Крылья Мастера/Ангел Маргариты Глава 9 Москва. Последний роман души

первой городской типографии.
Через десять минут секретарша Прокопия Чарторийского доложила:
– К вам товарищ Меркурьев по личному вопросу.
Прокопий Чарторийский сделал недовольное лицо, спрятал бриллиант чистой воды, которым любовался, в тайный карман и сказал:
– Зови!
Бледнолицый Меркурьев влетел в кабинет, как пушечное ядро, и с порога закричал крайне обиженным голосом:
– Как же так, господин хороший!.. Я вам сколько водки принёс! Сколько вы у меня сил отняли?! А вы!..
– Спокойно, гражданин! Спокойно! Как ваша фамилия, говорите?
– Меркурьев! Васпис Вассианович!
Прокопий Чарторийский покопался в толстой амбарной книге и заявил:
– Гражданин Меркурьев Васпис Вассианович, вы занимаете у нас первую комнату площадью тринадцать с половиной квадратов. Правильно?..
– Правильно, – слегка опешил бледнолицый Меркурьев.
– Что вам ещё надо? О каких комнатах вы ещё хлопочите?
– Ну как же! – снова закричал бледнолицый Меркурьев. – У нас договор!..
– Я вас, товарищ, впервые вижу! – отрёкся Прокопий Чарторийский. – Покиньте кабинет и не мешайте работать.
– Я тебе покину! – пообещал бледнолицый Меркурьев. – Я тебе так покину, что ты надолго запомнишь и отправишься туда, где лета не бывает!
– Это вы зря, товарищ Меркурьев, – спокойно ответил Прокопий Чарторийский и вдруг на глазах вначале изумленного, а потому ещё больше побледневшего Меркурьев превратился в трёхаршинного козла с самыми натуральными, как у всех козлов, рогами, смотрящими однако, не вперёд, как положено, а назад, исключительно ради удобства боднуть бледнолицего Меркурьев со всей козлиной мочи в пятую весьма болезную точку.
И он вылетел из домоуправления, лишившись чувств. А когда пришёл в себя, то потирая соответствующее место и прихрамывая сверх меры, поплёлся домой, горько осуждая несправедливость судьбы и вообще всё, в глобальном смысле, человечество.
В тот же час он презрел свой свечной заводик, которому посвятил всю жизнь, презрел фокусы, искусство, которое не кормило, и дабы не ухудшать политическую карму, а токмо сказочно затеряться на необъятных просторах России, подался в Пятигорск, в давней своей поклоннице, Марцеллине Мартыновне, у которой стал гнать коньяк «Тамбук» из чистейшей местной водки, настоянной на кожуре ореха. А через три года стал подпольным миллионером Корейко, так что о своём свечном заводике больше не вспоминал, ни о чём не жалел, тем более о «нехорошей квартире» в центре Москвы, а предавался исключительно наслаждениям жизни с поклонницей и ещё с одним человеком ну очень приятной наружности.
Между тем, кот Бегемот знал своё дело. Он чудесным образом проник в комнату Марьяничихи и завалился на дерматиновый диван, словно жил здесь всю жизнь. Когда же она открыла своим ключом дверь и вошла, бережно неся гуляш из требухи на льняном масле, то обнаружила на диване огромного, чёрно-пречёрного кота, даже не кота, а целого котищу с чёрной щетиной на животе и полосатой ленточкой на изящном, драном хвосте. Кот Бегемот спрыгнул и принялся умиленной ласкаться к Марьяничихе, обвивая её ноги хвостом с ленточкой и пуховыми протоперьями.
Марьяничиха, которая последний раз видела мужчину у себя в постели в октябре семнадцатого год, слегка окосела.
– Ой… да какой же ты славный котище, как тебя зовут?
– Бегемот! – ответствовал, как на духу, кот Бегемот, завывая, как все мартовские коты.
Казалось бы, одно это должно было насторожить здравого человека, но Марьяничиха, которая постоянно жила в пьяном угаре, восприняла речь кота как само собой разумеющееся явление природы.
– Бывают же говорящие коты! – удивилась она и отложила в миску коту Бегемоту порцию гуляш из требухи. – Ещё, золотце! Ешь!
– С божьей по-о-омощью! – промяукал кот Бегемот, который считал себя лучшим котом-актёром ещё Малого Царского театра, тут же вошел в роль и слопал на удивление Марьяничихи гуляш на льняном масле в один присест. – А водки нет?
– Нет водки, – горестно вздохнула Марьяничиха, которую никто не любил, кроме Иваныча из пятой комнаты. – Нет. Водка только у Иваныча.
– Пошли к Иванычу, – квакающим голосом предложил кот Бегемот, свойски подморгнув ей своими зелёными глазами, из которых с сухим треском, как бенгальские огни, посыпались искры.
И они пошли в пятую квартиру. Через пять минут там раздались звуки гитары и мяукающий голос кота Бегемота:
– Ах-х-х… не говорите мне нём! Не говорите мне-е-е о нём!
Мимо как раз пробегали запыхавшиеся Коровьев и Азазелло. Последний сказал, прислушавшись:
– Работает кот Бегемот, ну, и пусть отрабатывает свой хлеб!
Коровьев нехорошо рассмеялся в том смысле, что там, где пробежал кот Бегемот, дело честным гражданам нечего.
Они как раз направлялись во вторую квартиру. Азазелло был одет в заграничный, квадратный двубортный пиджак и в брюки с высокой талией в тонкую светлую полоску, напоминающую матрас, галстук с французским узлом на нём был ярким и броским, как у заезжего купца на ярмарке. Коровьев же был одет скромнее, как революционный студент: в косоворотку и пиджачишко со штопаным воротником, на ногах имел ношеные штиблеты с белым верхом и с потрескавшимися лаковыми носами, а в руках он тащил пухлый и тяжелый канцелярский баул.
– Варлен Егоров?.. – спросили они, войдя без стука, но с деланным почтением.
– Да-а-а… – поднялся из-за стола высокий и стройный молодой мужчина о семнадцати годах, начинающий помощник мастера офсетной печати.
Варлен Егоров был не от мира сего, мечтая не огромной-преогромной любви, как все в его возрасте, а о захватывающих и неповторимых кругосветных путешествия, девушки волновали его в самую последнюю очередь. Но в условия голодной и революционно России он не мог реализовать свои честолюбивые планы стать профессиональным путешественником и поэтому страдал сверх всякой меры своей невостребованностью.
– Я, комиссар министерства по культуре и туризму, – представился Азазелло, – фамилия моя Киркин! – И словно прочитал мысли Варлена Егорова. – Вам предлагается сдать комнату с тем, чтобы отправиться в кругосветное путешествие!
– Как?.. – удивился Варлен Егоров, делая изумлённые глаза. – Прямо сейчас?..
– Да, – по-свойски мотнул головой Азазелло. – А чего тянуть?.. Я субсидирую ваш вояж на три года. Через три года вы можете вернуться и занять вашу же квартиру. Она будет забронирована на ваше имя на десять лет вперед.
– Какой счастье! – закричал растроганный Варлен Егоров. – Я и мечтать об этом не мог! Но у меня нет средств для такого путешествия! – испугался он.
– Не волнуйтесь, гражданин Егоров, – выступил вперёд Коровьев, изображающий революционного студента с потрескавшимися носками на туфлях. – Для этой цели мы выдаём вам деньги и аккредитив во всех банках Америки! – и потряс означенным баулом, который снял с плеча и с облегчением водрузил перед ошеломлённым Варленом Егоровым.
– А я поеду в Америку?! – изумился Варлен Егоров.
– Всенепременно! – твёрдо сказали они хором. – В Южную! А потом делайте, что хотите. Вами заключён договор с первым столичным революционным журналом в лице главного редактора Дукаки Трубецкого. Вы будете присылать ему свои путевые заметки, а он будет освещать ваше путешествие!
– Но так не бывает! – воскликнул растроганный Варлен Егоров.
– Бывает, – со всей определённостью заверил его Азазелло и выдал ему соответствующие документы, рекомендательные письма на семи языка, в том числе и на чамикуро, и пираха, что в дебрях Южной Америки, и новенький заграничный паспорт, пахнущий типографией. – Езжайте в Одессу, там на пароходе «Изольда и Тристиан» вам забронирована двухэтажная каюта повышенной комфортности до Рио-де-Жанейро. Кстати, мой любимый город детства, – добавил он растроганным голосом. – Как только революция окончательно победит и народная власть станет истинно народной, я вернусь на родину и вас там непременно застану!
Азазелло достал батистовый платок, пахнущий шикарный французским одеколоном «Люкс», и прослезился.
Варлен Егоров ещё больше растрогался, накатал заявление на моментальное увольнение из проклятой типографии, которая ему давно встала поперёк горла, тотчас собрался и исчез. Надо ли говорить, что за год он исколесил всю и Южную и Северную Америку и наконец осел в поселке Ангикуни среди канадских эскимосов, но, к сожалению, пропал вместе с ними в ноябре 1929 года в эпическом похищении неизвестными существами межзвездного происхождения. Больше его никто никогда не видел.
– Ещё один! – радостно сказал Коровьев, закрывая вторую квартиру на замок.
– Приятно делать человеку приятное, – задумчиво высказался Азазелло. – Однако мы заработались.
И они, моментально переодевшись в привычную цивильную одежду, чтобы не выделяться в среде рабочего класса столицы, живо отправились пить пиво в ближайшую профсоюзную столовую печатников, в которую у них были специальные талончики для усиленного питания, а пиво они тайком наливали из большой баклажки, которую принесли с собой на длинном тонком ремне через плечо. И никто им не мог слова сказать или сделать поперёк замечание, несмотря на то, что на стенах висели огромные суперсуровые плакаты, на которых был нарисован благородный, как витязь, строгий, мускулистый пролетарий, выбивающий из рук худосочного, козлиноподобного существа кружку с пивом, а надпись снизу гласила: «Трезвость – норма жизни!»
Что же в это время делал кот Бегемот?
Он занимался религиозной агитацией. Да так успешно, что Марьяничиха из третьей комнаты, с густым фиолетовым синяком под левым глазом, моментально уверовала. А у её друга Иваныча вдруг прорезался бас-кантанте, и он стал петь псалмы, абсолютно не зная Псалтыря.
Кот Бегемот между тем оборотился в свой обычный человеческий вид с котелком, который любил не вовремя пропадать, положил левую руку на Библию и вещал твёрдым, квакающим голосом профессионального оратора, показывая правой лапой в облупившийся потолок:
– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым всеми…
Потом они пили водку, закусывая гуляшом из требухи на льняном масле, и даже виртуозно играли на гитаре.
После этого кот Бегемот продолжал:
– Бога истинна, от Бога истинна, рождённа, не сотворённа, Единосущна Отцу, Им же вся быша!
Через три часа непрерывного чтения из Библии и других религиозных источников, Иваныч из пятой комнаты, с наколкой «круглого сироты» на безымянном пальце, заплакал, как дитя, чистыми, непорочными слезами Девы Марии, и был отправлен на Первый Московский ликёроводочный завод начальником дегустационного цеха, дабы бороться с алкоголизмом и тунеядством. Больше в живых его никто не видел.
А Марьяничиха из третьей комнаты, с густым фиолетовым синяком под левым глазом, вдруг по доброй воле в тот же час ушла босая в Реконьскую пустынь Новгородской области, где через три года сделалась самой ретивой в религиозном смысле настоятельницей, и её все боялись, аки огня.
– Итак… – сказал вечером Азазелло, укладываясь спать, – осталось две комнаты, четвёртая и шестая.
– Завтра… – сонно поддакнул кот Бегемот, – с божьей помощью!
И они уснули с чувством выполненного долга.
Утром же в пятидесятую квартиру грозно