Последнее лето

Голова  Пашки Весёлого гудела в то утро, как церковный колокол. Одна единственная мысль, как полоумный звонарь, проспавший заутреню и теперь, вдохновленный страхом схлопотать от батюшки по уху, сотрясала пустоту воспалённых полушарий головного мозга:  «Похмелиться бы!» Вот это самое «бы» и не давало покоя. На душе было муторно и противно, сердце  троило, как его родной дизель, в систему питания которого попал воздух. Дизель, кстати, тоже троил. Да черт с ним, с дизелем – железка, а тут родная плоть и кровь, отравленный алкоголем собственный ливер.

Весёлым его прозвали не потому, что он имел исключительное чувство юмора и был ярко выраженным оптимистом, хотя и то, и другое в его характере, несомненно, присутствовало. Главное, что люди в Пашке забавным и даже весёлым, была его крайняя безалаберность. За любое дело, особенно если за работу полагался магарыч, Пашка брался с вдохновением поэта и делал его, несмотря на явное усердие, как нельзя хуже. И всем это почему-то нравилось, за исключением разве что, работодателя. Список злоключений Весёлого  бесконечен. Он тонул, горел, попадал под лошадь, забредал ненароком на собачьи свадьбы, после которых ему делали уколы от бешенства, замерзал, его било током, защепляло деревом – всего и не упомнишь. Количеству загубленной Пашкой колхозной техники мог бы позавидовать любой диверсант. Но богата и щедра Россия-матушка, и нет того, чего не могла бы простить она своему непутёвому сыну. Он ведь не предал её, ну, подумаешь, пошалил малость, так ведь, опять же - не со зла, а скорее от широты русской натуры, от её удали и забубённости. И родной колхоз от лица матушки-России не спешил поставить крест на трудовой биографии Весёлого и предоставлял ему возможность проявить себя во всех видах деятельности. Вместо разбитого грузовика Весёлого сажали то на комбайн, то на сеялку, то на погрузчик. В данный момент он трудился на тракторе ДТ-75.

Жара стояла несусветная. Выплыв на середину безоблачного синего неба,  раскалившееся добела солнце взъярилось на всё живое: трава сохла на корню, пыльные листья деревьев изнывали от зноя, даже неприхотливые ко всем перипетиям погоды, лопухи, уподобившись своим далёким тропическим  собратьям, пытались подставить под нестерпимые лучи лишь рёбра своих широкополых листьев.

Мужики, грузившие доски с пилорамы на пашкин трактор, работали ни шатко - ни валко, и своей расторопностью походили на беременных тараканов, словом, трудового энтузиазма в массах не чувствовалось. Через каждые пять минут работы бригада объявляла получасовой перекур. Что поделаешь – жара.
В сторону фермы, лязгая перебитыми рессорами и гремя наращенными бортами из осинового горбыля, прыгая на ухабах, пропылил Газ-52.
 – За Жоркой карета! – резюмировали мужики это явление, и все ударились в воспоминанья.

Жорка – племенной колхозный бык, был приобретен председателем колхоза на сельскохозяйственной выставке в Москве лет семь тому назад для улучшения поголовья. В отрочестве и юности Жорка вел себя примерно. Достигнув половой зрелости, он с год, наверное, исправно улучшал породу и, надо сказать, улучшал неплохо, но потом, как-то ранней весной, напала на него страшная тоска. Такое с ним случалось и раньше. Ранней весной, когда снег только-только начинал подтаивать, Жоркиной душой вдруг овладевало страшное беспокойство. От робкого намека на пробуждения природы, кровь в жилах огромного быка начинала бурлить и клокотать, как магма в дремлющем до поры вулкане. И от этого смятения чувств, с Жоркой случалось помешательство: хотелось и любви, и страсти, и смертельных поединков, и уединения, и цветов, и крови. И черт его знает - чего больше: цветов или крови? Хотелось свободы. Но что делать с этой свободой – Жорка не знал, и это приводило его ещё в большее негодования.  

Но перебесившись в апреле и начале мая, он сосредотачивался на продолжение рода, и его кипучая энергия вновь становилась управляемой, кровавая пелена с глаз спадала, и бык успокаивался, хоть и неохотно, но смирялся со своей участью, надо сказать, не самой худшей на свете.

С этой же весны бык постоянно прибывал в каком-то недобром вдохновение. Прошел март, апрель, отцвёл садами май, миновал июнь,  но прилив сил не убывал, а напротив, энергия прибывала. И эта злая, разрушительная энергия буквально распирала Жорку, как распирает пар стенки паровозного котла, угрожая разрушительным взрывом. Нужно было выпустить излишки пара.

Достойных соперников среди быков у Жорки в округе не было. Местные быки уже давно и безоговорочно признали его лидером. Подчас Жорке достаточно было лишь косо посмотреть в их сторону, чтобы обратить в их бегство, и тогда Жорка как-то произвольно обратил своё внимание на людей. О, он-то припомнил им тогда все свои обиды: и цепь, и кольцо в носу, и рубцы от кнута на боках.

Первыми от его праведного гнева взвыли пастухи. Бык держал их в постоянном напряжении и не давал, даже по нужде слезать с лошадей. Стоило им лишь немного расслабиться, чтобы где-нибудь в тенечке выпить водочки или сварить чифирь, а то и просто перекурить, как будто из-под земли появлялся бык и объявлял: «Кто не спрятался, я не виноват!»          

Пастухов было двое. Первый – Татарин (так его прозвали из-за национальности): высокий, худой, с перебитым, как у профессионального боксера, носом. Татарин среди местных ковбоев распространил зоновскую привычку чифирить. Практически в каждом лесу и лесополосе у него под каким-нибудь кустом было спрятана кружка для этого занятия. Второй пастух – бывший шеф, то ли слесарь, то ли токарь с какого-то тульского завода, присланный в деревню поднимать сельское хозяйство. На лошади он ездить не умел, стеречь коров тоже, зато умел пить водку, и Татарин ещё научил его чифирить, и этого дара оказалось достаточно, чтобы стеречь колхозное стадо.

К этому перевертышу пролетарию Жорка относился снисходительно и брезгливо: безвольное, никчемное существо, такой и кнутом-то стегануть как следует и то не может, а вот Татарина он люто возненавидел. Тот был – Мастер. Тут война шла на равных, без поддавков, и, надо сказать, доставалось в этом противостоянии обоим.

Однажды Жорка чуть было не утопил Татарина. Уличив момент, когда Жорка спешится, он погнался за ним. Вариант был практически беспроигрышный:  деревьев по близости не было, лошади тоже, потом быку удалось наступить на кнут,  и он выскользнул из рук убегающего пастуха. Будь я режиссером оперы, здесь бы непременно следовало звучать тревожной музыке, и взволнованный голос тенора для пущей напряженности должен был петь за сценой: «Сейчас! Сейчас!». Казалась бы, развязка близка, но дело происходило на берегу пруда. Прижатый быком к воде, пастух сбросил накидку и пустился вплавь, наивно полагая, что в воду Жорка не полезет. Но уже через несколько секунд пудовые копыта быка проверяли на прочность его спину и голову.  Плавал Жорка великолепно. И если бы не комбайн, затонувший в пруду в прошлогоднюю уборочную кампанию, Татарин бы купался в последний раз. А так,  пастуху удалось влезть на выступающей из воды  бункер. Несколько раз, подобно акуле, Жорка пытался выпрыгнуть из воды, но тщетно – Татарин был вне зоны досягаемости. Штурм не удался, оставалось лишь взять пастуха измором.

Бык мирно пасся на берегу пруда, утолял жажду водой и даже специально мочился в неё, чтобы пастух не вздумал пить, а Татарин подавал непонятные знаки проезжающим по дороге машинам. Вверенное же ему колхозное стадо подвергло полному опустошению близлежащие поля и огороды.

Но к несчастью, одной только охотой на пастуха Татарина бык не ограничился. Охотился он на него по причине уж самой крайней скуки, а любимым занятием Жорки стало терроризировать деревню. Тут-то на него и посыпались жалобы. Но и это полбеды. Председатель колхоза не очень-то вникал в них: бык стоил денег и немалых, а поломанные ребра и ключицы местных пьяниц (по какому-то странному стечению обстоятельств именно им всегда и доставалось, передовиков производства Жорка не трогал) не стоили ничего. Да и калечил их бык, как правило, в рабочее время, где-нибудь в укромном уголке, распивающих спиртные напитки. Такие рейды трезвости председателю колхоза были только на руку. Сам-то он не мог везде поспеть.

Бывало, только мужики расположатся где-нибудь в тенечке под кустиками, закусочку разложат: соль, огурчики, лучок, редисочку – ещё стакан круг не успеет пройти, как словно из-под земли вырастает полуторатонная Жоркина туша, с опущенным до земли широким лбом, кровью налитыми глазами и развевающимися по ветру лохмотьями пены бешенства. Тут, если и был кто во хмелю, мгновенно трезвели. Хотя и до смертоубийства дело не доходило, но число пострадавших от партизанских вылазок быка день ото дня множилось.

Деревенские сплетни всё больше походили на новости с фронта, но  председатель от жалоб на шалости быка лишь отмахивался. И тут Жорка выкинул такой фортель, отмахнуться от которого его благодетель уже не мог: на Троицу он разделал под орех новенькую черную райкомовскую «волгу». Черт знает, зачем районную номенклатуру потянуло на природу именно в подконтрольные Жоркой места? Тут уж ничего не попишешь – это вам не местные пьяницы. Теперь вольница кончилась, и, закованный в цепи, один в пустом коровнике, Жорка смиренно ожидал «кареты», которая и доставит его на мясокомбинат.

На пилораму пришел ветеринар: нужно было найти добровольцев, которые бы завели быка по помосту в кузов машины. Мужики долго ломались, переводя граммы обещанного спирта в полулитры и литры, и деля полученное количество жидкости на душу участников. Ветеринар жмотничал, мужики не сдавались. Наконец, равновесие между степенью риска и объемом чистого спирта, удалось найти. Пашка Весёлый заглушил трактор, и все пошли на коровник.

Не знаю, как сейчас, но в те времена быки заводились в кузов следующим порядком: одна веревка привязывалась за кольцо в носу, две верёвки –удавки, правая и левая, захлестывали шею, четвертая же веревка привязывалась за гениталии – она играла роль тормоза. Картина, мягко сказать, не для слабонервных. Нестерпимая боль от кольца в носу заставляет быка идти вперед, петли на боковых веревках играют страхующую роль, на случай если порвутся ноздри или соскочит четверная веревка. Четвертая же веревка и сдерживала прыть быка. Постоянно натянутая, именно она не позволяет ему ослабить, двигаясь быстрее, первую. Но это считался, гуманный способ погрузки. Опытные же «мастера» своего дела делали ещё проще. Огромными кузнечными клещами насквозь пробивали быку ноздри и, обливаясь кровью, обезумившие от боли животное шло куда угодно. Но в тот день таких «специалистов» не было.

Согласно договору, мужики зашли вначале в красный уголок, выпили по сто грамм разбавленного спирта для смелости, закусили, и после небольшого производственного совещания, на котором были распределены обязанности и получен инвентарь, отравились за узником.

Жорка встретил их спокойным и даже унылым видом, с чисто монашеской покорностью. Именно эта подчеркнутая покорность и ввела мужиков в заблуждение.
– Допрыгался, сволочь! – позлорадствовал кто-то.
В