в толпу, словно пытался высмотреть там кого-то из знакомых.
  А ещё дальше, почти у самых ступеней на краю сцены, тревожно переминалась с ноги на ногу женщина…
  Сердце у Сатосова замерло на миг, но тут же отошло, а после забилось сильнее, но уже не от волнения, а от крайнего изумления: это точно была не Надежда.
  Шагах в пяти от него стояла совсем чужая, незнакомая, не похожая на Надежду женщина: брюнетка, с коротко подстриженными волосами.
  И лицом и одеждой нисколько не похожая на вчерашнюю спутницу.
  Похоже, именно она и остановилась в одной с Сатосовым гостинице.
  Именно о ней и говорил портье в ночь приезда: вид у дамы был и в самом деле вызывающе благородный.
  Профиль будто с римского медальона, красивая посадка головы на длинной шее.
  Со вкусом подобранный светлый брючный костюм.
  И на миг показалась она Сатосову какой-то дальней и давней знакомой, как будто даже пересекался он с ней то ли в одной из редакций, то ли в медиа агентстве, вот только никак он не мог вспомнить – где именно.
  И точно ли пересекался… Теперь, может, и память подводит.
  Да, настоящая римлянка.
  Вот только волнение всё портило и снижало благородство облика: дама явно чувствовала себя неуверенно на этом празднике города и периодически заметно подрагивала.
  «Оно и понятно» заметил Сатосов. «Впервые на таком торжестве… впрочем. Как и я».
  Он перевёл взгляд дальше, но там небольшом свободном пятачке на краю сцены больше никого не было.
  Ни одного приговорённого, ни женщины, ни мужчины.
  Хотя праздник ещё не начался, толпа всё только прибывала и прибывала, да и места в президиуме не все были заняты (прибыло городское начальство, священник и парочка совершенно незнакомых типов, скромно присевших с краю стола, а вот место посередине явно берегли для задерживавшегося Звонарёва и сопровождающих его лиц).
  Число выставленных на всеобщее обозрение врагов могли и увеличить в оставшееся время.
  «Значит, приговорённых четверо?» спросил сам себя Сатосов.
  Ему очень хотелось ответить на этот вопрос категорическим отрицанием, сейчас он предпочёл не видеть Надежду, по крайней мере – на этой чёртовой сцене.
  Но Сатосов знал, что в этой стране, этом городе и на этом мероприятии ожидать можно чего угодно, и потому с замиранием сердца смотрел на проход вдоль трибун, по которому периодически подходили к сцене какие-то люди, возможно, распорядители торжеств, подводили кого-то к самому краю сцены, о чём-то переговаривались на расстоянии с непрерывно копавшейся в бумагах Коноплёвой, а потом уходили прочь, уводя с собой и своих спутников.
  Солнце светило прямо в глаза и отчаянно пекло голову, на глазах наворачивались слёзы, стала донимать жажда, и хотелось лишь, чтобы этот проклятый праздник начался и закончился как можно быстрее.
  «Побыстрее в землю?» спросил сам себя Сатосов.
  Шум толпы казался одуряюще-монотонным, и от этого непрестанно давящего на перепонки ровного гула уже подкатывала к горлу тошнота.
  Сатосов качнулся, невольно отыскивая взглядом опору, которой, разумеется, рядом не было.
  Приговорённых выставили на пустом пространстве сцены, довольно далеко друг от друга.
  Но чёрт возьми, как же они успели нагородить всё это за одну ночь?!
  Сцена, трибуны, эшафот, виселица, огромная плазменная панель над сценой, рекламные стенды и биллборды повсюду, ограждения по периметру и даже обещанные комиссией указатели на входе в парк – всё это было в наличии, всё это было к десяти утра, появилось как будто само собой из воздуха и точно в назначенный срок.
  «Но ведь вчера поляна была пуста!»
  Сатосов мог бы поклясться, что это – та же самая поляна и никакая другая.
  «А откуда ты знаешь, сколько сил они бросили на эту работу?» с грустной иронией спросил он сам себя. «Это же общегородское торжество! Государственного, так сказать, значения…»
  И тут он услышал нарастающий торжественный рёв, свидетельствующий о прибытии самого начальствующего начальства.
  Сатосов поднял голову и увидел, как по боковому проходу, чуть в сторонке от толпы, в сопровождении свиты шествует к президиуму Гарольд Никитич Звонарёв.
  Шёл он не спеша, но и не затягивая хода, на ходу обсуждая что-то с помощниками и отдавая последние указания.
  Легко и пружинисто Звонарёв поднялся на сцену и, пройдя мимо приговорённых, дружески похлопал каждого по плечу.
  Женщина вздрогнула, крепыш глянула на мойра зверем, а Сатосов попытался было уклониться, но Звонарёв, сделав быстрый и едва заметный выпад, достал-таки экстремиста своей прощальной начальственной лаской.
  Часть помощников Звонарёва осталась внизу, под сценой, но трое (быть может, самые приближённые) последовали за ним, в президиум.
  Члены президиума встали, приветствуя майора и на ходу обмениваясь с ним рукопожатиями (смущённой Коноплёвой Гарольд Никитич церемонно поцеловал, а с батюшкой так и вовсе трижды расцеловался).
  Помощники Звонарёва на рукопожатия времени не тратили, а лишь шустро зашли вперёд и заранее подвинули кресло начальнику.
  Звонарёв занял место в президиуме, но не присел, остался стоять, как и прочие городские чиновники, дружно захлопавшие в такт толпе.
  Что-то ярко вспыхнуло над головой.
  Сатосов запрокинул голову и увидел, как плазменная панель над сценой озарилась трёхцветным светом и во всю её ширь расплескался на ней триколор.
  «Один народ! Одна Родина! Один президент!» заревели динамики над трибунами.
  Толпа зашлась в едином диком вопле.
  Появилось изображение президента на фоне триколора.
  На полминуты Сатосов совсем оглох, ибо к рёву и воплям прибавился ещё и грохот аплодисментов.
  «Народ… величие Родины… честь, оказанная нашему городу… Святоград из глубины веков… в единстве наша сила!» грохотали динамики с такой силой, то время от времени перекрывали немалый шум толпы.
  Вступительная речь длилась минуты две, до крайности заведя народ.
  После чего слово взял Звонарёв (и тут же во всю ширь панели вывели изображение его улыбчивой физиономии).
  - Друзья мои, жители Святограда, граждане великой страны! – неожиданно звонким, пронзительным возопил Гарольд Никитич. – Нам оказана высокая часть: покарать врагов народа, тянущих нашу великую родины на дно погибели…
  Сатосов скосил глаза и сердце его радостно забилось: их было трое на сцене, трое приговорённых.
  Не