ОСЕННЕЕ УМОНАСТРОЕНИЕ

может привести желание стать по ту сторону добра и зла. Некоторых в это положение ставит сама судьба. Это злая судьба. И «на полном серьезе» ей не до иронии.


        Художественное, научное и этическое творчество. Творчество есть модальное занятие по созданию, то есть, воплощению или превращению идеального в материальное. Художественное творчество является занятием художника по идеализации того, что есть. Он пытается переделать действительность так, чтобы она была лучше себя в отображении в его сознании, в его восприятии. Художник, поэт, писатель и т.п. деятели искусства пытаются изобразить реальность в идеальном виде, чтобы она была красивее, прекраснее, чем она является в повседневном, утилитарном виде. Он не использует реальность по прямому, бытовому назначению, но создает ее в первозданном виде, чтобы ей можно было лишь любоваться. Вот эту первозданность, к которой он причастен как творец, художник пытается найти в самой реальности. Но находит не саму реальность в реальности, а ее в своем воображении, чтобы затем выразить реальность средствами самой реальности, представить воображаемую реальность в реальном виде.
        Ученый же, в отличие от художника, пытается не создать реальность в своем воображении, но найти, увидеть, объяснить и понять ее такой, какой она не только является его чувству и уму, но есть в самой себе, в реальности. Другими словами, ученый не делает, не создает реальность как артефакт, как произведение, включая и самого себя как эстетический, прекрасный объект идеального созерцания и незаинтересованного любования, он открывает в природном или социальном явлении как следствии причину или закон как сущность явления, природу вещи. То есть, ученый имеет дело не с возможным, как художник, а с реальным в мире.
        Не так действует моралист. Он имеет дело не с возможным или реальным в мире, а с необходимым как нормативным в нем. Его интересует не то, что есть, или может быть, но то, что должно быть. Его нет, но оно должно быть и поэтому оно может быть. Что должно быть? Добро, истина, справедливость как то, что согласно с правилом, с нормой. Того, что должно быть, нет. Поэтому его следует создать своим благодеянием, добродетелью.
        Значит, в творчестве моралист, как и художник, имеет дело не с тем, что есть в материале мира, а с тем, что есть в его сознании. Вот это сознательное и моралист, и художник пытаются сделать в действительности: моралист как необходимое, должное, доброе, а художник как возможное, лучшее. Это должное, лучшее есть не нечто описательное, но нормативно положенное в виде ценного продукта деятельности.
        Следовательно, моральное и художественное действия являются ценностно-рациональными, ибо в качестве цели имеют ценность, ее разумное, размерное, пропорциональное творение. Только ценностью моралиста является моральная ценность добра, а ценностью художника является красота, добротность вещи или самого себя как лица, творца не как полезность, а как идеальность, лучше которой не может быть. На входе творения она возможна как идея, а на выходе совершенна как произведение, хотя бы в фантазии творца, если не в воплощении в материале мира.
        Но тем не менее, в действиях, актах творчества художника и моралиста (этика) присутствует и целерациональный момент, ведущий для ученого, как момент соотношения поставленной цели и средства его достижения. Между ними (целью и средством) должно быть единство и согласие, созвучие, гармония, иначе не получится ни должное, ни прекрасное, красивое. Средству, материалу следует быть сообразным цели, идеи. В противном случае выйдет прямо противоположное тому, что было задумано. Именно такого рода противность является причиной творческой неудовлетворенности создателя ценностей. Необходим в такого рода занятиях и момент аффекта, переживания того, что представлено и сделано или является непредставимым и несделанным.  К сожалению, идеальный момент произведения не может полностью материализоваться, - на то он и идеальный, трансцендентный материальному моменту.
        И в научной деятельности есть ценностный и аффективный моменты. Но они касаются не того, что должно быть или может быть в наилучшем, идеальном виде, а того, что и так есть. Оно есть в явленном, но его не видно. Задачей ученого является выявление неявленного, скрытого, непознанного как познанного. Целью ученого является истина того, что есть, что нельзя скрыть, но можно раскрыть, открыть. 


        Миру мир. А чему еще мир, не войне же! Война есть не цель, но средство. Мир же, прежде всего, есть цель и только во вторую очередь она есть средство. И все же для гармонии требуется, чтобы средство соответствовало цели. В этом гармоническом смысле мир как цель предполагает мир как сообразное себе средство в виде его же самого – мира. Миру как цели соответствует мир как средство. В этом согласии или гармонии и проявляется их взаимное единство. Но это единство воспринимается идеологами, не всеми, но только лучшими из них, в качестве позиции пацифизма, ибо они являются сторонниками «добра с кулаками». Положительные идеологи утверждают, что настоящее добро есть добро с кулаками, потому что есть борьба, а не, как они говорят, примирение со злом.


        Досократики, софисты и Сократ. Кто такой Сократ? Это станет понятно, если присмотреться к тому, как он относился к тем мыслителям, кто был до него и у кого он учился, и к своим современникам – софистам, выдававшим себя за мудрецов. Учителя прошлого, так называемые «досократики», вроде Пифагора, Парменида, Гераклита, Эмпедокла, или Анаксагора, не выдавали себя за мудрецов, ибо не искали славы среди народа и жили обособленно, а если и обращали внимание то не на народ, публику, а на отдельных ее представителей, которых могли сделать похожими на себя. Вот тех, кого они сделали подобными себе, но не такими же, как они, и прозвала публика софистами. Сократ относится к их числу. Только он иронически относится к своей мудрости. Кредо его философской иронии  - это знаменитое выражение его умудренного неведения: «Я знаю, что ничего не знаю». Что на самом деле означает это высказывание? Оно означает то, что знает ничто со стороны не-знания. Софисты знали «что». Сократ же знает то, что ограничивает их всезнание. Это ничто. 


        Идеология (публицистика) и литература.  У нас литература была больше, чем литературой, то есть, беллетристикой или, говоря уже по-русски, изящной словесностью для чтения как развлечения и услаждения глаз и слуха. Она претендовала на то, чтобы управлять судьбами людей через слово; наша литература была публицистикой, то есть, искусной, художественной идеологией, соблазняющей публику признать ее мнимое значение в деле власти. Дело власти – это делать деньги на управлении людьми, то есть, создавать материальные ценности для себя за счет других. Литература как публицистика увлекала публику лживой идеей того, что люди сами в состоянии управлять своей жизнью. Чтобы добиться успеха у читателя, она внушала ему надежду на то, что он не слуга господ, а слуга общества, что от него тоже что-то зависит, ибо общественное благополучие основывается и на его труде тоже. 
        Взять хотя бы Федора Достоевского или Льва Толстого. Достоевский пишет идеологический роман, который литературоведы и так называемые «русские философы», системные и не-системные филосоведы (лица, ведающие, что такое любовь к мудрости), вроде Михаила Бахтина, Николая Лосского, Семена Франка, Николая Бердяева, Льва Шестова и пр., выдают за «роман идей» и называют его философским романом, а писателя объявляют «философом», как будто это звание почетно и есть нечто большее, чем звание «болтуна». Одно дело мыслитель и совсем другое дело любитель мудрости (любомудр). Любителям мудрости дай только слово, и они заговорят тебя своими мудрыми (искусными, или лживыми) словесами. Да, действительно, Федор Достоевский был мыслителем-писателем (вы-мыслителем), - таким мыслителем, который думает, когда пишет роман, то есть, выдумывает то, чего нет. Хорошо, если он ограничивается своим произведением. Но когда он забывается и путает художественный вымысел с бытовой реальностью, стирая грань между сознанием и наличной действительностью, то у него получается уже не художественный вымысел писателя, а идеологическая утопия публициста-журналиста.
        Такого же рода ментальностью отличался и Лев Толстой. Он был, как и все писатели мыслителем-мечтателем, склонным к употреблению идеологем, вроде «историческая личность», «народ» и пр. Только, в отличие от Достоевского, он никак не мог вынести лжи и тяготился литературными риторическими (литературными) условностями, «тайнами мироздания» и «загадки души». Но недоверие к тайне неизбежно приводило его к словесному упрощению, к бытовой речи простонародья и народной сказке, рассказу. И он успокаивался только когда возмещал недостаток понимания моральным поучением с примерным описанием.
      Поэтому писатель силен в области мысли не понятием, а выдумкой, фантазией как плодом лирической (сентиментальной) или драматической (деятельной, фабульной) игры воображения.  Это сильная, положительная сторона писательского труда. Но у писателя есть и слабости. Одной из них наряду с болтовней является публицистичность его словотворчества. Публицистичность как сущность публицистики появляется тогда, когда слово писателя теряет себя, свою самоценность и становится инструментом достижения посторонней цели, например, цели действия в качестве писанного украшения или расписанного руководства к его реализации. В этом качестве оно становится идеологическим, то есть, моральным, политическим или каким-либо другим средством, чужеродным для письма и, тем более, для мышления.


        Заметки читателя (Читая Антона Чехова). Нельзя сказать, что писатель Чехов не умел писать. Он умел писать, несмотря на то, что был врачом. И это, - то, что он был врачом, - оставило неизгладимый отпечаток на его сочинениях. Что это за отпечаток? Это отпечаток чего? Отпечаток физиологии работы выделения человеческих тел. Отпечаток кого?  Он не терапевт, целитель человеческой души, а их анатом, объясняющий, а не понимающий ее в качестве психики, ибо психику понять нельзя, но можно объяснить, точнее, описать художественным словом. Заниматься описаний испражнений человеческой души - милое дело таких писателей, как Чехов. В таком описании можно добиться известного совершенства формы изложения, его ясного и точного расписания. Но формы чего?  Пустого содержания.  Чехов наш самобытный буддист. Он певец пустоты существования никчемных людей. Тут к месту и его сатирическая экстравагантность, которая является выражением противоречия между хорошей формой и дурным, безыдейным, бессмысленным содержанием. 


        Будда с Иисусом и их последователи – буддисты и христиане. Одно дело Будда или Иисус. И совсем другое дело их последователи. Они как коленопреклоненные поклонники взяли у своих кумиров то, что те «сбыли с рук»:  Будда – ритуал, а Иисус -  закон. Поклонники сделали все, чтобы сам Будда превратился в