спутанную мазню липких от крови волос.
- Эй, рыжая! – кричу, чтоб жена меня внятно услышала. - Если случайно помрёшь, я изничтожу весь твой посёлок... Санёк! приготовься!
- Вауваувау!! - отозвался верный пёс, привстав на задних лапах над кожухом пулемёта.
Берёзы склонили завитые головушки, собираясь голосить; посмотрел я на вражину свою и согнулся от смеха, потому что Тамарка, её подруга любимая, шлёпнулась в грязь дорогими штанишками, стремясь завладеть воронёным наганом. - Он изверг, Олёнка!! - вопит словно пьяная, и прыщет золотыми зубами, что сама убьёт меня. - Отомстю мужикам за вечное рабство! Они пьют водку как лошади, они гуляют по сиськам да писькам, они детишек родных уморили нищетой... - и завыла, курва, - дай, милая подруженька! хоть пулю одну, хоть разок в башку пнуть!
Но Олёна грубо оттолкнула её, и в меня выстрелила. Лёгонький дамский пистолетик царапнул по шее; крови почти и не было, только противный зудящий след. Я потёр шрам и занервничал, поскрёб его пятернёй и озверел. Отбросив свой револьвер, я бросился к жене, обвил её шею змеёй, стянувшись до ужаса в зрачках. - Теперь ты, сука, поверишь, что я смогу тебя убить, даже безумно любя.
А в Олёнкиных глазах радость смерти, избавления пыл: - Убей, Ерёмушка. - Но старухи вырвали бабу из моих рук, да самого побили. Лежу на траве, тыкаясь в землю, и пряча ото всех невыстраданую злобу - спалить бы кого иль зарезать.
И вспомнил вдруг, что жена говорила мне: - ... опоил зельем прохожий мерзавец... - я даже знаю, у кого купил он то зелье, выпросил.
Сунув под ремень острый топорик, гордо зашагал я посерёд улицы, прищуря жёлтый глаз, а встречные и попутные машины испуганно жались к палисадникам - авось бы проехать бочком, не получив по башке обухом топора.
За рекой караульно встали тринадцать охранных дубов, сучья наперевес: - стой, предъяви мандат. - А по какому праву?! - у меня сорвался голос; силы душевной и так кот накакал, а тут ещё чёртовы сорняки надо мной измываются чёртовой дюжиной, стебая в лицо.
- по праву частного владения! - ломким отроческим баском выкрикнул младший из братьев; и пульнул незрелым жёлудем с лохматой зелёной гривы. Остальные дубы немо слушали, чем же я им оправдаюсь, непрошеный гость - почти разбойник за пазухой.
Я крутанул головой, снимая её с петель под зубовный скрежет - и протянул на ладонях прямо в нос колдовским сторожам: - Башкой своей клянусь, что иду к бабе Стракоше по мирному делу, иду за советом.
Самый уважаемый дуб, шибко учёный, бережно принял глазастую голову - и в ларец её, на свою лысую макушку. – Сохраним, будь спокоен. Ступай наощупь к хозяйке, а в обратном пути заберёшь.
Темно стало у меня в душе, как на десять вёрст под морскою пучиной, глубже которой на свете нет. Но не сробело весёлое сердце, а с белой песней своей встрепенулось, и подняв с земли палку-ковырялку, я отважно сделал широкий шаг. А следом ещё другой, в десять лаптей; и третий, и пятый - будто несла меня к бабке пречистая сила.
- Здорово, старая! - разухабо ввалился я в сенцы деревянной избушки, неизвестно кем да когда построенной. Уж, конечно, не Стракоша возвела толстые брёвна усилием плёвого заклятья. Тут работали великие труженики, родом из генелагического древа - кустарника с небритыми рожами предков.
- Привет, безголовый. - Бабка зримо поморщилась на мою глупую шутку о возрасте. Будь она хоть в гробу, а всё женщина. - He расслышала я. Ты чем говоришь?
- Тем, что вместо головы у меня осталось, пффф...
- Теперь вижу. - Стракоша оглядела презренно, словно в зелёном дыму колдовского варева я стал похож на лягушку. - Так повернись ко мне задом, и громче, громче.
Смог бы я стерпеть бабкино хамство, смирил норов - кабы большой беды в своём доме не ждал. А так взял старушку за пояс - за крепкий широкий ремень от хозяйственной сумки – да и вздёрнул её кверх ногами, оголив толстые шерстяные чулки на дряблых мосолыжках.
Бабуля захлюпала носом, когда я поднёс её ближе к нагретому чану: - Сынок, сыночка родненький... отпусти меня вживе, добром оплачу... - и в крыльях её халата голубели холодные косточки пальцев.
Утих костёр в моей груди, будто не загорался. Осовело стою - лишь под чаном ещё полыхает. Я обратно вернул ужасную бабушку, и за прожитый страх упал перед нею коленями: - Милая. Кому ты дала приворотное зелье? хоть за денежку али даром?..
Янка закрутился в верти лёгкого листопада, в его золотом костюме, обшитом по рубцам красными нитками.
- Светлая любовь пришла ко мне, когда уже отчаялся, - восторгался блаженный малый, не ожидая больше подвохов от судьбы. – День, минута, или полузевок со глотком воды проходят в мыслях о ней. Без сладких объятий уснуть не могу; застонет – услышу, окликнет - бегу. И к слёзным ресницам как тушь прирастаюсь, и жалобы слушаю целую вечь: я с ней насовсем в этом мире останусь, я буду её от разврата стеречь. От похоти жирных припудренных денег, от блуда рыжья и алмазов карат - не надо мне власти, богатства и девок…
- Я снова пришла. Ты мне, миленький, рад?
- Ещё бы. Рассказывай, как я показался твоей матери.
- Ах, ах, ах! - передразнила Верочка. - Она назвала тебя красочным болтуном, и посоветовала быть осторожнее.
- Вот как, - огорчился Янко. Он был вчера немного пьян, или чуточку трезв - но ведь выпил для храбрости, для куража перед тёщей.
Войдя, честь ей отдал, как старшей бабе в большом дому. – Привет, матушка. - Вот какой ухарь.
- Меня зовут Людмилою, Петрова дочь. - Пышнотелая чёрная старуха вытерла руки белым полотенцем, и протянула правую словно к поцелую. Яник слегка дотронулся щекой её тёплой кожицы, но целовать не стал, сохранив высокую марку своей мужской гордости. - А меня зовут Янкой, без отчества. Будем товарищами.
- И только-то? - Людмила оглянулась на дочь, вздёрнув брови – ты кого, девка, привела? - но та и сама ещё украдкой выгадывала Янкино настроение, боясь за успех его жениховских смотрин. Зря, видно, позволила ему рюмочку: он стал больно развязен; а жаль, что мать не видела мужика в быту, на хозяйстве - и засудит его за лёгкую трепетную браваду.
Сжав ладонями покрасневшие щёки, Вера бросилась на выручку, будто кошка с пяти капель валерьянки. - Любимый мой, не форси перед мамой, пожалуйста. Я ведь тебя испила до донышка, и всё равно выведу на чистую воду да отмою со щёлоком.
- Отмывай, - простодушно согласился Янко, - от хамства, лени и трусости… -
Он так вчера сказал без разбору, а сегодня уже Верочка на паях хозяйничает в его маленькой квартире. И телефон прикупила, очень нужную вещь.
Янка взял трубку на вес, словно гантелю юного физкультурника. В руке держит - а звонить некому. Ему известны лишь номера больнички, милиции, да пожарных. – Милая! может ты с кем поговоришь? – крикнул он в шипящую кухню.
Вера из-за жареного смальца его не расслышала, и пришла в залу сама, облизывая вкусную ложку. - Чем помочь? - Она переступает босыми ногами, волосы повязаны белой косынкой.
Вмёрло Янкино сердце. Хотел он сладко её обнять, но: - Нет, нет. Я ещё обед не приготовила.
- Тогда звякни кому. А я в сковороде помешаю.
Они разменялись косынкой и фартуком. Жёнка с любопытством дышит в телефон, а мужик у плиты встал, чутко прислушиваясь к разговору.
- Привет! Это ты? от себя звоню, мы с мужем телефон купили.
- ... какой ещё муж? - с ревностью к своей свободе огрызнулся Янка. - не спеши...
- У меня всё нормально, я даже танцую сейчас. Слышишь? и пою.
- ... балерина выискалась. - Яник достал из кастрюли чёрный волос, упавший не с его головы. - а за борщом следить позабыла...
- И ты в порядке, я очень рада. Ещё позвоню. Пока. Чмок-чмок.
- ... слава богу, - обрадовался мужик, - распрощались сороки...
- Дааа, вспомнила. Я же Катьку на рынке видела. Говорит, что со своим помирилась.
- ... ещё бы не мириться, - криво улыбнулся Янка, покрутив пальцем у виска. - она не дура, чтоб от богача уходить...
- Представляешь, он ей после всего сумочку подарил из дорогой кожи. И впридачу кольцо с алмазиком.
- ... это тонкий намёк. - Янко вспотел то ли от пара, то ль от чего. - даже голос для меня повысила...
- Теперь Катька изменять забоится. Без подарков останется. Пока. Чмок-чмок.
- Ах, какая шкыдла, - ворохнулся мужик, крепче перехватывая тяжёлый половник. - Лучше с боем ума вколотить, чем с добром себе роги опиливать.
Он шагнул уже к Верке, но его позвал в дверь резкий звонок. Кто бы это так настойчиво Янку доискивался?
Еремей. Стоял, засунувши руки в карманы, держа их при семечках - чтобы не ударить рыжего поганца раньше времени. Ерёме хотелось услышать лживые клятвы из уст крестопродавца, который обязательно руку ко лбу вознесёт - к четвёртой звезде от небесного свода. И тогда Еремей без сожаления приколет его синим ножом на дверь с восьмым номером, как зоолог по списку свою новую бабочку.
- ась?.. - не услышала бледная совка, качаясь под лампочкой, и подлетела поближе – узнать, отчего она к ночи помянута.
- иди к чёртовой матери, - отмахнулся мужик от мошкары и назойливых мыслей.
Но всё пошло наперекосяк, потому что Янко обледнел сразу, признав свою вину. - Узнал от кого или сам догадался?
- Любимая жена наизнанку открылась. – Еремей криво ухмыльнулся, став похожим на зазубренную саблю. - Её бы со свиньями на крючок подвесить, а я пожалел. За тобой вот пришёл.
Янка вдруг из белого на глазах проявился красным, будто вместе с воздухом заглотнул стакан крови: - Ты о чём мне рассказываешь?
- О том что жена меня предала.
- Олёна??!
Ужасно стало Еремею, что Янко не виновен; паскудно из-за отупляющей догадки про врага своего - потому что вот кого он мог простить да прикончить, то его только. А об злючем распутстве совсем тайного недоброжелателя Ерёма не знал: всем верил, но поздно спохватился. И приник он к стене, обвис в своей одежонке как старая пиявка, у которой выпали жевальные зубы - горло куснуть нечем.
А Янка рядом дышит хрипло, перехватив свой воротник до упадка сил: - Как ты смел её допустить, сволота?.. Кто?!
- Бабка Стракоша знает, и назвала имя твоё. Брал ведь у ней приворотную склянку?
Тягостное молчание повисло меж ними на одной тонкой вольфрамовой волосинке; засиженная мухами лампа едва освещала подозрительные лица, схожие с портретами разбойников на большой дороге.
Кашлянув на ступени мокрой сургучной печатью, Янка выдал секрет свой: - Брал я зелье. Для тебя.
- Как это? - подивился Ерёма, и даже на минуту подзабыл о болезной душе.
- Одиноко, Ерёмушка. - Будто расцеловал Янко беспутного вражину. - Ненавижу, а мне любить тебя хочется…
Босиком мелькнул шаловый ветер - и задрожали оба. Янка схватился тремя руками за нательный крест, и в мгновение сгил. Колесом покатило Ерёму мимо скамеек, машин, мимо дядьки Зиновия...
А Зяма сегодня ушёл с работы пораньше, чтобы проведать дружка - заболел Серафим. Не то что ходить, а и летать не хочет. Есть отказался. И пытает у дядьки разные странности.
- Зиновий, я хочу тебя спросить, - вдруг надумал он важную мысль, и если бы Зяма промолчал в ответ, то по лицу пацана было видно – обратился бы к деду Пимену. А на выселки больному – ох, как далеко идти - и можно заблудиться, попав на волчьи клыки.
Дядька пожалел парня: - Чего тебе? спрашивай, - отложив хозяйственные заботы.
- Слышал я, и в книгах читал, по радио, наяву видел:
