Теория спящего Бога

планомерном уничтожении манекенов точно так же, как Он в сохранении своей жизни.
И тут этот в зеленом костюмчике постоял, постоял и пошел дробить фасад. Вначале вошел в витрину, так что дождем посыпались осколки, прошелся внутри, громя прилавки, потом разбил центральную дверь и остановился, уставившись налево. И Он понял, что оттуда движется его напарник и что сейчас они еще раз пороятся, но уже надолго, и тогда с ними уже ничего нельзя будет сделать. И уже готов был выстрелить, как сквозь крестик прицела увидел, что с Наемником творится что-то непонятное, – слишком странное действо, чтобы рассматривать его в окуляр. Наемник горел – почти бесцветным пламенем, которое вяло колыхалось черной траурной бахромой и опаляло сонную, никлую листву деревьев. И все это походило на одну из тех кинолент, где люди в таких ситуациях, помимо воли, бежали, падали и катались от боли, чтобы по-человечески замолкнуть через минуту-две. Но у Наемника была, отнюдь, не человеческая реакция. Впрочем, замереть он замер и даже перестал оглядываться, словно его парализовало.
И кто-то сверху злорадно и гулко хихикнул раз, другой и выругался, длинно и изящно и даже чуть-чуть забыто, но по-родному, по-привычному, по-человечески.
«Идиот!» – решил Он, наблюдая, как Наемник, расставив руки, стоит в гудящем пламени, а заросшее лицо сверху скалится на эту картину.
Потом пламя, не уменьшаясь и не меняясь, словно отошло, отделилось, опало, и Наемник уже роился в своем зеленоватом костюмчике, и тому, в окне, наверное, было не до смеха, потому что мгновение – и Полорогие уже не то чтобы оправились от неожиданности, а просто вцепились в это окно всеми своими датчиками и пушками и еще всем тем, что у них там было, и ждать развязки было бессмысленно, глупо; и Он, подхватив неудобный Громобой, кашляя, задыхаясь и твердя: «К чертям собачьим!», отполз, перешагнул через трещину, прыгнул в окно и побежал, а позади рвалось, гремело, рушились стены, и все было ясно без слов.
Он уже миновал узкий дворик, нырнув под темные своды, пробежал гулкими институтскими коридорами. Он уже проскользнул в спортивный магазин с большими витринами и собрался пересечь соседнюю улицу, когда услышал шаги. Он всегда узнавал Наемников по шагам. Но эти оказались еще и пижонами – сапоги их скрипели за целый квартал, и вылили Наемники себе за шиворот по пузырьку тройного одеколона, чтобы перебить запах казармы, и разило от них на километр.
А когда они приблизились, Он понял, что воняло еще и дешевым вином.
Были они в форме жандармов с имитацией личного оружия, которое, Он знал, не то что не стреляло, но даже не могло быть вынутым, потому что было сделано единым целым с кобурой.
И вынырнули из-за угла как по команде – слитно и четко, и походили на восковые куклы с неподвижными лицами, и даже складки на одежде у обоих сгибались совершенно одинаково, а фуражки с высокой тульей надвинуты были на самые глаза, так что блестели одни кокарды и лаковые черные козырьки.
Он ждал, когда они приблизятся, держа Громобой на бедре, потому что ружье было тяжелым и с плеча стрелять было неудобно.
Наемники разговаривали:
– Джейн сегодня обворожительна, и Стелли тоже…
– Карлос от нее без ума...
– Его жена не даст развода – она католичка...
– А ему и не нужен развод!
– Не доверяю я всем этим религиям...
Потом один из них пнул что-то на тротуаре, и Он увидел, как по брусчатке скользит и крутится его Громобой – именно его, а не чей-либо другой, и приклад разлетается в щепки от удара о камни.
И с этой минуты его охватилo отупение – безотчетное, паническое, и Он ничего не успел сделать, а только стоял и смотрел, как приклад Громобоя раскалывается на части. Просто раскалывается – беззвучно, сам по себе, словно по другую сторону экрана. И ты не можешь оторвать глаз от завораживающего зрелища и не имеешь к нему никакого отношения – не сейчас и не впредь, словно тебя пригласили посмотреть, как это бывает в таких случаях, и ты обомлел, потому что не подготовлен, потому что такое тебе и не снилось, хотя ты прокручиваешь в голове разные варианты неожиданностей, но, оказывается, только не подобные, и не те, которые можно представить, и все равно тебя застают врасплох, потому что ты раб земных стереотипов, идей и самого себя, потому что мир гораздо шире и глубже, а ты плаваешь поверху и не подозреваешь о его свойствах, потому что, чтобы нырнуть, нужен толчок, а ты его не получаешь.
Кажется, Он впал в прострацию – рухнул на четвереньки, все еще чувствуя в руках и бедром тяжесть ружья, и распластался, страстно желая одного, – сделаться как можно незаметнее и ни о чем не думать, пока те дефилируют мимо, дыша винными парами.
Единственное, что ему мешало превратиться в невидимку – была шинель – слишком колючая в воротнике и слишком жесткая на лопатках, чтобы избавиться от самого себя.
Все, конец, мелькнуло у него.
– Музейный трофей, – произнес жандарм, – их здесь много накидано из политехнического музея.
– Оружие сиволапых, – согласился другой и презрительно хмыкнул.
– Карлос собирает – раритеты. Надо ему предложить, – и нагнулся.
– Что это за история со статуей богини Сохмет-Мут? – спросил один из них, заглядывая сквозь мутное стекло внутрь магазина.
– Два раза мы увозили ее, на третий раз она искалечила Боба.
– Свежо предание, но верится с трудом... – напарник перестал разглядывать торговый зал.
– Кто же знал, что они оживают...
– Боб виноват сам, – менторски заявил напарник. – Не надо вести себя панибратски. Все-таки девятнадцатая династия, египетский вариант, – и потер витрину. – Ничего не видно. А!.. черт, порезался...
Он лежал, вжимаясь в холодный бетон, и чувствовал себя ничтожным и беззащитным.
– Есть приказ подвергнуть ее бихевиоризации, – сказал жандарм.
– ... лучше бы методу MMPI – пока она никому не мешает, – возразил тот, который пододвинул Громобой к бордюру.
– ... если не считать третьей роты, – снисходительно пояснил жандарм, обсасывая палец. – Поговаривают, что оба раза они сами выкрадывали ее – что поделаешь, полковая дама...
– Да, с женщинами здесь туго, – согласился тот, который был чуть-чуть сентиментален, и ребром ладони проверил положение козырька фуражки относительно носа.
– Не то слово – хоть караул кричи...
– Ну, кричать, положим, можно и наедине с собой... ой-ля-ля...
– Куда денешься... – понимающе кивнул однокорытник. – Пустыня...
– Со следующей сменой привезут публичный дом... – мечтательно произнес один из них.
И они сально засмеялись, распространяя вокруг себя запах ваксы и кислого вина.
– Когда все смешивается, жизнь приобретает черты гротеска... даже инстинкты имеют странный привкус желания извращенности, словно ты маньяк в третьем поколении.
– Точка линзы всегда что-то меняет в твоей жизни, – согласился Наемник. – У прошлой команды были галлюциногенные видения... будто бы...
– ... у салаг вечно что-нибудь случается, им даже карантин не помогает, им вообще ничего не помогает... кроме девок!..
– ... будто бы в ларариях маски разговаривают и советуются, кому заступать на дежурство... будто бы...
– ... меньше пить надо! лакают без меры...
– ... будто бы порт Цирцеи уже не порт, а дыра...
– ... нашли чему удивляться, лучше бы устав зубрили!
– ... будто бы после пятой высадки все обрывается и не отрастает...
– ... меньше верь слухам!
– ... будто бы им заранее известны наши ежедневные кодовые таблицы... будто бы...
– ... а вот это попахивает трибуналом! – заключил напарник.
– Если бы только так – не мудрствуя лукаво. Но ни у кого нет опыта. Мы просто живем все вместе, едим из одного котла, спим в одном бараке, а потом один из нас не возвращается, просто не возвращается. И никто не знает, что с ним случилось – просто не возвращается, и все... и при чем здесь трибунал?
– Знаю я эти тайны, – оборвал его компаньон, – не верю, ни на каплю! Не обязан верить. Сказки штабных бумагомарателей. Наслышался досыта. Во! – И черканул рукой по шее. – Лучше бы стратегией занимались и снабжением, а то ни черта нет – ни приличных базук, ни жратвы нормальной. А пугать они мастаки! Как же! Начальство!
– Все-таки кто-то пропадает!
– Может, они напиваются до бесчувствия, а потом ломают себе шеи в каком-нибудь колодце. А может, где-то здесь есть тайный притон и настоящие риферы! А? – он расхохотался. – Нет, дорогой мой, это гарнизонная жизнь сводит нас с ума – оторванность от материка и одиночество. Так ведь?!
– Кто-то должен ведь этим заниматься, – вздохнул напарник. – Долг превыше всего.
– Ты еще расскажи о долге! Почему-то за чужой счет! Положить на твои заслуги и ранения!..
– Не один ты такой.
– После Лисао мне давно положено плевать в потолок. Лежать – и плевать. И никто не смеет сказать, что я трус. Никто! Потому что ни у кого нет такого права, кроме ветеранов – плевать в потолок. Разве я не прав?
– Плевать – твоя заслуга, – согласился другой. – Мы все имеем право плевать, но тянем одну лямку, даже если у тебя золотой контракт и ты не обязан гоняться за полоумными в этих развалинах...
– ... резервисты спят и видят, когда можно будет удрать из колонии, а малолетки только через полгода начинают соображать, что к чему. Одним штрафникам и таким, как мы с тобой, море по колено.
– Ничего не поделаешь, такова жизнь, – философски заметил напарник и перекрестился. – Можно подать рапорт о переводе в Артена Вольсков...
– Поменяешь город на жизнь в кабанах  да еще с горными волками и будешь носить форму егеря, а это на двести монет меньше. Устраивает?
А потом Он увидел ноги. Две ноги в голубоватых джинсах, вытертых до белизны на коленях. И торчали эти ноги перед самым его носом. Он даже закрыл глаза, чтобы немного передохнуть, – до того эти джинсы смотрелись знакомо-буднично, как дымящаяся сигарета или рюмка водки, а когда открыл, его уже била дрожь.
Но это была всего лишь женщина.
– Привет, – сказала она, помахивая сумкой, – чего ты здесь прячешься?
Монстры и Наемники не могли разговаривать. Это было азбучной истиной, аксиомой, стоп кадром, разбитым хронометром. Те, которые протопали за угол, еще не уложились у него в голове.
– Да вот... – Он мотнул головой на уходящий патруль, чувствуя в себе пустоту и легкий звон.
Он так отвык говорить с кем-либо, кроме пса, что не узнал собственного голоса.
– А... – произнесла она разочарованно, заглядывая над ним в пролом витрины. – Эти? Пучеглазые?
Чтобы разглядеть что-то, ей пришлось приподняться на цыпочках, и Он вспомнил, что она всегда была небольшого роста.
– Откуда ты взялась? – спросил Он, все еще испытывая чувство, словно разговаривает сам с собой, как будто звук от звука отделен мгновениями, минутами, часами.
– Вышла за хлебом... – ответила она, откровенно кокетничая с ним.
Над городом снова стояла тишина – гробовая, вечная.
– Я два дня за тобой хожу...
– Неужели?.. – Он даже не удивился. Внутри у него все тряслось.
– Случайная встреча, – пояснила она и улыбнулась.
– Лотерея, – уточнил Он, – аллегри... на итальянский манер.
Теперь можно было встать. Его слегка мутило, и Он прислонился к колонне.
Она легкомысленно вертела головой.
– Где ж здесь хлеб? – спросил Он, потому что надо было что-то спросить, а не стоять и не пялиться на то, на что обычно взираешь издали через прорезь прицела.
– В угловом, но баночный, ужасно