совсем один... Почему он скачет по степи, почему снует ночами за схоронившимися в щелях атаманцами, почему пытается сколотить новый отряд? Не лучше ли — плюнуть на все и убраться куда-нибудь подальше, как можно далее от родных мест, где никто тебя не знает, где никто не ведает бедовых (а то и кровавых) дел, числящихся за тобой?.. А может статься, вообще лучше покинуть Россию, бросить Родину — кому он здесь теперь нужен?..
Тогда придется кормить вшей в лагерях Галлиполии или стать лакеем в кофейнях Бухареста, ну или просто мести тротуар в парижских предместьях... А вот и нет!.. Он не таков — подполковник Облов Михаил Петрович... Ему ли подстать, быть серой неприхотливой мышкой, собирающей крохи со стола жизни? Как бы ни так, это исключено по определению, этого не может быть!..
На ум пришла сказка старой калмычки, рассказанная Пушкиным в «Капитанской дочке», — притча про орла и ворона. Как там было: орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: «Нет, брат ворон, чем всю жизнь питаться падалью, лучше раз напиться живой крови, а там как Бог даст!» — вот вам и весь сказ о Емельяне Пугачеве, по сути, он прямой антагонист Облову, а выводы из своей жизни они делают одинаковые. «Не буду и я ползать на брюхе! Пропадать... так, с музыкой!» — подумал Облов и что есть сил огрел коня плетью. Жеребец взвился на дыбы и птицей понесся по смерзшейся земле. Минут пять спустя ни коня, ни всадника уже не было видно, только порывы ветра доносили еще цокот копыт да слабый запах полыни.
Главка 4
Подворье Кузьмы Бородина, обнесенное глухим дощатым забором, полностью перекрытое почерневшим тесом, надежно укрыто от постороннего взора. Облов шагом подъехал к высоким, окованным железными полосами воротам, густо зашпатлеванным ядовито-зеленой краской, толкнул черенком плети створки — тщетно... пришлось спешиться. Подналег на широкие воротины: ни с места... должно заложено изнутри брусом. Облов нетерпеливо забарабанил по толстенным доскам, рассчитанным с умыслом заглушать и поглощать звуки от стука непрошенных гостей. Надсадно, хрипло выплевывая злобу, забрехал здоровенный кобелина, зазвенела, заклацала цепь, едва сдерживая неистового пса. Наконец откуда-то из глубины двора донеслись уж вовсе корявые звуки старческой речи. Просмоленные никотиновым дегтем связки яростно исторгали площадный мат — сразу и не сообразить, кого хозяин поливает руганью — преданного пса или неурочного посетителя.
Прогромыхав, отошел запорный брус и створки ворот скрипуче разъехались, в образовавшийся проем, как бы украдкой, выглянула мясисто-округлая, крепко слепленная головизна. Черты лица, будто нарочно размытые природой, припорошенные соломенной щетиной на щеках, расплывались в лоснящемся месиве, словно взопревшее тесто. И только черные зрачки-буравчики колюче поблескивали из-за белесых, по-поросячьи редких ресниц. Глазки изучающе уставились на Облова, мгновение пребыли в по-деревенски хитром анализе, затем маслянно увлажнились и покорно померкли. Растянув в улыбке щербатый рот, собрав у переносицы морщинки, хозяин подворья, а это был он, согнулся в полупоклоне, приглашая войти.
Михаил, не заставив себя долго упрашивать, но все же замешкался, втягивая за ограду почему-то упиравшегося коня. Тот упрямо не желал идти во двор, бил копытом, выгибая шею, тянул поводья на себя. Облову пришлось прикрикнуть на жеребца, грубо дернуть уздечку, животина упрямо замотала башкой, волнами расплескивая густую гриву. Облов почти силой затолкал его в темное стойло. Конь косил большим карим глазом, надувал жилы на шее, тяжело и прерывисто сопел...
— Ишь ты! Чего-то не по нраву, странно как-то... — подумал мельком Облов, направляясь к высокому крыльцу бородинского дома.
Гладкий, словно ситный хлебец, хозяин любезно зазвал в горницу. Облов давно знал фарисейскую натуру Кузьмы Бородина. Нравственным единственным мерилом этого человека прибывала собственная польза. Ради ничтожной выгоды Бородин способен продать отца родного со всеми потрохами, а об остальных и говорить нечего, торговал собственным отношением к людям и в розницу, и оптом. Еще Облов-отец рассказывал Михаилу про продажного, расторопного мужика Кузю, об его живоглотстве и омерзительной неразборчивости в средствах пополнения собственной кубышки.
Кузьма Михеич, как и его незабвенный младший братец, вышли из многочисленной семьи маломощного недужного крестьянина, промышлявшего подрядами к местным богатеям в конюхи или сторожа. Мальцом Кузя сполна хлебнул лиха, нянчил меньших братишек и сестричек, с весны до осени хаживал в подпасках, раза два его, бедняка, чуть не слопали голодные волки. Уже парнем он ишачил в батраках, чуть было не польстился на уговоры каких-то проходимцев, агитировавших в бурлаки... Так бы и помер Михеич в нищете и отрепьях, не подфорти ему удача. Улыбнулась она в лице засидевшейся в девках дщери сельского старосты — Улиты. Дева та считалась забубенной вековухой: суходылая и мосластая, как стебель кукурузы, с лицом плоским и шершавым, как подсолнух. Сбежишь, не зная куда, от такой крали, но Кузьма и сам не слишком казист, да и помыслы его с голодухи сводились отнюдь, не к девичьим прелестям — парень возжаждал богатства. Как уж он там подлез к этой кулацкой девственнице, никому не ведомо, но, как говорится, обрюхатил ее. Деваться некуда, тесть поставил Кузьму промышлять извозом. Бородин много был благодарен, освоился быстро, да и налаженный промысел еще лучше заспорился в его, не чаявших настоящего дела, руках. И дальше удача не покинула Кузьму. Нежданно-негаданно отдал богу душу единственный брат Улиты Иван, спьяну на Троицу потонувший в мелководной окрестной речушке. Зажимистому тестю ничего не оставалось, как полностью приобщить шустрого зятька к своим делам. Тут и пошло-поехало у Кузьмы Михеича, оказалось, что не было в округе мужика сноровистей и оборотистей его. Тестево добро, словно по волшебству, умножалось в руках Бородина. А вскоре он и меньших братьев пристроил куда надо, к хорошим людям. Не будь революции, Кузьма Михеич со временем непременно бы прописался в купцы, все шло к тому... И еще одна незадача тяготила мужика: не заживались на белом свете их с Улитою дети, из семи человек — осталось лишь двое. Сын Филат — болезненный (в деда), тощий малый, все больше и больше склонный к выпивке, да длинноносая доча Пелегея, по всем статьям обреченная разделить участь обойденной ухажерами матери. Соседи знали, что Кузьма Михеич после смерти тестя жестоко истязал нелюбимую супругу, как она еще у него ноги таскает — одному Богу ведомо.
Облов ступил в жилую половину, аляписто убранную пестрыми занавесками и полосатыми половиками-дерюжками. Навстречу ему шмыгнуло высокое узколицее создание, по-старушечьи повязанное пестрядевым платком, в стоящей колом черной юбке. Михаил, сам озабоченный плотью, явственно уловил зазывно-тоскливый изголодавшийся взгляд васильковых глаз. Ему еще ничего не успело прийти в голову, как Михеич обозвал дочь «лярвой, снующей под ногами» и даже замахнулся на нее. Облов заметил про себя: «Скоты и есть...»
Усадив гостя в красный угол, Бородин торопливо прошел в задние комнаты, оттуда донесся его приглушенный шепот. По отдельно долетевшим словам Облов догадался, что хозяин отнюдь не рад ему и находится в крайнем замешательстве: «Чего это принесло бандитского вожака?..»
Михаил Петрович хорошо разумел: его присутствие ни кого не может порадовать, его нынешний удел вызывает у людей одно чувство, чувство страха за собственную участь.
Скрипнула дверь, в горницу шаркая, вошла супруга Бородина — цыганистого вида иссушенная старуха, она недобро поклонилась и протопала на кухню. Там она тотчас же негодующе громко загремела посудой, ее лишенный плотских черт голос отдавал какие-то указания дочери. Девушка молча сносила раздраженный тон матери. Вот она опрометью выбежала в сенцы, украдкой стрельнув глазками на Облова, вскоре вернулась, придерживая в охапке обезглавленную курицу и еще какую-то припасенную снедь. Старуха мать тем временем шуровала на кухне, кляня плохо горевшую печь-голландку.
Приодевшийся в брюки и жилет, нарочито тишайший хозяин подсел к Михаилу и ангельским голоском взялся выведывать последние новости. Гостю ничего не оставалось, как по душам разговориться с вкрадчивым стариком.
К вящему стыду Михеича нужно сказать, что давнее знакомство с семьей Облова даже в теперешние лихие времена приносило ему не малый прок. Облов регулярно ссужал Бородину добытые по шальному деньги. Давал не то чтобы в долг и раздаривал не из щедрости душевной, а дабы прочнее привязать скаредного кулака к своему, прости Господи, стремному делу. Поначалу давались деньги, дальше больше... Кузьме стали поручать реализацию награбленного бандитами добра. Немало штук английского сукна и коробок со всякой галантерейной дрянью, немало овчинных шуб из-под Рассказова и сапог, стачанных в Елецких артелях, прошло через загребущие руки Кузьмы Михеича. Таким образом, пожалуй, нет в уезде человека, столь сильно увязшего в темных делах Облова, да и человека — своего в доску.
Михаил Петровичу вовсе не претил жульнический характер Кузьмы Михеича, он не придавал существенной роли тем изъянам в душе Бородина, которые обостряли его скупость и корысть. Главное, что мужик полностью во власти Облова, и надумай он «соскочить», как тут же оказался бы раздавленным, подобно блохе. Михеич звериным инстинктом ощущал свое незавидное положение. Он откровенно боялся лютости Облова и его подручных, ставшей «притчей во языцех». Поэтому тактикой кулака было угодничество, лесть, раболепие, он стелился прахом в ногах своего господина.
Однако сегодня, внимательней приглядевшись к юркому мужичку, Облов отметил странную деталь. В поведении старика Бородина определенно что-то стронулось. За наигранным уничижением проглядывала некая затаенная мысль, какой-то дух скользкого противоречия сквозил в речах Кузьмы Михеича, да и более самонадеянные жесты старика изобличали более хитрость, нежели страх. Вне всякого сомнения, Бородин уже видел грядущие перемены, и для него не секрет, что Михаилу придется сматывать удочки. Масть подполковника Облова пошатнулась в глазах кулака. Пока что дед посапливает покорно и смиренно, но сам-то ждет не дождется — когда же ты, Мишка-стервец, сгинешь к чертовой матери, канешь в лету, ослобонишь, наконец, его душу?..
Говорили о новой власти на местах и в губернии. Говорили о переменах, постепенно происходящих в деревне и городе. Само собой, коснулись и провозглашенного большевиками НЭПа. Кузьма Бородин поначалу скромненько выдал затаенную надежду на новую экономическую политику, открывавшую ему торгашу заманчивые перспективы уже потому, что власть разрешает частное предпринимательство. Старик собирался возобновить былую коммерцию, он уже несколько раз наведывался в Козлов, советовался со знающими людьми, обсуждал новации с такими же переждавшими напасти кулаками и купчиками. Они, как и он, с надеждой восприняли декларированные советами
