что Жанна умерла... и с этим надо смириться. Хотя, казалось, все давно смирились с этим… все, кроме меня...
Я не верил в ее гибель, я ждал ее, как ждут дети, упрямо, невзирая на факты.
Я искал ее всюду, днем, и почему-то особенно ночью. Я раскладывал на полу при свете фонарика старую дырявую карту, и вновь и вновь прокладывал карандашом тысячу раз изученный маршрут, которым, как я предполагал, могла следовать моя сестра в той злополучной поездке.
Когда я спал, мне снилось, чуть ли не каждый сон, как моя любимая Жанна влетает ко мне в комнату - красивая, роскошная, с. распущенными шелковыми волосами... в белом муаровом платье, которое я видел на ней в последний раз перед отъездом в бесконечное путешествие...
Проснувшись однажды утром после очередных грез, я нашел возле своей низенькой кровати, между стареньких фетровых тапок белое перо. Оно было длинным и шелковым с нежными пушинками.
Конечно!! Это же ОНА... ЖАННА!! Это она потеряла прекрасное серебристое перо! Она стала АНГЕЛОМ... Перо выпало из ее чудесного легкого крыла, в то время как небесная девушка летала надо мной среди ночи! Она охраняла мой сон... Я знал, что она вернется, что не оставит меня... ЖАННА….
Так я решил для себя, и был уверен в своей находке, как в собственной жизни. За завтраком я объявил всем о приобретении и о том, что с этим связано. Афанасий с Лизой потешались надо мной как могли. Они объявили мое ПЕРО, ПЕРО-АНГЕЛА - куриным… а мать, при ближайшем рассмотрении вещицы, определила, что это - деталь из хвоста нашего петуха Степы.
Им только оставалось еще сказать, что это перья из Лизкиной кошки Маруськи, которая частенько летает с помощью моего братика Афони.
...НЕТ! НЕТ...!! Это оно... Перо из крыла АНГЕЛА... Жанны... ... Я не сомневался в этом ни на минуту. И держа свое сокровище двумя пальцами за роговое основание, я бегал с ним по комнате, пытаясь взлететь... Хранил я свою находку, помнится, пуще глаза. Однако позже, перо все равно пропало в один из черных для меня дней.
А пока чудо было со мной, я носился с ним по всему дому с радостными песнями, что особенно не нравилось моему старшему брату Жакане. Это я про себя, конечно, звал его Жаконей, а на самом деле, имя ему было - Евгений ... но это в миру... И еще новое – Федор.
Жаконя долго шел к этому имени: воцерковился, принял таинство крещения, прошел пострижение в чтецы, ступень послушника, и наконец, ново начальный смиренный Федор решился уйти в монастырь и подстричься в монахи. Я не очень разбирался тогда в последовательности этого таинства, и был ли уже мой брат монахом, или только готовился им стать, для меня это тогда не имело особого значения. У нас, у каждого в доме была своя комната. Старший брат тоже имел маленькую комнатушку на втором этаже нашего семейного дома. В этом духовном и физическом убежище брата я и увидел то, что наложило отпечаток на меня как на развивающуюся личность, а, следовательно, и на всю мою взрослую жизнь... Окна Жакониной комнаты выходили на ту же сторону, что и мои. Когда Отец Федор бывал дома, он запирался в своей «келье» и молился там, молился, чуть ли ни с утра до ночи.
Хотя он и находился в доме весьма часто, но видел я его лишь урывками: идущего по коридору из комнаты в ванную, или в туалетную, или - обратно... Питался он чаще отдельно от семьи, как мать в ту пору говорила: «…ест лишь постное - зерно да кашу…», или вообще голодал. Когда он шел по длинному проходу внутри дома, соединяющему наши отдельные комнаты с коммунальными помещениями, полы его черных одежд развивались на все стороны, еще не подстриженные волосы, распущенные по плечам, если они не придерживались головным убором, колыхались, как будто вокруг поднимался невидимый ветер.
И мне тогда казалось, что вот-вот случится чудо...
Я всякий раз ждал этого чуда, но и страшно его боялся. Отец Федор, то есть Жаконя, смотрел на меня долгим холодным взором, если я вдруг случайно попадался на его пути... Нет, это не верно - он не смотрел на меня... он смотрел сквозь меня. В его взгляде чувствовалось осуждение и ...безразличие... абсолютное безразличие... холодное, как ночная пустыня... Словно, он смотрел в преисподнюю, видя ее в моем лице...
А может быть, он боролся с мирским искушением надевать мне обычных земных подзатыльников..., и я чувствовал себя в такие минуты неумолимым грешником. Все семь моих недолгих лет, превращались для меня в беспрерывную цепь семи смертных грехов. Мне даже порой казалось, что посмотри я повнимательней на свою тень, то непременно увидел бы над своей головой элегантные рожки.
Как-то я все же набрался смелости, и, встретив очередной раз Жаконю в нашем длиннющем коридоре, попросил его срывающимся голосом помолиться за Жанну... Быть может ей трудно сейчас, и она ждет нашей помощи... На что новоявленный брат Федр положил одну руку на мою голову, другой рукой поднял мое лицо за подбородок и медленно покачал своей «утяжеленной нимбом» головой, так, как будто я написал в штаны несмотря на то, что мне давеча настоятельно предлагалось сесть на горшок! Затем служитель божий медленно удалился, и ряса его развивалась по таинственному ветру больше прежнего, а голова неслась особенно прямо, как будто он боялся уронить свой нелегкий «ореол святости».
Я так и не понял тогда, будет он молиться за Жанну или нет...
Однако у меня оставалась надежда, что, да, молится, потому, как, все ночи напролет у моего набожного брата в его маленькой комнате горел довольно яркий многоваттный свет.
«...Он молится за нас, грешных…»- говорила мать, и никто не смел тревожить Жаконю в его убежище, ни днем, ни в темное время суток.
"Как же он может выдержать целую ночь, на коленях?» - Думал я, справедливо полагая, что молятся только так, и даже пытался встать на свои остренькие исцарапанные коленки и постоять так несколько минут. Суставы начинали ныть почти мгновенно, боль тут же становилась невыносимой, и никакие грехи не могли заставить меня продолжать экзекуцию. Поэтому, несмотря ни на что, я искренне восхищался моим взрослым братом, хотя и не понимал его укоризненных молчаливых взоров. Возможно, он просто скорбел за все человечество в моем лице?..
В одну из таких ночей, когда все в доме утихомирились, мой средний брат и сестра Лизавета разошлись по своим покоям, удовлетворенные очередными действиями (на этот раз в моей любимой книжке про ангелов каждому лику были пририсованы рога), в одну из таких ночей, любопытство мое достигло предела.
Повертевшись у дверей старшего брата, и заглянув в замочную скважину, я убедился, что через нее, к сожалению, ничего не видно, кроме светлого блика от яркой потолочной лампы. И тогда, как помню, ко мне пришла нужная мысль, что лучше всего было бы заглянуть в окно монаха, и удостовериться, как все-таки получается у святого человека всю ночь напролет стоять на коленях за наши мирские грехи? Окно отца Федора было как раз рядом с моим балкончиком. И если встать на край перил и ухватиться, руками за козырек над его полукруглым окном, максимально вытянув при этом руки и шею, то можно что-то увидеть... Лежа в своей кроватке, застеленной старыми, но все еще белыми простынями, я боролся с этой идеей и со сном до трех часов ночи.
Очень хорошо помнится это время. Старинные часы, огромные деревянные, которые только раздражали всех домочадцев и вряд ли кому были нужны, барабанили как раз точное время. Они трещали и охали на весь дом, пытаясь привлечь к себе внимание. Они жили своей жизнью, такой же размеренной, как и все мы в ту пору....
При этих позывных, я, не надевая ничего на пижаму, выскочил в коридор. Убедившись, что свет у брата еще горит, немедленно приступил к реализации моего плана. Я быстро вернулся в свою коморку, проскочил на балкон и довольно легко забрался на перила, опираясь руками о шершавую стену дома. Ночь тогда была особенно темной, и при этом не было видно ни одной звездочки... казалось, что тишина абсолютная. Даже наша псина, от старости давно выжившая из ума, псина, которая «разрывалась» лаем - все ночи напролет, доказывая свою состоятельность, (днем она естественно беспробудно спала), даже она - не взвизгнул ни разу. Неуклюже озираясь по сторонам, я чуть не свалился со своей позиции, но вовремя зацепился за выступ в кирпичной стене дома - нашего родового гнезда... Перебирая руками, я достиг витого чугунного козырька, несильно выдающегося над ярким окном моего старшего брата... Встав на цыпочки, я максимально вытянулся всем телом, настолько, насколько мог... Как и предполагал, штор на окне монаха не было и в темноте время суток … «…ему незачем скрываться от мирян…» … В первую секунду проникновения моего взора в молитвенную келью, я лишь зажмурился от яркого света... Мне даже показалось, что горит не один очаг освещения, а, как минимум, в каждом углу... Затем я все-таки вгляделся в
скудный интерьер обители молящегося за нас неустанно... и.… чем больше я вглядывался, тем сильнее глаза мои вылезали из орбит, расширяясь до максимума... Я снова зажмурил глаза и снова их вытаращил...
То, что я увидел в комнате брата, потрясло меня до такой степени, что тело задрожало как от сильного ветра... Меня бросило в жар и в холод одновременно, липкая волна поднялась от кончиков пяток до затылка, куда внедрилась тысячами иголок... пальцы, соскочили c мокрого железа, ноги подогнулись... и...
Я рухнул на клумбу с несчастными бегониями, давно увядшими, предназначенную лишь для нужд соседских собак... …Свалился без единого возгласа. Мое везение, что там, куда я приземлился, не было бетонной дорожки, или бордюров из колотого кирпича... Я «отделался» огромной кровавой ссадиной на плече, ушибами обоих локтей и переломом ноги.
Доктор явился на второй день после того, как меня обнаружили ранним утром лежащего и стонущего под своим балконом. Он заявил, сдерживая зевок, что могло быть гораздо хуже. Эскулап зевал и тер опухшие красные глаза костяшками указательных пальцев... мне показалось тогда, что, он больше бы обрадовался моему трупу: на мертвеца, хотя бы, не надо класть гипс.
Мне было настолько больно, что я даже не успел придумать легенду в свое оправдание: (почему я оказался этим ранним утром на куче не полотых цветов и своими стонами разбудил мать раньше положенного времени?..)
За меня все решили взрослые:
- Он полез, мама, за своим дурацким куриным пером, /...не к у р и н ы м!! ...не куриным… а из А Н Г Е Л А! .../ и свалился, - твердила Лизка. -...Он кидал его с балкона, прыгал там как обезьяна... и рухнул...- подтверждал Афоня. Мать лишь печально качала головой точно так же, как она это делала по исчезновению Жанны - молча и не переставая ... Это было самое противное...
-…Больше он его не увидит...
Вот тогда-то, после тех очень неприятных для меня событий, косвенно повлиявших на мою жизнь, пропало перо... Часть ангела, часть моей прекрасной сестры! Наверное, как я думал, его похитили и сожгли мои добродетельные родственнички.
Но это было еще не самое страшное из моих воспоминаний... Основной моей задачей стало - передвигаясь на костылях, не попадаться на пути Жакони...
Когда я видел его издалека, идущего навстречу, я юркал, насколько это было возможно в моем положении, в ближайшую незапертую дверь. Если дверей на пути не было, я разворачивался и двигался в обратном
