Крылья Мастера/Ангел Маргариты Глава 9 Москва. Последний роман души

постучали трое при оружии. Надо ли говорить, что Азазелло был в кожаной революционной тужурку, и огромный правый карман у него нехорошо оттягивался под весом большого чёрного «револьвера» о семи патронах.
Коровьев же, изображая солдата, имел на себе шинель и папаху с красной лентой наискосок, в руках он воинственно держал винтовку с примкнутым русским штыком весьма острым даже на взгляд.
Третий из них страшно смахивал на обычного кота, но в красной, революционной кепке шофёра, в крагах на кошачьих лапах, а также с дивной революционной наколкой на драном хвосте.
Они вломились в шестую квартиру, где проживал студент-геолог двадцати одного года, Ерофей Огурцов, предъявили ему ордер на арест, надели наручники и вывели под конвоем, чтобы посадить в машину, именуемую в простонародье «чёрным воронком», и повезли в Бутырскую тюрьму, что в Тверском районе, на Новослободской улице. Однако, не проехав и квартала, машина сломалась. Кот Бегемот, которому особенно хорошо удавалась роль шофёра ОГПУ вышел, пнул колесом и сказал с огорчением:
– Пробили, сволочи!
Трудно было понять, кого он имел в виду: то ли местную шпану, то ли супостата покруче, замышлявшего недобрые дела против рабоче-крестьянской власти. Из глаз у него с укором и сухим треском, как бенгальские огни, посыпались искры неподдельного пролетарско-кошачьего возмущения. За ним, кряхтя, вылезли: Азазелло в кожаной куртке и Коровьев с винтовой наперехват с примкнутым штыком.
– Что будет делать? – подмигнул тугодуму Коровьеву Азазелло.
– Здесь мастерская недалеко, – громко молвил кот Бегемот. – Но один я колесо не допру!
Коровьев сообразил, что от него требуется:
– Я пойду с тобой! – заявил он таким же громким театральным голосом, словно обращаясь в зал, к зрителям в театре Мейерхольда, чтобы в свою очередь с пониманием подмигнуть Азазелло.
И пошёл.
Ерофей Огурцов сообразил, что это его единственный шанс. Когда комиссар в тужурке наклонился, чтобы якобы закурить, он тихонечко выбрался с заднего сидения и побежал, что есть мочи, словно это был его последний, как в глубоком детстве, забег, когда он ловко играл во дворе в «казаков-разбойников».
– Стой, каналья! – закричал Азазелло. – Стой! – И для острастки пальнул три раза в воздух.
Надо ли говорить, что одно это придало Ерофею Огурцову ещё большее ускорение по каким-то закоулкам-переулкам, буграм и канавам, и как уж, но скользнул в Голосовой овраг.
Ерофей Огурцов тотчас направил стопы к своему приятелю в гараж, где освободился от наручников и в тот же вечер на перекладных бежал из первопрестольной аж до самого Приморья, где стал начальником геологической партии и всю жизнь провёл в скитаниях и походах, ежечасно ожидая ареста, но годы шли, а за ним не приходили и не приходили, и постепенно он успокоился и даже женился на дочке местного вождя удэгейцев Акуанде, и пошёл род Огурцовых в далёкую сахалинскую сторону.
С Захаром Чучмарёвым дело оказалось сложнее.
– Я знаю, что вы задумали! – с хитростью спутал им все карты. – Завладеть квартирой! Правильно?
Захар Чучмарёв был тем самым последним извозчиком Москвы, о котором писали все газеты столицы, и до самого последнего дня, когда его перестали нанимать, не хотел расставаться со своим экипажем и лошадкой «Зеброй». В некотором смысле он даже был знаменит, но не узнаваем в толпе, потому всё своё хозяйство продал цыганам в Ордынской слободе и начал пить.
– Правильно! – кивнул Азазелло. – Как догадался?
– А здесь и догадываться нечего. Квартира-то пустая! И Марьяничиха и Иваныч не дерутся! – открыл он им глаза. – Эхо гуляет! Без отступного не уйду!
– Сколько же ты хочешь? – спросил Азазелло, приготовившись умертвить его одним из тех тайных, неземных способов «отнесённой смерти», которые в милицейской среде называется «висяк».
– Пять бутылок водки! – здраво подумал Захар Чучмарёв.
– Не-а… – с облегчением усмехнулся Азазелло. – Пять мало! Семь достаточно!
И они сели пить всей компанией. Вечером по пьяни Захар Чучмарёв залез на Шаболовскую телевизионную башню «Радиокомпании Коминтерна» и кричал оттуда благим матом «Боже, царя храни!» Его снимали три бригады альпинистов. Как только его ноги коснулись земли, его арестовали, препроводили в суд, где он получил три года заключения на магаданском мелкосопочнике «за белогвардейскую агитацию и за мелкобуржуазное поведение на башне Коминтерна», как было записано в его сопроводительном деле».

***
У Булгакова вдруг появилась тёмная сторона вопроса: Регина Сергеевна даже слышать не хотела о разводе со своим доблестным генералом, и Булгаков вначале не понимал, почему? Почему они живут как муж и жена уже полгода, а не женятся, как все нормальные люди. Регина Сергеевна вовсе не желала уступать, как он её ни упрашивал, и даже злилась из-за его навязчивости, что было ей несвойственно от природы тихого и мягкого характера.
– Нет! – говорила она в указующей жесте Цирцеи, – как это будет выглядеть для Сабаневского. Его карьера… а дети… в чём они виноваты?.. В чём?!
Её мягкие, ласковые глаза на какое-то мгновение становились жёсткими, и Булгаков вынужден было соглашаться, понимая, что она трижды по три раза права:
– Ни в чём… – мрачно сворачивал он разговор.
– Но ведь и ты несвободен… – напомнила она о его закоснелом во всех смыслах браке с развратной Ракалией, как о старой болячке под заскорузлой корки воспоминаний.
Это уже потом он сообразил, что она возьмёт своё втридорога за знакомство с лунными человеками, совершено не предполагая, что за ней стоит Герман Курбатов, главный инспектор по делам фигурантов такого уровня, как Булгаков. По закону Булгаков не мог жениться, пока Ракалия разъезжала по степям и весям огромной страны на своей «торпедо». И был наивен в чистосердечии до крайнего неприличия приличного человека.
Он и думать забыл о Ракалии и давным-давно считая себя свободным, их связывал только штамп в паспорте, который портил ему настроение, всякий раз, когда он заглядывал в него. Вопрос развода можно было решить в течение суток, но сил не было заниматься этим вопросом. Да и где эта Ракалия? Где? Должно быть, в солнечном Крыму вишню собирает, как всегда, саркастически думал Булгаков.
– Действительно… – покорно, как барс в клетке, согласился он, отворачивался к стене, на которой висел ковёр с оленями.
Потом он шёл на кухню и выпивал рюмку водки ни сколько для того, чтобы опьянеть, сколько для равновесия духа, чтобы забыться и перенестись в свой счастливый литературный мир, полный грёз, и садился писать.
«Миша даже не представлял, какой я была в детстве и юности. У меня были сплошные комплексы. Я не могла общаться с людьми, они меня раздражали, я не понимала их: мне трудно было оценить значение их слов, мне казалось, что в них масса подтекстов, а у меня не было точки опоры, и я здорово мучилась. Юре Неёлову я благодарно за то, что он сумел разглядеть во мне личность. Но даже первое замужество не решило всех моих проблем, и только Сабаневский и рождение детей сделало то, чего мне не хватало от природы. Но… увы, только на время. Слава богу, тут и возник Миша. С его появление я обрела душевное спокойствие и равновесие духа. Он стал моим ангелом-спасителем, он словно знал обо мне то, чего не знал больше никто другой.
Его имя трепали в каждой газете. Он говорил о неких лизоблюдах, которые докучают его, где угодно, куда бы он ни ступил и куда бы ни поехал. И я очень боялась за него, не в том смысле, что он наложит на себя руки, а в том, что он вспылит, наговорит на людях непотребное и его арестуют. В июле этого года я вынуждена была поехать «на Кавказ», «на воды», в Ессентуки. Рюрик достал путёвку и был категоричен: «Тебе надо отдохнуть! У тебя тени под глазами!» Если бы он только знал о природе их происхождении! Сам он со мной быть не мог по причине службы. А Миша тут же капризно заявил:
– И я с тобой!
– Ни в коем случае! – остудила я его пыл. – Санаторий военный, все друг друга знают в лицо. Сразу донесут.
– А может, я на квартире где-нибудь остановлюсь?.. – пал он духом, сделал плаксивую физиономию, как он умел, ровно настолько, чтобы разжалобить меня.
– Не будем рисковать, – заметила я сердечно. – Тем более, что через три недели я вернусь к тебе помолодевшей и похорошевшей.
– Ну разве что… – горестно вздохнул он, но я-то знала, что это честная и благородная игра, без прикрас и кокетства.
И уехала. Он даже не мог проводить меня, честно и открыто, как подобает влюблённому мужчине, а стал писать вслед письма, самые нежные и добрые в моей жизни. Не успела я вселиться, как мне тут же вручили первое из них с сухим цветком внутри. По привычке к мистификации он подписался женским именем – Розалия Патрикеевна. Он стал мистифицировать с горя, потому что утратил прямой контакт со своими лунными человеками и таким образом хотел вернуть их расположение. Конечно же, они никуда не пропали. Куда они пропадут с подводной лодки? Они просто перестали поддерживать его в открытую и перешли к тактике изнурения, чтобы он снова взялся за «Мастера и Маргариту», от которых его уже тошнило. Он писал мне: «Я на грани нервного срыва. МиМ убивает меня изо дня в день одним только своим существованием!»
Мне было смешно и горько. Наши отношения были уже не детскими играми. И впервые подумала, что надо на что-то решиться. Вечно так продолжаться не могло: я здесь, он – там, и мы даже не можем встречаться на людях.
Миша патологически любил наживать себе врагов.
Однажды к нам в гости нежданно-негаданно явились Юлий Геронимус и Дукака Трубецкой. Разумеется, я не видела их никогда в жизни, но сразу узнала по описанию Миши.
Один был чрезвычайно плотный, квадратный, как слон, имел огромный медвежий нос и плоский затылок с фирменным вихром на макушке. Больше всего он походил на Змея Горыныча из русских сказок.
Второй же маленький, тщедушный, с петушиной головой и с козлиной бородёнкой, имел фарфоровые зубы и приплюснутый нос драчуна. Миша говорил: «Нос сифилитика». А ещё он утверждал: «Это тот человек, кем хотел бы стать Юлий Геронимус». «Почему?» «Потому что думать не надо!»
Мне пришлось спрятаться в спальне. Я слышала их голоса, иногда подглядывая в щёлочку.
Вначале они спорили, потом мирились. Потом снова спорили и снова мирились. И так три раза кряду. Воздух накалился как вулкан.
– Ты не понял меня! – кричал слоноподобный Юлий Геронимус, ворочая плечами, как паровоз колёсами. – Я желаю тебе только добра!
– Ничего себе «добра»! – перебивал его Миша. – Твои статейки остановили мои пьесы.
– Нет!
– Совпадение! – вмешался второй, тщедушный, Дукака Трубецкой, которому, по словам Миши, хитрость заменила ум. – А что мы могли! Что?!
И выпячивал тщедушную челюсть с фарфоровыми зубами, которые ему совершенно не шли, его бы больше украсили три кривых кариесных зуба, торчащих вперёд, как у акулы.
– Что угодно, но не топить меня! – вскочил Миша.
Я думала, он их убьёт!
– Сядь! Сядь! Да… если учесть, – жалобным голосом вскричал Юлий Геронимус, – что нам спустили директиву!..
– Кто?.. – делано изумился Миша, шатаясь, словно пьяный, и плюхнулся на место.
Но и так было ясно, кто: тайные подпевалы великого. Яснее не бывает, а его имя боялись произнести всуе.
– Известно,