политик-практик должен исходить из реальной, а не воображаемой действительности. Она такова, что мир с немцами сохраняет советскую власть, а разрыв мира может привести к её гибели. Вы можете поручиться на все сто процентов, что мы победим в революционной войне против столь мощных противников? – он, прищурившись, посмотрел на меня.
– Безусловно! – решительно ответила я. – Если вы вспомните о своих обещаниях крестьянам, которые отражены в вашем «Декрете о земле», списанном, между прочим, с нашей агарной программы; если вы откажетесь от продовольственной диктатуры, оттолкнувшей от вас многомиллионные массы крестьянства; если вы ослабите давление чрезвычаек, от произвола которых стонет весь народ, – тогда вы получите невиданный взрыв народного энтузиазма, который сметёт и внутренних и внешних врагов революции!
– Почему вы называете всего лишь «обещаниями» положения «Декрета о мире»? Разве мы не выполнили их? – живо возразил он. – Крестьяне бесплатно получили землю, сельскохозяйственный инвентарь на полтора миллиарда рублей, им списали все долги, которые достигли к этому времени трёх миллиардов рублей. Ни один народ никогда в истории не получал столько от своего правительства! И что же?.. Сейчас в городах люди пухнут от голода: мы вынуждены урезать выдачу хлеба до крайности, поскольку крестьяне отказываются давать нам его. Что прикажете делать в этих условиях? Я помню вашу превосходную речь о Брестском мире, опубликованную в своё время в газетах: вы сказали тогда, что этот мир подписывается не большевиками, он подписывается нуждой и голодом. То же самое вы могли бы сказать о продовольственной диктатуре, если бы объективно, без эмоций взглянули на дело.
– У вас на всё находится оправдание, – сказала я. – Смотрите, чтобы не пришлось искать оправдания предательству революции.
– Вызывающие у вас столь большое неприятие «чрезвычайки» служат, в том числе, как раз для выявления предательства революции, – ответил он. – Я надеюсь, наш спор носил чисто теоретический характер? Если уж мы не пришли к соглашению, продолжайте нас критиковать, но не мешайте работать.
– Мы будем поступать так, как велит нам совесть революционера! – резко отозвалась я.
– Очень хорошо, прислушивайтесь почаще к её голосу, – сказал Ленин. – И не забывайте ещё про разум революционера – это тоже неплохая вещь.
…Голосование по моим предложениям на съезде провалилось. Было ясно, что нам не удастся изменить линию большевиков без решительных действий, и я передала сигнал на совершение террористического акта против германского посла. На следующий день, получив известие, что теракт проведён успешно, я пришла на съезд торжествующая: «Слушайте все! Германский посол, наймит империализма, убит. Да здравствует революционная война! Да здравствует социалистическая революция!». В зале раздались громовые аплодисменты.
Это был решающий момент: если бы мы захватили большевистских лидеров и объявили о создании нового советского правительства, победа была бы за нами. Но мы не хотели репрессировать большевиков, ведь наше выступление было направлено исключительно против их политики. Они, между тем, не теряли времени: не успела я сойти с трибуны, на неё взошёл Свердлов и спокойно заявил, что большевистская фракция должна обсудить создавшееся положение. Он предложил делегатам-большевикам пройти в гостиницу «Метрополь», рядом с Большим театром, где проходил съезд: в «Метрополе» располагался большевистский штаб.
Свердлов был верным оруженосцем Ленина. Занимая высший пост в государстве, фактически советского президента, Свердлов полностью подчинялся Ленину, главе правительства. Свердлов был настоящим революционером, но, примкнув к Ленину ещё на заре существования большевистской партии, он всю жизнь сохранял ему верность, принимая всё, что тот совершал. Для Ленина он был просто находкой: Свердлов умел в точности исполнять его указания, проявляя, когда необходимо, недюжинную смекалку. Так произошло и на съезде: мы не подозревали, что попали в ловушку, приготовленную для нас Свердловым.
Обнаружилось это, когда перерыв затянулся, и большевики не вернулись в зал. Мы попытались выйти из него, но в дверях стояла вооружённая охрана, которая нас не выпустила. Некоторые товарищи, имевшие при себе пистолеты, предложили прорываться с боем, но я отговорила их от насилия: стоявшие в дверях красноармейцы ни в чём не были виноваты, за что они должны были погибнуть? Я до последнего верила в мирное разрешение конфликта, а он уже перерос в вооруженные столкновения.
Наши товарищи в городе, прознав, что делегаты левоэсеровской партии задержаны, начали восстание против большевиков: когда нас из Большого театра вели в Кремль на гауптвахту, в Москве уже слышались выстрелы. Сражаться с большевиками, имея принципиальную установку не трогать большевиков, было, конечно, невозможно, – а вот большевики не церемонились с нами и к исходу второго дня подавили восстание.
Через какое-то время после этого ко мне в камеру пришёл Ленин. Таким я его никогда не видела. По натуре Ленин был настоящий боец: он не терял присутствия духа в самых опасных ситуациях, был бодр, энергичен, излучал заразительный оптимизм. Но сейчас он выглядел совершенно подавленным, опустошённым, его лицо посерело и осунулось. Тяжело опустившись на табурет, Ленин сказал:
– Что вы наделали… С большим трудом нам удалось урегулировать отношения с немцами: мне пришлось самому ехать в посольство извиняться, и это было крайне неприятно, поверьте. Но дело не в этом, последствия вашего архиреволюционного восстания куда более серьёзные. У вашей партии была прекрасная возможность перейти в оппозицию, продолжать критиковать нас, указывать на наши ошибки, а если бы власть ослабла в наших руках, перехватить её. Буржуазная демократия во многих странах устойчиво держится на двухпартийной системе, социалистическая демократия могла бы тоже стать двухпартийной. Помимо прочего, оппозиционная партия не даёт развиться злоупотреблениям правящей партии, ведь, как верно подметил ещё Монтескье, всякий человек, находящийся у власти, склонен к злоупотреблениям ею.
– И вы тоже? – спросила я.
– Возможно, – как-то обречённо согласился он. – Власть – нелёгкое бремя, она может сломать человека… Кто теперь будет следить за нами, за нашей партией? Вы обвиняли нас в диктаторских устремлениях; теперь вы сами открыли дорогу к диктатуре.
– Опять мы во всё виноваты? – с вызовом сказала я.
– Не знаю, кто виноват, меня больше интересует другой извечный русский вопрос: что делать? – ответил он. – Такое количество текущей работы, что нет возможности задуматься над общими проблемами нашей власти. Вы могли бы помочь нам хотя бы в этом, но теперь сами удалили себя с политического поля. Ваша партия отныне недееспособна, долго она не просуществует.
– Что сталось с моими товарищами? – спросила я.
– Тринадцать активных участников мятежа во главе с Александровичем расстреляны. Они отказались давать какие-либо показания, заявили только, что действовали согласно указаниям своей партии. Остальные либо в розыске, либо скрылись; несколько десятков человек, подобно вам, находятся под арестом, – сказал он.
– Что вы намерены с нами сделать? – спросила я.
– Вашу судьбу решит трибунал, но мы не собираемся вам мстить… Невыразимо плохо, что так всё получилось, – он поднялся с табурета и неловко подал мне руку для пожатия. Я пожала её...
Больше я не встречалась с Лениным. Трибунал приговорил меня к году тюремного заключения, но ввиду заслуг перед революцией тут же освободил. Но это был не последний арест, за ним последовали другие: меня то сажали, то выпускали на волю, и так продолжалось много лет.
Илья
Меня арестовали вскоре после покушения Каплан на Ленина. Её расстреляли без суда, в газетах появилась лишь короткая заметка об этом. Смертная казнь, отменённая после революции, была восстановлена большевиками, но они пошли ещё дальше, присвоив себе право на убийство без суда. Невольно вспоминались времена Ивана Грозного, когда людям сносили головы по одному только царскому слову или по злой воле царских слуг.
Конечно, суд не мог быть защитой от произвола власти, поскольку большевики подмяли под себя все её ветви: законодательную, исполнительную и судебную. О независимом суде не могло быть и речи, даже когда большевики отменили внесудебные расстрелы после окончания Гражданской войны, впрочем, снова вернувшись к ним при сталинизме. Никакого приговора суда о нашей казни, разумеется, нет: решение наверняка принято по воле верховного диктатора, никто из прислужников которого не усомнился в его праве убивать людей.
Нас обвинили в терроризме, но разве Сталин не есть страшнейший террорист в истории человечества? Террор народовольцев, террор нашей партии был направлен лишь на отъявленных негодяев от власти и палачей-исполнителей, мы прибегали к нему только в крайних случаях, но Сталин применяет массовый террор по отношению к миллионам людей.
Суды просто не в состоянии справиться с вынесением такого количества приговоров, но если бы по каждому делу был настоящий суд, что изменилось бы для тех, кого заранее решено убить? Я видел сталинские суды, я видел сталинских судей: они ведут дело по заранее составленному сценарию, подгоняя под него законы или переиначивая их. Этим судьям не ведома справедливость, уж ни говоря о гуманности; их бесполезно умолять о пощаде. Власть надёжно держит судей в узде с помощью кнута и пряника: с одной стороны им угрожает топор палача, а с другой – привлекает обильная кормушка. Я видел, как один из таких судей выносил приговор: он скороговоркой, механически зачитывал список подсудимых, приговорённых к смерти; выражение его лица было скучающим – обрекая людей на гибель, он думал о чём-то своём, более важным для него.
Я многого насмотрелся за годы судебных и внесудебных преследований в отношении меня. Небольшое послабление после Гражданской войны сменилось резким ужесточением внутреннего режима, когда Сталин захватил единоличную власть. О том, что в большевистском руководстве после смерти Ленина начнётся большая драка, я не сомневался, но если бы меня спросили, кто победит в ней, я бы ответил: «Троцкий». Несмотря на позёрство и амбиции, он был вождём номер два в большевистском государстве. Троцкий вместе с Лениным организовал Октябрьский переворот, создал Красную армию, победил в Гражданской войне; он был блестящим теоретиком и практиком революционного движения, великолепным оратором; он имел несомненное влияние на людей.
А кто такой был Сталин? Один из большевистских функционеров, серенькая личность, которому отдали незначительный комиссариат по делам национальностей – какие национальности, когда империя развалилась, от неё осталась одна Россия, да и то лишь центральная часть! В годы Гражданской войны его имя промелькнуло в связи с обороной Царицына, – главным образом, говорили о жестокостях, которые он там вытворял, – но и здесь он ничем не выделялся среди прочих жестоких деятелей этой жестокой войны.
После войны его назначили генеральным секретарём большевистской партии
