становится жутко. Будто там вовсе не осталось костей, словно она просто висит куском мяса, уродуя лицо. Неестественно кривится рот, а едва это происходит, едва повязка открывает лицо, как тут же раздается крик.
Это отвратительное зрелище вынуждает Лерца почувствовать, как немеет челюсть. От одного лишь вида этой варварской казни начинает тошнить, но эти чувства еще не успевают даже в полной мере развиться, как крик заставляет волосы на голове встать дыбом.
Кричит сам пленник. И если бы только можно было забыть этот голос, каждый услышавший его немедленно бы поспешил это сделать. Толпа мгновенно замолкает. Все эти люди в рваных, грязных одеждах, босяки и крестьяне, дети, немногочисленные более ухоженные наблюдатели, и даже палач – все смолкают. Срывающийся на хрип, полный стонов, рождается голос неизмеримой боли, вырвавшийся разом, но копившийся будто целую жизнь.
Сам Лерц чувствует, как на всем теле съежилась кожа, а наступившая тишина вынуждает снова и снова звучать в уме этот жуткий крик.
Когда падает лезвие гильотины, стоит такое молчание, что, кажется, слышно, как лезвие разрубило шейные позвонки. А затем отрубленная голова сваливается вниз, ударяется о другие головы, выпадает из корзины и разок переворачивается, катясь по деревянному помосту. Помощник палача быстро реагирует, хватает голову и заталкивает в корзину, а труп поспешно сбрасывают в телегу.
Последним идет к гильотине тот бледный, дрожавший мужчина. Теперь он вдруг изменяется в лице, становится хмур, с печалью глядя на предшественника, а после с гордостью принимает судьбу, не издав ни звука.
Палач со своим помощником начинают собираться, как вдруг Лерц замечает, что рука одного из мужчин за мгновение удлиняется на целый метр и начинает зеркально отражаться то в одну, то в другую сторону, по несколько раз за секунду. Капитан присматривается, ждет мгновение, но затем дрожать начинают и остальные кадры. И вот уже чья-то голова оказывается на соседском плече, но тут же прыгает в обратную сторону, а затем картинка портится окончательно и грязный пейзаж старой улицы быстро сменяется знакомой аккуратностью стен космического корабля.
Весалия стоит чуть позади, с улыбкой глядит на Лерца, ожидая его реакции. А капитан медленно откидывает голову назад, на спинку кресла, с закрытыми глазами и также неторопливо подносит к лицу руку, после чего пальцами массирует виски, и делает это даже еще медленнее.
– Ой, – вдруг заговаривает девушка, но тут же начинает оправдываться виноватым тоном. – Я же говорила, что там революции… да? Да, я это упоминала.
Она опускает голову и нахмуривается.
– Вот же… простите, капитан, я не…
Лерц поднимает руку. Он не заговаривает, но выставив ладонь вынуждает девушку замолчать. Еще секунд двадцать продолжается молчание, но затем Лерц, наконец, открывает глаза и поднимается из кресла.
Хмурым, строгим взглядом он оглядывает Весалию, а та сразу виновато прячет глаза, опустив голову.
Впрочем, говорит капитан довольно коротко.
– Понимаешь, за что тебя нужно отчитать? – вздыхает он. – Показывать такое без предупреждения…
– Да, я… я не… а, черт, я просто… я знаю, – путается девушка. – Я забыла, я же вас предупреждала про революции…
Лерц вздыхает еще строже, продолжает хмуриться, ждет несколько секунд, но все же решает Весалию не отчитывать.
– Формальности не обязательны, – говорит он спокойно. – Но в следующий раз думай, прежде чем такое показывать.
– А что тут такого?! – поднимает девушка удивленный взгляд, заставляя капитана растеряться. – Да я же… ах, да… точно…
Она снова опускает глаза, а мужчина разглядывает ее теперь изумленным, ошеломленным взглядом. И теперь Лерц уже не может себе позволить обойтись предупреждением, когда девушка так реагирует на то, что показала.
– Недопустимо подобные картины показывать без предупреждения, – говорит он со всей строгостью. – Ты сама не понимаешь?
А не успевает Лерц добавить очевидное уточнение про то, что чуткий, восприимчивый человек мог бы от такого зрелища на несколько дней потерять работоспособность и отправиться на терапию в медотсек, как Весалия тут же спешит объясниться.
Видя, что капитан ее понял неправильно, девушка верно угадывает, что именно он упускает в ее логике, а вернее, чего Лерц попросту может не знать.
– Постойте… то есть, постой, капитан, – встревает она. – Это же великая французская революция! Нет, стой! Я понимаю, что это жестокие кадры, но это то, что было на самом деле, это изображение и звук, восстановленные по следу частиц. Это же наша история!
Капитан остается хмур.
– Это… признаюсь, это удивительно, – смягчается он на мгновение.
Только вот Весалия за это время не успевает особенно расслабиться, лишь приподнимает брови, в ожидании понимания, но Лерц мгновенно нахмуривается вновь.
– И все же, – продолжает он, – хотя это меня искренне впечатляет, это все равно недопустимо.
Нахмурившись еще сильнее, он даже подходит ближе, наклоняется и подвигается на такое расстояние, что вынуждает девушку замяться от неудобства.
– Тебе что, приятно на это смотреть? Черт, Весалия, ты сама понимаешь или?..
Лерц не договаривает. Сжав губы, он быстро отступает назад, отворачивается, раздумывает о чем-то целую минуту, а затем резко поворачивается и снова подступает ближе.
Правда, теперь девушка встречает его искренним, даже жалобным выражением, отчего капитан сам же и сбивается с мысли. Так что Весалия, распознав его заминку, тут же начинает говорить.
– Капитан… то есть, Лерц, я понимаю, что это довольно жестокое зрелище… да, мне, наверное, стоило все-таки предупредить. – Девушка опускает глаза, как всегда, слегка путается в мыслях, но от желания раскрыть капитану глаза не отказывается и продолжает объясняться.
Сделав шаг вперед, теперь она заставляет мужчину почувствовать себя в неловком положении, хотя не подходит так же близко, как это недавно сделал он сам.
– Я понимаю, что это и правда тяжелое зрелище, но это именно то, что было на самом деле, – рассказывает она с горящим, полным надежды взглядом, кажется, совсем не придавая значения тому, насколько жестокая и откровенная картина предстала взгляду капитана. – В те далекие времена еще не было даже самых простых способов запечатлеть происходившее. Все, что мы до сих пор знали, так это описания тех событий из уст свидетелей. А они даже не всегда говорят одно и то же!
Не замечая этого, Весалия начинает жестикулировать ярче. Да и у нее на лице эмоции проявляются все сильнее, и капитан, хотя и хмурится, но останавливать девушку не спешит.
– Пусть это и не самое приятное зрелище, но это возможность заглянуть в прошлое своими глазами! – продолжает Весалия с небывалой живостью, мгновенно увлекаясь своей оправдательной речью. – Мы же не можем судить теперь людей, которые были жестоки в те далекие времена. Все это уже произошло давным-давно, все это уже случилось в прошлом! А мы, оказавшись в достаточном отдалении от нашей планеты, смогли впервые в истории восстановить те события, когда у меня накопилось достаточно много данных, восстановленных по следу частиц. Мы с тобой первые люди, увидевшие своими глазами события, происходившие во времена революции во Франции! Это же потрясающе!
Девушка восклицает с такой откровенной радостью, что и сама тут же смущается, неожиданно сопоставив эту радость с тем, что только что случилось на глазах у капитана.
– Я хочу сказать, – чуть спокойнее, с чувством вины, немного отведя взгляд, продолжает Весалия, – что люди всегда были жестокими. Раньше, до того, как человечество прогрессировало достаточно, чтобы искоренить такую манеру поведения. И все же, люди были жестокими. Мне кажется, не стоит обращать теперь на это внимания. В конце концов, это уже было, и я всегда думала, что не стоит забывать о том, насколько люди бывают жестокими только потому, что кому-то от этого неприятно.
Капитан устало вздыхает.
– По-твоему, человек должен увидеть, как отрубают головы, чтобы понять, что это жестоко?
– Нет! – восклицает девушка. – Конечно, нет! Я совсем не об этом. Это же не просто казнь, а иначе я бы не стала ее показывать. Это казнь Максимилиана Робеспьера. Его звали отцом французской революции!
Весалия говорит с восхищением, а Лерц чувствует ее преимущество и немного остужает напор, поскольку сам не смог угадать, какое событие предстало его взгляду.
– Французская революция? Это же еще…
– Да, это еще на заре эры государственного правления, – сразу же подключается девушка к пояснению.
По ней видно, что молодая, горячая и несдержанная сотрудница не может относиться к работе с холодностью. Впрочем, теперь Лерц находит причину заинтересоваться этой девушкой больше, но и насторожиться сильнее.
А вот сама Весалия по задумчивому, холодному, почти бесстрастному лицу собеседника его подозрительность угадать не может, так что продолжает с той же горячностью и с таким же чувством.
– Знаешь, что говорили про этот крик? – говорит она, вперившись в капитана взглядом. – Ты же слышал? Про него писали, что этот крик пронесся над всей Францией и звучит до сих пор в нашей памяти!
Глядя на восхищенное лицо девушки, Лерц вздыхает.
– И я понимаю, о чем это, – говорит он. – Пожалуй, в моей памяти этот жуткий вопль тоже будет звучать еще долго.
Сказав это, капитан опускает голову, закрывает глаза и вздыхает так тяжело, что Весалия мгновенно теряет настроение.
– Прости. Мне все-таки стоило предупредить. – Девушка тоже опускает глаза и вздыхает. – Я люблю читать про исторические события, часто смотрю какие-нибудь музейные реконструкции, а они, как правило, довольно откровенные. Наверное, я уже привыкла относиться к прошлому спокойно.
Вдруг, она снова ободряется и поднимает взгляд, снова живой и чувственный, полный энергии и интереса.
– Это как фильмы про диких животных, – продолжает она. – Я смотрела несколько фильмов марсианского института исследования проблем эволюции, и они тоже довольно откровенные. И наблюдать, как стая диких животных раздирает добычу, конечно, печально, но об этом не думаешь, как о преступлении. Трудно объяснить…
Сфера вдруг поднимается выше, привлекая к себе внимание капитана и отвлекая Весалию от объяснений.
– Насколько мои аналитические системы могут расшифровать эти бессвязные объяснения, восприятие жестокости в представлении Весалии можно сформулировать, как отсутствие необходимости оправдывать жестокость людских предков для более глубокого понимания сути исторических и эволюционных механизмов, – заявляет Нэвис, а затем на поверхности сферы появляется нейтральное выражение, и помощница обращается уже к девушке: – Я права?
– Ну… – Сотрудница улыбается смущенно и растеряно. – Я не думаю, что жестокость вообще как-то нужно воспринимать. Она просто есть.
– Что и требовалось доказать, – обращается Нэвис снова к капитану. – Ее интеллектуальные механизмы попросту отбрасывают ненужные суждения, очевидно, игнорируя чувственные проявления ума. Поэтому она так легко восприняла показанные тебе события.
Капитана такое объяснение не успокаивает.
– Это не значит, что нужно забывать про то, что другие люди могут быть более чувствительны к таким вещам.
–
