спать-почивать? Какие такие сны видали? Уж больно вы ночью-то храпели. Я ажник, до самого утречка глазонек не сомкнула...
— Извиняй, Дарья Саввична, — было стыдно, в столь дурацкой роли боевому командиру быть не пристало, Облов попытался усесться потверже, но как-то все валило набок. — Лишку, видать, перебрал, должно зело силен ваш-то первачок, начисто сбил меня с седла! — И вдруг он подловил себя на том, что подделывается под говор этой селяночки, уничижает себя нарочно, представляется неотесанным болваном в надежде получить снисхождение. Облов про себя желчно усмехнулся: «Дошел, однако, герой, перед бабой оправдываешься...»
Собрав остатки воли в кулак, решительно встал, для виду лениво потянулся и, напустив иронический тон, выговорил густым баритоном:
— А что, Дарья Саввична, не найдется ли у вас жизненный эликсир? Отвратительно, видите ли, себя чувствую, помогите, полечите меня, голубушка...
— Вас че, опохмелить что-ли? Так бы и сказали, пойдем-ка в горницу, — и она резко повернулась, запахнув разлетевшуюся юбку, картинно очертив свою ладную фигурку.
— Хороша все же бабенка! — оттаяв сердцем, отметил почти протрезвевший Облов.
Заглотав полстакана ядреного самогона, выдержав набежавший позыв рвоты, Облов ощутил умиротворение и благодать. Он улыбнулся радушной хозяйке, даже как-то затейливо подмигнул ей и, опомнившись, спросил:
— Дарья Саввична, а где наш Денис Парамонович, куда он подевался?
— Да вышел к скотине, корму пошел задать, да и вашего коника надо обиходить. Ладный у вас конек-то какой...
— А что, Дашенька?.. — позвольте мне вас так называть, — Облов налил еще рюмашку верхом и мигом опорожнил ее. — А, что Дашенька, не скучно ли тебе тут, на отшибе, поди, печалишься, красавица?
— А чего мне скучать-то? У нас с Денисом, сами видите, — хозяйство, опять же... детишки у нас, нам некогда скучать, — бодро заключила она.
— Н-да?.. — Михаил Петрович сразу и не нашелся, что ответить. — По-моему, ты, Дашенька, не права, совсем не права. Такая интересная женщина и, так сказать, похоронила себя в этой дыре, засела в глуши на хуторе. Бог ты мой, какая дикость!.. Так нельзя, надо жить для себя, для радости, а ты целиком отдала себя в крепость Денису Парамоновичу. Он, верно, и не сознает, что ты за прелесть такая?.. Ты, правда, весьма пригожая, в тебе есть даже что-то царственное, высокое... Надеюсь, ты понимаешь меня? — Облов знал, что мелет несусветную чушь, но, начав приступ, остановиться было уже никак нельзя.
— Да как не понимать... Я ведь многим нравилась в девках. За мной и землемер Павел Сергеевич бегали. Ухаживал, ухаживал... он распинался, распинался, да только я не про него, уж больно он мозглявый, плюгавенький, пищит по-птичьи...
— Ха-ха! Землемер какой-то... говоришь, да уж, интересные у тебя были кавалеры?.. — Подспудно Обловым опять овладела вчерашняя страсть, и она стала захлестывать его. — Позвольте, Дашенька, красавица моя ненаглядная, позволь, я тебя поцелую!.. Уж очень ты мне, девочка, нравишься... — он подошел к ней вплотную.
— Да что вы, Михаил Петрович, ребятишки тут у меня, — а сама вся зарделась, затрепетала...
Облов стиснул желанную женщину в своих объятьях. Никогда еще так податливы не были женские груди, никогда еще так сладки не были женские уста, шейка, плечики. Он подхватил Дарью на руки и, как перышко, отнес к себе в закуток. Женщина сомлела от его ласк. Заголившись, она покладисто позволяла делать с собой все, что подсказывала Обнову страсть...
Внезапно вороньим карканьем разнесся корявый голос Дениса. Мужик окликал свою жену, он уже искал ее по всему дому и не находил. Облов судорожно взялся застегивать гульфик галифе, а Дарья одергивать с потного тела задранную под горло сорочку, как вдруг на пороге выросла фигура Дениса. Раскрасневшиеся лица гостя и супружницы, застрявшая на бедрах сорочка жены, сама нелепая сцена их уединенного пребывания «с потрохами» выдали их. Денис ошеломленно схватился за голову и дико заревел: «А-а-а!». Облов даже порядком струхнул. Дарья же в испуге оступилась и упала спиной на кровать. Пытаясь найти равновесие и приподняться, она заголилась и, уже парализованная стыдом и страхом, поджав ноги к груди, отодвинулась к стенке. Женщина судорожно пыталась прикрыть ощерившуюся промежность, и это окончательно взорвало Дениса. Мужик, вопя, выбежал из спальни. В столовке раздался несусветный грохот, что-то дребезжащее рухнуло с высоты, что-то дробно рассыпалось по полу.
— Как бы ни случилось беды?! — пронеслось у Облова, он резво выскочил в горницу.
И в тоже мгновение туда разъяренно ворвался Денис Седых. В его руке сверкал отточенным лезвием широкий плотницкий топор.
— Зарублю сволочей, зарублю!
Истерично завизжали за перегородкой ребятишки, но Михаил Петрович не слышал их воплей. Давно заученным приемом, ловко изогнувшись, он перехватил занесенную руку своего вахмистра, мгновенно прикинул, стоит ломать ее или нет, но не стал, просто вывернул как можно сильней. Мужик истошно взвыл, но уже от боли. Облов вырвал топор, отбросил его в сторону. Мгновение подумал и для полного контроля над ситуацией, бойцовским ударом в челюсть начисто вырубил несчастного хозяина. Нокаутированный Денис мешком рухнул на пол.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — Утирая холодный пот, с трудом подбирая слова, произнес Облов. — Как теперь выкручиваться то?
Но что это? Словно разъяренная фурия, на гостя набросилась уже сама хозяйка. Визжа недорезанным поросенком, Дарья сиганула ему на плечи, кошкой вцепилась в волосы. «Вот б****!» — мелькнуло у Облова. Он перехватил ее за талию и сорвал с себя, как измокшую под ливнем шинель.
Женщина отползла к окну, уткнулась в крышку сундука и зашлась в беззвучном плаче. Облов, еще в ступоре, тупо смотрел на невольно обнажившиеся прелести Дарьи и вдруг просветленно осознал, что опять хочет ее...
— Пропал, совершенно пропал... — наконец разум вернулся к нему.
Застонал, приходя в сознание, поверженный Седых. И вот, очухавшись, он зачумлено отсел к стене, вертя большой башкой из стороны в сторону и недоуменно ощупывая разбитую скулу.
Облов решил ретироваться по-хорошему. Он намеренно, громко вдалбливая, как учитель двоечнику, выговорил своему вахмистру:
— Ты вот что, Денис Парамонович... Ты зла на меня не держи. Ты мужик сообразительный, ты должен войти в мое положение. Пойми, обезбабел я вконец! Не мог совладать с собой... Ты уж меня, братец, прости. Ты вспомни германскую, вспомни Польшу, Галицию, как мы, истосковавшись, на панночек кидались?! Не смог я себя удержать, да еще выпивка, будь она неладна, замутила, отключились мои мозги. Ты не держи на меня зла, а... Денис Парамонович?..
Вахмистр, водя красными зенками, что-то нутряно промычал, и в том его рыке бурлила невыносимая злоба униженного и неотомщенного человека. Наконец он выговорил:
— Уйди, гад! Уйди, паскуда! Уйди, что ты на меня пялишься, гад ты ползучий...
— Парамоныч, я сейчас уйду, обязательно уйду. Так лучше будет. Ты только смотри, бабу-то не уродуй. Она баба, дура, она совсем тут не при чем. Это все я виноват... Ты пойми меня, Денис Парамоныч, бес попутал, я не хотел тебя обижать, поверь мне.
— Уйди, Иуда! Да уйди ты с глаз моих, Христа ради уйди!..
Облов попятился и уже для острастки добавил:
— Ты смотри, бабу не обижай, не виновата она, коли что узнаю — приду и накажу. Ты меня знаешь, Денис.
Невзначай взор Облова коснулся иконы Иоанна Лествичника. Иисус осуждающе взирал из своего чертога, ангелы потупили взоры, черти шустро ворошили адское полымя, грешники злобно скалили зубы.
Михаил Петрович скоро собрался и, застегиваясь на ходу, выбежал из дому, его всего трясло...
Вызволив жеребца из стойла, торопливо взнуздав его, позорно озираясь, Облов провел коня за ограду. Кособоко вскочил в седло и помчал в степь. Малость остыв, успокоившись, он стал размышлять: «А ведь теперь вахмистр, пожалуй, забьет свою бабу? Да хорошенькая у него жинка... Это же надо мне так влипнуть, ну прямо, как кур во щи...».
И, огрев коня плетью, уже залихватски, по-гусарски заключил: «А черт с ней, с бабой, что с ней подеется... — и посерьезнел. — Как бы он, сволочуга, меня не заложил, он теперь на все способен. Ну ладно, придется сказать, чтобы пуганули его на всякий случай. — И засмеялся про себя: — Ах она, стерва такая, бросилась на меня, аки тигрица! Ишь ты, муженька, ейного убивают... Пакостница ты этакая?!. Пампушка ты такая!.. Дашка! Дашенька! Дашулька!..»
Главка 3
И вот, опять один... Тоска, саднящая нутро, отравила восприятие окружающей действительности. Совсем не радует погожий солнечный денек, не завораживает открывшаяся взору безоглядная степная даль. Не бодрит упругий колючий ветерок, смахивающий с небесной лазури последние рваные клочки серо-землистой хмари.
Отменно накормленный конь ретиво несется, раздувая влажные ноздри, ему и невдомек, какая юдоль творится в душе седока, какой камень лег тому на сердце. Жеребцу безразлична пустота, обступившая его хозяина, коню никак не понять, что они держат путь в никуда...
Облов надеялся сыскать пристанище у давно знакомого крестьянина-богатея, одного из столпов волостного села Иловай-Рождественно. Человек этот — Кузьма Михеевич Бородин приходился старшим братом одного пробитного приказчика, к слову сказать, выпестованного и выведенного в люди семьей Михаила. Отметив эту оборвавшуюся связь, Облов невольно вспомнил отчий дом, перед глазами встали любезные сердцу образы умерших родителей. По сегодняшним, принятым в Советской России меркам его отец — Петр Семенович принадлежал к сельской буржуазии, отнюдь не ровня воротилам кулацкого пошиба, теперь его сочли бы настоящим капиталистом. Он держал водяную мельницу, которая досталась ему еще от родителя Облова Семена Марковича — деда Михаила. Своими трудами он последовательно на протяжении четверти века скупал к ней у разорявшегося местного помещика его мастерские, фермы, конюшни, рыбные пруды.
Михаилу представились осклизлые, замшелые стены старой мельницы, хищное чавканье водяного колеса. Словно в яви почувствовался хладный дух гнилой сырости, тянущий из-под свай, на которых гнездилась вся обширно разросшаяся конструкция. На этот идиллическом фоне, подобно истертым кадрам старой кинохроники, изобразились и сами мельничные рабочие, обсыпанные с ног до головы мукой, послышались их веселые прибаутки, зримо почуялась сила их натруженных рук, легко вскидывающих на хребет пятипудовые мешки. Ему привиделись также расхристанные подводы помольщиков, извечно скученные на высоком берегу реки. Вкруг них собирался праздно шатающийся люд, влекомый к мельничному сборищу возможностью почесать языки и показать себя, — этакий вечевой сход. На самой же мельнице жизнь была постоянно напряженная, круговерть не затухала даже в выходные дни. Лишь по большим государевым и церковным праздникам там наконец наступала благостная тишина. Правда, к вечеру благодать завершалась шумом и гамом пьяной толпы, выходившей на крутояре стенка на стенку. Любит русский
