но безрезультатно. Принять человеческую позу Петрович осмелился, лишь миновав платину. Дома его ждало ещё одно потрясение: лушкина бутылка с самогоном, закупоренная прочной пластмассовой пробкой, непонятным образом из бесцветной жидкости превратилась кроваво-красную массу. Петрович в гневе разбил её об угол тещиного дома.
– Ну, ведьма! – Орал в сторону лужкиного дома Петрович, – Я тебя завтра заживо сожгу, вместе с домом, сараем, коровами, поросятами, кошками и собаками. Я из твоей шкуры ремней нарежу! Я тебе, суке, такую казнь придумаю, что Гитлер в гробу перевернется от зависти.
Теща молчала. Что тут скажешь?
– Нашел дурак приключения на свою голову, а ведь предупреждали – сиди теперь, сушись, да грозись неизвестно кому. Боялась тебя Лушка, как бы ни так, – ты для неё – букашка. Слава Богу, хоть не утоп.
Но чертовщина на этом не закончилась. В полночь пронзительно завизжала собака, не просто там заскулила или завыла, а заорала благим матом от ужаса и что есть силы стала скрестись лапами входную дверь, а вокруг дома, как будто табун лошадей прогнали – стены затряслись, стекла зазвенели, захлопали ставни, заскрипели на гвоздях половицы, доски на чердаке заходили ходуном, осыпая на головы перепуганных насмерть Петровича и его тещи вековую пыль. Создавалось впечатление, что собаку на улице заживо рвут на части – бедный пес, захлебываясь от ужаса, просился к людям. А к людям же рвались в дом тысячи разных тварей и в окна, и в двери, и из-под земли, и в печную трубу. Всю ночь зять и теща прочитали псалтырь перед иконами. Наутро Петровича увезли в больницу с воспалением легких, пес подох, вырвав себе когти на передних лапах об входную дверь, теща, наверное, еще с неделю терпела подобный ужас. Потом кто-то надоумил её пригласить батюшку и освятить дом.
Трудно далась попу эта служба: и кадило у него тухло, и двери сами по себе закрывались, а на дворе и вовсе, особенно в том месте, где Петрович бутылку разбил, смерч закрутил солому и унес куда-то за деревню.
Я бы никогда не вспомнил бы эту историю, не знай я лично всех её героев: Петровича, его тещу, Лушку, медичку – человека совершенно далекого от мистики.
Как-то возвращаясь из леса, я набрел на Лушкин дом – мрачный, сумрачный, весь поросший бурьяном, с обвалившийся вовнутрь крышей и печной трубой. Потом медичка поведала мне, как Лужка умирала, как её скрючило всю на печке, и она неделю к ряду просила, только об одном, чтобы кто-нибудь дал ей руку – колдуны не могут умереть, не передав колдовство другому. Таких желающих не было. Медичка же, чтобы случайно не коснуться руки Лушки, надевала резиновые диэлектрические перчатки, орали на улице кошки, странно кудахтали, словно беседую между собой, куры.
А Лушка даже на смертном одре пускалась на всевозможные хитрости, чтобы поймать в западню душу молоденькой медички:
– Дочка, а как же ты мне пульс будешь щупать, неужто в этих крагах?
– Чего его тебе щупать, помираешь ты, бабушка.
– Вот то-то и оно – помираю! А у меня на шее на шнурке мешочек с золотом висит, сережки там есть дивные, как раз под твои глазки, приложи ручку к сердцу, коль не веришь. Жалко будет, коли этот мешочек чужим людям достанется – ты молодая, тебе жить ещё надо, женихов завлекать, а серёг таких ты нигде не сыщешь. – И в полутьме печки, старуха, цепкими, как кузнечные клещи пальцами, хватала её руку. Медичка убегала прочь. Возможно, кто-то бы и польстился на лужкино богатство, но бабы пристально следили друг за другом.
Потом мужики разломали в лушкином доме чердак и пробили дырку в крыше. Лушка отошла.
Что же касается Петровича, то он и по сей день считает себя атеистом и всем открыто заявляет: «Не верю я в эту чертовщину, хотя один раз было дело…»
08. 10. 09.
