руты; корни, вроде клубней кокорника; выдержанный сок вербены и мака и что-то еще, о чем лекари не поведали бы даже под пыткой…
Выпив содержимое своего кубка до дна, Марк бросил несколько слов сыну, едва заметно кивнул стоявшему неподалеку Пиктору, затем жестом отослал лекарей, встал с ложа и направился вместе с главой канцелярии к выходу. Вслед за императором из шатра безмолвно вышли пятеро германцев-телохранителей.
Пирующие не придали значения уходу Старшего Цезаря, а некоторые даже не заметили, как Марк-философ покинул их. Все знали: он не любил пиров и всегда и везде занимался делами, сколь ничтожны бы они ни были. Напротив, как только «Доминус и Рекс» скрылся, пирующие повеселели, вино потекло подобно Данувию, разлившемуся в весеннюю пору, языки развязались, а шутки посыпались как из рога изобилия. Вскоре Младший Цезарь затянул застольную песню…
Солнце окончательно спряталось за тучами, вновь повалил сухой крупчатый снег. Огромные пустые пространства, раскинувшиеся от предгорий Альп на юге, до правого берега Данувия на севере, окончательно побелели Казалось, не было ничего, кроме низкого серого неба и этой безграничной белой пустоты. Смешанные леса и сосновые боры, покрывавшие до маркоманских войн равнины Паннонии, были безжалостно вырублены легионами, которые использовали лес для восстановления сожженных варварами городов и селений, строительства грандиозного оборонительного вала и цепи дополнительных сторожевых башен. Кроме того, легионы основательно укрепили свои лагеря: Виндобону, а также Карнунт, близ которого располагалась стоянка боевых кораблей; наконец, они отремонтировали и соорудили новые баллисты и другие метательные машины, предназначенные для обстрела противоположного берега Данувия…
IV
- Говори по-гречески, - негромко сказал Марк, обращаясь к Пиктору, когда они удалились на несколько десятков шагов от шатра, в котором гремела застольная песня.
- Из Сирмия и Карнунта получены надежные сведения, Господин, - бойко зашептал на более привычном для него койне Пиктор. – Послезавтра, во время переправы на тебя нападут трое или четверо иллирийцев во главе с каким-то Валерием, из охраны Юлия Вера. Им приказано убить тебя…
Пиктор замолчал и искоса посмотрел на Цезаря. Тот остановился, постоял некоторое время в раздумье. Застыли на месте и телохранители-германцы.
- Снова улыбается смерть, и мне ничего не остается, как улыбнуться ей в ответ. Идем в мою палатку, Пиктор, - наконец пробормотал Марк. – Эта бронза, - он постучал по панцирю, - меня тяготит.
- Господин, ты расслышал мои слова? - озабоченно и несколько недоуменно спросил Пиктор. – Готовится страшное преступление.
- Я всё понял и благодарю тебя, - сухо улыбнулся Цезарь. – Но, как говорится, «неизвестные беды больше тревожат».
Пиктору оставалось лишь пожать плечами.
В жарко натопленной палатке рабы помогли Марку избавиться от доспехов и облачиться в его привычную шерстяную одежду: свободные пастушьи браки и плотный плащ. Марку поменяли сапоги: нарядные красные, но тесные парадные сняли, и на худые, тщательно омытые и насухо вытертые ноги Цезаря надели носки из козьей шерсти и удобные варварские сапожки – подарок вождя астингов.
Марк устало сел на ложе и закрыл глаза рукой. Тело его стало раскачиваться из стороны в сторону, и Пиктору показалось, что Доминус впал в транс. Воцарилась тишина – лишь потрескивали угли в жаровнях, да было слышно, как вполголоса переговариваются между собой расположившиеся снаружи германцы.
Через некоторое время Цезарь опустил руку, открыл глаза и, как ни в чем не бывало, с деланной бодростью встал с ложа.
- Так и свалиться недолго. Ты не против прогулки верхом, Пиктор? – своим обычным глухим голосом спросил он.
Вскоре Старший Цезарь и его вольноотпущенник, в сопровождении германцев и целых трех турм, выехали за ворота зимнего лагеря V Македонского легиона. Когда дорога повернула к низине, за которой чернели канабы Виндобоны, Марк жестом приказал трибуну отряда сопровождения остановиться, а сам, отъехав с начальником канцелярии подальше с таким расчетом, чтобы всадники его не услышали, обратился к Пиктору.
- Произойдет следующее: после моей кончины преторианцы и легионы провозгласят Младшего Цезаря императором и принцепсом, получат подарки и успокоятся. Сенат учтет мнение данувийской армии и, соблюдя необходимые формальности, утвердит сына во всех требующихся для такого дела ипостасях. Впрочем, после германского и сарматского триумфов в Риме мой сын и так получил почти всё необходимое...Скорее всего, сирийские и рейнские легионы также присягнут Коммоду…Думаю, Коммод, Помпейан, Патерн…они поладят…
- Господин, я не ослышался? - в растерянности прошептал Пиктор. – Ты не хочешь предотвратить злодеяние?
Старший Цезарь невесело усмехнулся.
- Я с детства не желал власти, Пиктор, ибо чувствовал, как меня ненавидят те, кто стремился к ней. И всё-таки меня наделили высшими полномочиями и вручили империй. С малолетства я хотел жить в нашем Ланувийском поместье, у подножья лесистого Альбанского хребта – как это удалось моему приемному отцу, праведному Антонину, редко покидавшему свой родной Лорий. И что же? Вот уже семнадцать лет обретаюсь я то в Карнунте, то в Сирмии, то на Востоке, то в Александрии, то праздную триумф в Риме, то перехожу Данувий, то провожу смотры здесь, под Виндобоной… Меня отвращает эта нескончаемая кровавая бойня, называемая войной…
Марк поежился и с ненавистью посмотрел на север, где угрюмо возвышался поросший кустарником левый берег Данувия.
- В отличие от Траяна и Адриана, я ничего не смыслю в военной тактике и искусстве управления войсками, однако провел уже пять кампаний, потеряв, правда, по неопытности целую армию: три легиона в Верхней Паннонии, затем еще один - Девятый Испанский в Мёзии. С северо-запада в наши пределы прорвались асдинги и лакринги, с востока - роксоланы и костобоки. Варвары уничтожили золотые рудники Дакии, опустошили обе Германии и Белгику, Фракию, Македонию и даже Ахайю; разрушили Бригецион, Карнунт, часть Виндобоны, где мы сейчас с тобой обретаемся... Зато мне удалось прогнать с помощью Максима и Патерна квадов и маркоманнов, разгромить сарматов на льду Данувия, справить два триумфа, не говоря уже об овациях…
Марк покачал головой, словно стыдясь самого себя, и легонько тронул коня. Тот пошел шагом. Пиктор, а за ним и турма медленно последовали за Цезарем.
- Женившись, я думал, что жить не смогу без своей Фаустины, - продолжал свой монолог император, - но постепенно, Пиктор, мы стали чужими. То, что раньше казалось мне божественной страстью и таинством, подобным элевсинскому, превратилось в регулярное исполнение супружеского долга: ведь надо было произвести на свет отпрыска мужского пола, а он всё никак не рождался. И великий, всепоглощающий Эрос показался мне комичным содроганием, трением гениталий, сопровождающимся исторжением липкой семенной жидкости…
Пиктор, надвинул капюшон на голову. Он понял, что у его Господина возникла потребность выговориться, но вольноотпущенник стыдился слушать откровения из уст того, кого он уважал и боготворил.
А Марк, словно не замечая присмиревшего собеседника, продолжал свою исповедь.
- Я благодарил богов, Пиктор, за то, что меня всегда окружали хорошие люди. Например, ты, верный друг мой, Помпейан, Фронтон, Рустик, Клавдий Максим, Викторин, Пертинакс, Руф, даже этот несносный Патерн…Но если есть друзья, должны быть и недруги… которые убивают своей ненавистью, терзают, травят проклятиями…
Глухой голос Марка задрожал, он закашлялся. Пиктор, воспользовавшись заминкой, встрепенулся и с жаром зашептал:
- С ними надо покончить, Господин, нам известны их имена!
Марк тихо рассмеялся:
- Ну и что это для рассудительности, здравости, справедливости?
Пиктор пожал плечами:
- Я не понимаю, Господин…
- Лучший способ защититься, дорогой Пиктор, это не уподобляться обидчику.
Император задумчиво похлопал по густой конской гриве, и конь, фыркнув, замотал головой. Животное явно не одобряло ход мыслей своего седока.
- Кто изменит образ жизни людей?.. А без этого изменения что выйдет, а, Пиктор?
Вольноотпущенник вновь пожал плечами.
- Ничего, - грустно усмехнувшись, ответил Марк на собственный вопрос, - ничего, кроме рабства, стенаний, да лицемерного повиновения.
- Однако, Господин, - с жаром зашептал глава канцелярии, - хоть я и не сведущ в философии, но, наученный жизнью, знаю, что все эти киники и стоики не достойны твоего мизинца. А Эпиктету не достает того, что ты же сам называешь здравомыслием. Тебе, Господин, грозит смерть, и если ты не ценишь собственной жизни, подумай о государстве, о нас, твоих слугах, твоих воинах, сенате и римском народе, провинциалах, простых ремесленниках и селянах – всех, кого твоя смерть повергнет в пучину скорби и печали… Ибо не было еще в Риме принцепса, более доброго, более справедливого, более разумного, более благочестивого, более…
Пиктор замолчал, тщась подобрать нужное слово. По его щекам текли слезы.
- Неужели, Господин, - встрепенувшись и вытерев глаза, залепетал вольноотпущенник, - ты спешишь примкнуть к сонму бессмертных богов?
- В тебе живет поэт и оратор, Пиктор, - усмехнулся Марк. – Богов хватает и без меня.
Старший Цезарь задрал голову, словно пытаясь увидеть, не выглядывает ли из-за низких туч лучезарное божество.
- Душа, как и тело, дружище, - с грустной убежденностью сказал он, - распадается после смерти на атомы и становится частицей Всемирной Души, только и всего... "После смерти нет ничего и сама смерть ничто, - Цезарь лукаво улыбнулся, цитируя Сенеку, - "Ты спрашиваешь, где мы будем после кончины? Там же, где покоятся нерождённые", - и быстро добавил. - Впрочем, не беспокойся обо мне, я буду идти, неуклонно держась природы...пока не свалюсь. Но если запахнет дымом, я уйду из жизни добровольно…это совсем не страшно. Да, Пиктор, если я почувствую, что качусь в пропасть, душа моя покинет тело. Я сделаю это не для того, чтобы покрасоваться перед людьми, или поразить их паратаксисом - показной готовностью умереть ради того, чего нет. Пусть этим хвастают христианские катафригийцы вроде Перегрина, Юстина, да и самого Христа… Я уйду не ради того, чтобы поразить неустойчивые души показным презрением к смерти, как это любят делать северные варвары… В сущности, Пиктор, жизнь такова: сел, поехал, в ы л е з а й.
Марк улыбнулся и, наклонившись в седле, похлопал вольноотпущенника по плечу.
- Ведь согласись, Пиктор, ощущения наши смутны, тела, увы, бренны, души неустойчивы, слава сомнительна. Сама жизнь наша есть не что иное, как страдание. А уж посмертная слава –только забвение. И Эпиктет, от которого ты, вижу, не в восторге, был не так уж и не прав, когда, учил, что жизнь - всего лишь странствование на чужбине, а всё земное – ничтожно…Не живи, друг мой, точно тебе предстоит еще десять тысяч жизней…Уж близок час.
- Надеюсь, Господин, что далек, - упрямо возразил Пиктор.
V
Марк промолчал. Тихо падавший снег, огромные пустые пространства, мерное позвякивание оружия, фырканье лошадей, однообразное завывание ветра, плавно поворачивавшая к югу дорога – всё это умиротворяло, располагало к
