3.
- Новостей нет хороших, нет и плохих, - с безразличием в голосе произнесла родственница во время телефонного разговора. – Приезжай, всё увидишь сам.
Сборы были недолги, чай не от Кубани до Волги был поход, немного далее – из Якутска на Донбасс.
Стояла тихая в своей непредсказуемой тревожности золотая осень 2013 года.
Из заснежено-морозного октября Якутии окунулся в солнечно-осеннее тепло октября Донбасса. Шумит говорливая листва под дуновением слабого ветерка, колышется, поскрипывают ветви и толстые стволы акаций с длинными иглами незаметно ведут беседу с разросшимися яворами и начинающими мечтательно летать в осенних грёзах каштанами. Не смотря на все эти южные прелести по утрам морозный иней серебрил металлические кровли сараев и оставлял на стёклах окон загадочные арабески.
Вступать в полемику с Ницше не берусь, не тот вес, но моя жизнь служит опровержением его тезису, если хочешь услышать о себе хорошее – умри.
Хотелось бы посмотреть в глаза старому немецкому философу, увидеть реакцию на моё с ним несогласие, что часто слышал хорошее в свою сторону из алых уст любимых женщин и совершенно незнакомых людей. Увы, нас разделяют годы…
Будоражащее, будто внутри что-то трогает осторожно натянутый нерв, щемящее ощущение в сердце всегда посещает в первые минуты прилёта и соприкосновения с родной землёй. Выхожу на трап. Смотрю на терриконы, в отдалении раскинувшиеся высокими верблюжьими горбами, влажнеют глаза, так и тянет растереть слёзы по лицу грязной детской ладошкой. А с чистого незамутнённого хмурыми облаками неба светит яркое солнышко, гладит по лицу нежными тёплыми лучами, как бы приветствует моё возвращение.
В новую волну ощущений окунаюсь, приехав в родной город, близкий и понятный до шороха опавшей пожухлой листвы на тротуаре, она говорит, не умолкая всё о том же, о чём делилась, когда детскими ножками шлёпал по земле, как и тогда, когда, вернувшись со срочной службы в матросской форме дефилировал по улицам города. И те же тени сопровождают в прогулках по тенистым аллеям парка, когда, не стесняясь целовался с девушкой и когда в задумчивости бродил после выписки из больницы после печального инцидента.
Если в чёрной комнате не видно чёрной кошки, нужно включить свет.
Старший мичман Борисов, командир нашего подразделения, мастер ошарашить очередным вербальным шедевром. Хоть ходи за ним с блокнотом и успевай записывать.
Только и зацепилось, будто репейник на штанине, в памяти это его единственная способность выдавать афоризмы на лету. И всё, как ни стараюсь ещё что-то припомнить – пусто. Будто и не было нескольких лет службы в военно-морском флоте. Не было времени бескозырок и чёрных бушлатов.
Однажды приснился сон. На диком скакуне мчусь по степи. Полыхает алым пламенем рассвет. Вокруг меня на много вёрст голая земля. Конь мчит быстрее ветра. Свобода, скорость – пьянят. Внезапно конь оступается. Смещаются ориентиры. Где земля, где небо, где солнце… Слышу вкрадчивый тихий голос: «Хочешь воды?» открываю глаза. Больничная палата. Лежу на койке. На простыне песок, мелкий сор и прочий мусор. Во рту горько-приторно-сладкий вкус полыни. «Воды?» - следом за вопросом острый крик: «Скорее доктора, больной пришёл в себя!»
Чем дальше углубляешься за проводником-памятью в прошлое, тем отчётливее становятся забывшиеся воспоминания.
- Может, подождёшь до вечера? – предлагает сестра, - муж приедет с работы, быстро смотаемся на хутор и обратно.
Категорически отказываюсь, говорю, мне как раз и не нужно быстренько туда-сюда, хочу прогуляться, подышать свежим воздухом, солнышко на пригреве по-летнему, ветер если будет попутный, быстрее доберусь на место.
- Чёрт упрямый! – смеётся сестра, - всегда делаешь по-своему! Вот, держи, - она суёт в руки два пергаментных кулька с конфетами и печеньем, затем кладёт в карман куртки чекушку водки. – Разложишь по могилкам, выпьешь за всех и помянешь заодно. Там давно кто был, все разъехались. Хутор обезлюдел почти, впрочем – увидишь сам…
Ветер дует в спину, - помогает спортивному шагу, - с таким шустрым помощником быстро вышел за границу города и окунулся в совершенно другую стихию. Ни улочек, изогнутых под непонятными углами, ни покосившихся заборов и разрушенных домов с просевшей то шиферной, то черепичной кровлей. Одна ширь пространства, на сколько хватает глаз, аж захватывает дух и на языке вертится старая-престарая песенка из кинофильма о ветре, который пропоёт нам сейчас свою весёлую песню.
По асфальту, расчерченному трещинами на геометрические фигуры параллельного пространства, бодро иду, читаю считалку. Так легче и быстрее проходит время. По обочинам всё меньше и меньше деревьев, красуются потемневшими спилами старые пеньки и молодой тонкой порослью по бокам.
Никогда не было потребности, но сейчас захотелось присесть под деревом, опереться спиной на ствол и… Через колышущееся плетение ветвей старого яза, тянущего в осеннее приветливое небо чёрно-серые кости ветвей, смотрю и ловлю на мысли, что мысли совершенно отсутствуют. Удивляюсь, всегда в голове что-то вертится, то навязчивый мотивчик модной пошлой песенки, то неприхотливая мелодия приевшегося шлягера, то воровской шансон о тяготах суровой уркаганской доли. Редкими листьями играется ветер; иные отваливаются и летят, кружась, на землю; затем скользят по ней, гонимые тем же забиякой-ветром вместе с грустной компанией поднятой пыли. Один лист падает на лицо; закрываю глаза; стараюсь представить его молодым зелёным, весело порхающим со своими братьями; дикое чувство удовольствия от отдыха на природе, когда никто посторонний не отрывает тебя просьбой дать закурить или ещё какой-нибудь чушью; прерывать не хочется отдых, надо идти.
Закусываю ножку листа, едковато-горький вкус вяжет рот. Открываю глаза; смотрю на часы – думал просидел в мечтательной релаксации минимум полчаса, нет, всего-то минут десять; отвык, отвык, батенька, обращаюсь сам к себе, отдыхать на природе, радоваться простым жизненным радостям.
Хутор встретил тишиной. Гулкой. Навязчиво-отстранённо гудит ветер, гоня воздух по широкой колее грунтовой дороги, будто дует в трубу неумеха-горнист, разучивая гаммы. И тишина. Не гогочут гуси, купаясь в черной воде глубоких древних луж; не квохчут куры, выискивая в земле между корешков насекомых; молчит колокольчик на шее молоденькой козочки, белой с ярко-рыжим хвостом – она беззвучно проводила меня взглядом, не поворачивая головы и принялась дальше щипать невысокую травку.
Вот и бабушкин дом; точнее, бывший бабушкин дом. Новая рука мало что изменила во внешнем облике двора. Штакетник, его ремонтировал в последний раз перед свадьбой, выкрашен половой краской в красно-бурый цвет. Лавка рядом с калиткой разрисована героями детских мультиков; планки ворот расписаны вертикальными волнистыми линиями.
Нахлынуло и… бу-ух… я в детстве… Бабушка зовёт обедать. Какой обед, когда с друзьями полностью не обследовали заросшую густо кустарником старую балку с мелким ручейком на дне, не на всех орехах, росших на кладбище набили шишки, падая с толстых ветвей, и не сбили в кровь и ссадины коленки и локти. Разве есть время для еды, когда так много вокруг интересного!..
- Вам кого нужно?
Коряво построенное предложение должно резать слух, а оно ласкает. Передо мной в домашней рабочей одежде женщина лет сорока с гаком; в руках старая эмалированная миска с зёрнами кукурузы. Настороженный взгляд светло-карих глаз. Ранняя седина рассыпалась на пряди, выбившейся из-под повязанного вокруг головы выгоревшего ситцевого платка.
- Вы кого ищите?
Хочешь, не хочешь, но бросаю быстрый взгляд: вязанная кофта поверх вельветового серого платья, фартук из клетчатой ткани, из кармана выглядывает ручка какого-то инструмента, возможно, и ножа. Она боса, не смотря осень. Ступни в земле.
- Не холодно? – киваю на ступни.
Женщина рассмеялась; наклонилась миска; просыпались зёрна и разбежались, почувствовав свободу.
- Та, не, - тянет она певуче. – Привыкла… Так вы к кому?
- Давным-давно здесь жила моя бабушка.
Новая хозяйка согласно кивает, смотрит на меня, ждёт.
- С вашего разрешения, хотел бы посетить дом…
Женщина вдруг прикладывает руки к груди.
- Ой! – высокий фальцет. – Я вас узнала. Вы нисколечки не изменились. Ей богу. Самую малость.
- Где вы меня видели?
- На фото.
- На каком?
- Ой, да вы не знаете…
Сбивчиво, перепрыгивая с одного на другое, женщина рассказала, после покупки участка основательно осмотрели два дома, бабушкин и тот, который построил для себя в молодости дядя, папин брат, на предмет ремонта. Обрадовались хорошему состоянию зданий. Дети хозяев, дети всегда любопытны, залезли на горище бабушкиной хаты, среди прочего хлама отыскали маленький фибровый чемоданчик с бумагами и фотографиями.
- Фотоальбом?
- Не-а, та вы шо, какой альбом! Просто были перевязаны верёвочкой.
- Можно посмотреть бумаги?
Женщина отрицательно машет головой.
- Вы конечно простите… Ничего там ценного не было… Так, вырезки из старых журналов, ноты. Мусор сожгли. Фото оставили.
При слове мусор меня внутри обожгло: каким могут быть мусором ноты, журнальные иллюстрации и вырезки? Как можно это всё сжечь? Это какое-то кощунство над памятью, над памятью папы, любовно собиравшим всё, что может пригодиться в работе художника-оформителя?
Женщина заметила моё беспокойство.
- Мы не сами, прежние хозяева посоветовали избавиться от всего лишнего.
Узнаю слова тётки, для неё не существовало воспоминаний, если чем-то похожим и жила, хранила недолго.
- Мы ведь не знали, что вы приедете…
Голос женщины задрожал.
- Вы ни в чём не виноваты, - успокаиваю её.
Она всхлипнула и краем передника вытерла увлажнённые глаза.
- Вас зовут…
Представляюсь полным именем. Глаза у женщины вспыхнули.
- Тогда оно для вас! – бросает и быстро уходит внутрь двора.
- Что – для меня? – кричу ей вслед.
Она останавливается.
- Да вы заходите, не стойте, - приглашает она. – Марта вас не тронет, - и говорит собаке: - Марта, свои…
Как подошла овчарка, не заметил; но после слов женщины вздрогнул, - есть печальный опыт общения с сими животинами, - овчарка стояла рядом со мной без намордника, без ошейника и без цепи. Она смотрела на меня своим собачьим взглядом, не понятным человеку.
- Ма-арта… Ма-арта…
Стараюсь подмазаться к псине. Она заурчала; зачем-то понюхала воздух и пошла внутрь двора, повиливая хвостом, показывая всем видом, мол, теперь хозяйка несёт ответственность, она-то тебя назвала привычным – свои.
Дядин дом тоже обошли внешние изменения. Стою возле летней кухни и внезапно почувствовал из своего далёкого счастливого солнечного детства аромат борща, варёной кукурузы в початках, услышал жужжание мух, упорно бьющихся в запылённые стёкла окон и ловлю носом, - широко раскрыв ноздри, - знакомый, едва уловимый запах дыма из трубы, прибитый к земле порывом ветра – так горят старые коренья и
|