Последнее лето

к доскам, к опилкам, чувствуя именно в них основной подвох. До этого розыскной деятельностью Жорки заниматься никогда не приходилось; опилки забивались в широкие ноздри быка, Жорка раздраженно фыркал, силясь в этом запахе переработанной древесины, уловить робкий аромат человеческого тела. Бык поддевал рогами доски и отбрасывал их сторону, постепенно подбираясь к председателю. Положение председателя ещё осложнялось и тем, что действия Жорки с кабины трактора корректировал сволочной Пашка Веселый:
– Жорка, след! Бери правее, нюхай! Так, молодец! Ну-ка, отбрось-ка этот горбыль, чтобы не мешался! Да слезь ты сам с доски, дурачина, как ты её приподнимешь, когда ты стоишь на ней? Что и тут, нету? Вот, гад, зарылся! Давай, Жорка ищи, тебя все равно дальше мясокомбината не пошлют! А то ишь ты, барин приехал, плохо ему поденщину отработали! Нет на него управы! Найдем мы управу! Копай Жорка вон ту кучу, выковыривай этого опарыша!
Но автор этого рассказа – человек не кровожадный! Да и зачем придумывать то, чего не было? Есть у автора одна причуда, по мере возможности, всегда следовать истине, даже давно минувшей.

Председателя спасли пастухи, да и мужики с пилорамы, вооружившись колами, не дали свершиться душегубству. Нехотя бык отступил.

С той поры минуло около двух недель. Ранним июльским утром Пашка Веселый с чемоданом в руках шел в сторону большака. Всю ночь грохотала гроза и шумел долгожданный ливень. Омытая теплым дождем земля была светла и радостна. В темных лужах весело отражалось солнце. Пашка, в легких туфлях и  в костюме, перепрыгивал через лужи, вытирал налипшую на подошву грязь об траву и, то и дело, с какой-то грустью оглядывался назад, в сторону деревни. И не хотел оборочиваться, а отчего-то нет-нет, да и устремлял свой взор в сторону оставшихся позади крыш домов, изумрудных на солнце садов, возвышающихся над нами груш, тенистых лозинок и белых берез.

Пашка уезжал в город. Хохма с быком была последней каплей, переполнившей чашу терпения председателя. Как не странно, но Веселый был абсолютно трезв, и эта трезвость звенела в его душе, как фонит осенняя тишина в безлюдном поле. Накануне Пашка получил расчет в колхозе и в боковом кармане его костюма лежали пятьсот рублей, вполне приличная по тем временам сумма, на которую в городе можно безбедно было бы прожить первое время, месяца два до получки.
– Ты уж там-то, в городе хоть не чуди, – всхлипывала мать, – Хватит быть клоуном, уже скоро тридцать лет будет! С ребятами дружбу не води, да по пивнушкам не шляйся, а то будешь весь век перекати-полем.
– Да не пойду я  ни в какие пивнушки!  – уверял мать Пашка, но сам при этом вспоминал расписание автобусов, из которого выходило, что если ему удастся быстро уехать из деревни на попутке, то пара часов у него будет, чтобы попить пива, – Нет, не пойду! – убеждал самого себя Веселый, –  Там сейчас встретишь кого-нибудь, заведешься. А с другой стороны –  не сидеть же два часа на автостанции? А пивка хорошо бы, парит.

От земли исходила голубая дымка прозрачного пара – природа блаженствовала.  Все было в то утро настолько ярким, включая даже серые лужи на дороге, что слепило глаза.

На большаке возле Пашки остановился ГАЗон-скотовоз. Из-за наращенных бортов виднелась голова Жорки:
– Привет, вредителям! Садись, подвезу! – заулыбался водитель. Слух о травле быком председателя уже давно облетел округу, – Залезай в кабину, или тебе лучше в кузове со своим другом?

Пашка открыл дверь кабины, посмотрел на плотную женщину-зоотехника:
– Ну и куда тут? – и поставив, чемодан под ноги зоотехника, вдруг полез в кузов. Машина тронулась с места.

Жорку было тяжело узнать. Вся темная шкура быка вздулась от рубцов – пастухи посчитались с ним напоследок. Из заплывшего от удара глаза, ручьем текли мутные слезы. Белая звездочка на лбу, завернулась вместе со шкурой, и из-под неё торчал желтоватый череп. Помимо кованой цепи на шее, Жорку к переднему борту ещё привязали проволокой за кольцо в носу. Попрыгивая на кочках и ухабах, бык в такт движению тряс головой и рвал себе ноздри. Кровавая  пена шапками свисала с его морды. Жорка дрожал всем телом и был мокрый с головы до копыт, то ли от ночного ливня, то ли от пота, перед ужасом предстоящий смерти.

ГАЗон, воя на подъемах надорванным двигателем, лязгая перебитыми рессорами, чадя, медленно, но неизменно, катил вперед. Жорка тихо стонал, как стонет смертельно раненый человек, не столько от боли, сколько от неотвратимости трагического финала. А шалапай Пашка Веселый плакал. Но плакал он не оттого, что ему было нестерпимо жаль этого несчастного быка, покинутую им деревню, измученную им мать, хотя и это тоже. В этой встрече с быком, едущим на бойню, Пашка, разрозненной, расстроенной, как дрянная гитара, душой алкоголика, уловил для себя какое-то злое предзнаменование, трагический, роковой знак, вроде черной метки. В судьбе этого мятежного и сумасбродного быка, угадывалась его собственная. В Жоркиной жизни виделась аллегория и его жизни, жизни Пашки Веселого, пустой и никчемной, неизвестно ради чего загубленной. И винить-то в этом было некого.

Пашка смотрел в надвигающую на него даль. Встречный ветер обдувал ему лицо и сушил слезы, сдувал на новый костюм шапки кровавой бычьей пены.  Жоркины слюни, как кисель, толстыми и тягучими нитками налипали на брюки, а с разорванных кольцом ноздрей на ботинки капала кровь. Сапфировая от чистого неба и изумрудная от лугов и лесов даль плыла навстречу, но из-за стынущих в глазах слез, она была туманна. Это лето стало для них обоих последним.