губернатор первого любимца. - Но за то и уважаю, - и мягко увёл его в тайный закуток с кроватью; там под розовыми ангелочками они увалились в объятья друг другу. А пока в алькове слышны были греховные стоны, пока явно воняло нечистотами - Серафим щёлкал затвором кинокамеры, сдерживая мерзостное дыхание.
Опутанный уже несекретной тайной, лежит под темью ночи бунтующий край. Осень. Горемыка инвалид прошагал по лету сотни вёрст, но пристанища нигде не нашёл. - Всё воюете? – спрашивает. – Бьёмся, - отвечают, - кто жив. - За правду иль от скуки? - Да вроде из ничего началось, а вышло - с нечистью схватились, так что кровавая речка залила берега. – Бог вам в помощь. – Спасибо, теперь в себя веруем.
Отдёрнув брезентовый полог лазарета, внутрь вошла смерть. Походила, гладя тяжелораненых по небритым щекам. - Как здоровьишко, храбрецы? Крепитесь, скоро обозы за вами придут. Вернётесь домой, вылеченные, возьмёте в руки рабочий инструмент - и прямиком налаживать мирную жизнь. А кругом поля колосятся, жнивьё золотом блестит - зеренко к зеренку. Будут детишки сыты да праздны, весело в школу пойдут... Ты чего, солдат, слезу утираешь? Сразу не верится в лучшее, а поживи с моё - поймёшь вечную правду. Я, может, больше жизни за вас страдаю. Ей что, вертихвостке? Кружит по белому свету лёгкостью бытия, бахвалится удалью бесшабашной. Зато все болезные сопли, разлюли-малину, мне приходится утирать. Умаялась я от вас, люди! Замучилась. -
Старт атомной ракеты был назначен на два часа ночи. Самый удрёмный сон в это время; люди сопят и иногда пукают под одеялом, не сдерживаясь в дремучем страхе погонь, схваток и любовных свиданий. Вот Еремей с цветами встречал Олёнушку, а она опаздывала; он встал у киоска, выглядывая голубенький сарафан с высокими бретельками да синими глазами. Муслим во сне придумывал новый проект электросварки, а Надина подсказывала ему свои многограмотные решения, ловко стуча клавишами вычислительной машины. Снова бродил по посёлку спящий Рафаиль, сонно пресекая тёмное хулиганство в злостных закоулках. Плакал дядька Зиновий, устав душой без родного дома. От этого зла он скрипел зубами на своих обидчиков и душил их, выжимая из подушки грязные перья. Янко встречал праздник Новый год, с шоколадом да шампанским; и Верочка танцевала свой быстрый вальс, а он всё ждал, когда же останутся они под уютным полумраком свечных фонариков. Дальние поезда уходили с вокзальных перронов, и Май Круглов разрывал себя руками, уезжая кусочком в каждом вагоне.
А Серафимка вьяве сидел на передке летящей ракеты и пытался открутить атомный боезаряд. Он уже облучился настолько, что ладонями подсвечивал сам себе. Но молодые клешни слабы; его бомба туго отворачивалась, и щерилась, кусая за пальцы. Полётного времени оставалось мало - и малец приналёг. Он яро пел, путаясь в клятвах да молитвах, коверкая гимны. И укротил хищницу, сломав ей все зубы. А потом сбросил без жалости в море – да и возвратился с победой домой.
Олёна подняла голову от ведра с мытой картошкой, но я прошёл мимо неё со сжатыми губами. Молчок. А внутри назвал себя - противная бородавка, солёный огурец, который по полу катается, никто его не съест. Даже любимый Умка выплюнет, потому что всю ночь сынку тошнило - но не от свежих продуктов, а от нашей семейной ссоры. Он ведь мало ещё понимает, и бесится нас помирить.
Я и сам злюсь, пиная своё отражение в зеркале. И сбив себя на пол, гроблю до полусмерти; а после долго замываю кровь, чтобы не испугалась жена.
Жена ли?.. Я вчера, как они ушли к бабке, развесил Олёнкины фотографии по стенам да шкафам, будто убиенную. И представил, что смог бы без неё жить на этом свете - а свидеться и простить уже на том.
Но жуть. Страх божий. Радость сатанинская. Я потом и на минутку не выпускал жену из виду, боясь греховных мыслей - горестного случая. Она верёвку взяла - а зачем? - она за ножик - а для чего ей? - будто кровожадные бесы скоблят чашу моей головы, грызясь за лучшие куски.
Вот опять Олёна ушла тосковать к соседке, чтобы стало ей веселее среди чужих людей. Сравнивая наше бытьё, она ночами всхлипывает от счастия, что в доме проживала любовь, какой не оставалось на свете - а после истерично хохочет, что убил я последнюю. Принесу ей стакан воды: она пьёт из моих рук, но оглядывается, с пугливой горлинкой схожая. Зря никто не обидит, меня лишь боится - а взять бы на ручки жену, да гладить её белые пёрышки. Из пуха её нежного стянул я тугую подушку: и раньше маясь от бессонницы, теперь сплю без задних ног, а жуткие сновидения внове прячутся по углам, трепеща Олёнкиного гнева: - не троньте Еремея своей чёрной душой, - а то что? - зарублю наискосок, тогда узнаете. -
Всё же она любит меня - но проклинает жгучего асмодея, который адовым пламенем выжег ей сердце, понарошку оставив жизнь... И мне оставил, потому что я палач её, осиновый кат: я нравлюсь себе терпением жестокого страдания, и чем дольше продолжается обоюдная пытка, тем слаще мои горделивые муки, что самолично оборвал я любовные цепи, раскидав драгоценные оковалки семейных наручей.
Я веду войну, в которой обойдусь без врагов, без друзей. Война моя только с собой, и даже в человеческих гнобылях я отвергаю именно свои грехи и пороки, упрятанные впопыхах в необжитых закоулках собственной души: весь накопленный мусор памяти, ужас мелочной злобы, и трусливую дрожь перед исполнением священных обетов, в коих я себе клялся грозным именем добра. Продажная человечья натура грешит многими искусами вольной жизни, и хоть душу мою нельзя купить никакими богатствами, но она легко обманывается во лживом мире кабальной дружбы - она бродит по свету, гремя оковами преданой любви. Тоскливо и блудно я убиваю себя...
Сидел я у Пимена; мытарился тайной семейной драмою; и вдруг мой скользкий голос сам катнул шаром по метёным новым доскам, которые под ним дурашливо скрипнули. Одна лага просела, вторая, а там и третья - за печкой, где сверчок проживал. - Тебе, деда, хочу я признаться, что не живём мы с Олёной уже месяц целый. Больно мне лезть на неё, словно через минуту хлопнусь я о землю с самой колокольни, одержимо махая в руке её трусиками. Вчера мы ходили на речку, и они, белые, мелькали спод сарафана - а я, гордый побирушка, не смог заблудить свою жену как суку, и лишь два осторожных слова сказал ей.
- Чего между вами случилось? - пискнул старик, будто ранее утомительно сдерживал своё дыханье. И вот прокашлялся вдруг.
- Не скажу. Даже тебе. - Я легко отсёк голову дедову любопытству, и вытер полотенцем руки, замараные кровью. – Знай, что обида рядышком прилегла, измучила холодом. Остываем мы... помоги, деда.
Взгрустнул старик: - А я-то верил вечной любови, да теперь и вы помощи просите... Кабы знать важное слово, от коего сладко нам спится: но вот ниоткуда в тележке катит беспроглядная муть - ржавая кровь; глаза укроешь в себя, а изнутри перец лезет - и щиплет так, что плакать хочется. - Он тронул меня за плечо, будто оно стеклянное, из тонких пузырей. - Верно говорю?
Как стриженый болванчик я усиленно закивал. А уши свернулись, не желая выслушивать свой бессмертный позор, о котором старик догадался.
Тогда Пимен обратился к небу с молитвой, вразумляя бога, чтобы тот вразумил меня. - Это не страх, не ужас, а боль преходящая. Ежели баба любит да совестливая, от скуки себе позволила, то другой раз вернее под поезд ляжет. Живи. А коли не веришь ей уже - уходи.
- Куда я пойду из своего дома? к посторонней девахе, которая втайне заглядывается? - Я кисло улыбнулся, сжёвывая тусклую мечту. В ней разгульные хмелели застолья, и кружились срамотные пляски: а я всё невесел с кувшином вина, просительно ждя избавленья от муки случайной любви. - Не хочу! чем поганить свою душу с прохожей бабой, я лучше тысячу раз руками сгоню.
- Господь запретил, - резонно указал старик пальцем вверх, предупреждая о зорком глазе, кой приглядывает над всеми. - Прости Олёну за едину ошибку. Сам-то любовь предавал?
- Никогда.
- Вот и прости. Ты сильнее.
- Жена моя беременна.
- Вон оно что... От тебя?
- Говорит, да.
- А ты верь. Не врагу ведь, а любимой бабе. Родится ребёночек, и ты воспитаешь его в своей вере. А если кто сорное слово болтнёт, он сам того силой накажет. Пока ж совет могу дать, кой дороже любой другой помощи. Ежели ты духом ослаб, то един раз перебори себя, и против нрава пойди в отместку - сбивай запреты, нарушай притворы, чтоб двери настежь в доме твоём, и в сердце. Не таись ни радостью, ни горем - пусть лёгкость войдёт непомерная от такой простодушной открытости - рыдай да смейся, когда скажешь прости любови своей, а я ключа к ней не подберу. Твой замок на Олёнкином сердце, ты его сам сработал. -
Я его запоганил, на скорую руку. Прирученной бабе надежду дал, воспользовался доверием и в кусты - прошла страда, завяли помидоры. Я б себя удушил, волосатыми руками понемногу сжимая, чтобы дольше помучиться; да вера запрещает. Много на свете нас, холуёв пугливых; живём в тревогах о счастье, попутно судьбы чужие ломая - а виноват всегда господь оказывается. Убогие люди мы...
Под эти думки, под нежную музыку симфонического оркестра, я подшивал казённые штаны из крепкого брезента. Старая туповатая игла со скрипом влезала в тугую завязь сплетённых нитей; иногда мне приходилось напёрстком подталкивать упрямицу, но она скалила зубы в ответ и даже два раза укусила за палец. Я слизнул кровь.
- Огрызается, сучка.
- С кем это ты? - вошла из кухни Олёна. На цыпочках, как и положено виноватой: загрустил то ли муж, иль опять на неё сердится.
Я взглянул мельком, ухватив цепко за раз белые ручки и измазанный фартук. - Сам себе говорю, да ругаюсь, что ослаб без бабьей заботы.
- Разве ты мне не доверишься больше?
- Зарекаться не буду, потому что люблю я тебя, и буду до смерти любить. Чувствую так.
- Как же нам жить?
- Пока что товарищами. Пусть внутри всё утихомирится; я больше не хочу, когда оно там болит... А ты в пельмени сильно не обертайся, ночью сегодняшней и поползёшь - для тебя шью заплаты на коленках.
- Что?!
- Поползёшь ко мне на поклон. - Я неумолим. - От самой церкви, где хотела венчаться, до родного нашего дома.
- Нет. – Она стала как глыбокамень.
В распахнутые окна зарыдали цветы, деревья заплакали, ветер молотил нас цепями, не оставляя следов, словно на допросе в каземате. Ни синяков, ни ран, но внутренности лопались как пузыри красной икры на масластом бутерброде; и только наши души выдрались на волю и сцепились друг с другом в ненавидящей пляске.
- Никаких прощений! - И Олёна сделала опрометчивый шаг, выбив с-под себя деревянный приступочек.
- Тогда и мне всё равно. - Голос мой тих да спокоен. Ну что же, давай поиграем в войну, или всерьёз проживём нелюбовь.
Взяли у сына два пистолета, на улицу вышли. Сто любопытных прохожих нас окружили; а жена стоит передо мной в десяти шагах, и незряче крутит барабан револьвера, будто любимую гуттаперчевую куклу. Дура; она даже не представляет, что я жалости к ней лишился.
а в толпе шепчутся: - давно было забыли про душегубство, а этот пьяный ирод свою семью в один гроб, всё водка проклятая...
Тут я понял, что сына тоже погублю, да и ещё один булыхчет в бабьей утробе. Как он будет выбираться на свет без мамкиной помощи? через
