Теория спящего Бога

создавая тени, и моментами Он стал терять ее из вида.
Я подожду, думал Он. Песок теплый, прохладно. Чего еще желать. Море приятное. Наверняка в нем теперь водится всякая тварь. Будем ждать. Ведь мы умеем ждать. Мы всегда ждем – лета или весны. И девушку мы подождем, спешить некуда. Вот если бы у меня было дело. А, да! Дело-то есть, тяжело думал Он. Но оно тоже терпит. Он оглянулся. Другого конца долины видно не было. Его загораживали покатые склоны гор и ряды виноградников на них. Да и луна еще не полная, думал Он. Нет, вначале девушка, а потом все остальное, все, из-за чего мы оказались здесь.
Кажется, Он уснул. Кто-то, кряхтя, прошуршал рядом, и запахло табаком.
В полдень ему всегда снилась всякая ерунда, заядлые курильщики и стойка бара с запахом свежего пива. Иногда раки. Огромные красные раки с длинными холодными усами, и когда ты, подцепив панцирь, тянешь, и когда – «хоп» – появляется сочное, белое мясо в розовой, нежной пленке, в укропном соке, и когда ты поглощаешь целую тонну этих раков, такой сон можно смотреть без конца, прокручивая, как ролик в голове раз за разом, возвращаясь к тому моменту, когда бармен ставит на жестяной поднос тяжелую кружку, по стеклу скользит светлая, пахучая пена, а у тебя самого текут слюнки.
Он открыл глаза. Из песка торчала нога с желтой потрескавшейся пяткой, а перед носом маячило нечто, что вначале Он принял за кривую палку, но в следующее мгновение с удивлением понял, что это кожаные ножны, и прямо на уровне глаз обнаружил серебряный эфес сабли с ажурной дужкой и розовый бант, кокетливо повязанный у основания ее. Поверх лежала рука – грубая, загорелая, с толстыми, червлеными кольцами и блестящим браслетом «змейка» на запястье.
Дальше рассматривать Он не стал, а, не поднимая головы, подцепил человека за ногу и дернул. И пока человек валился, расставив руки и гремя саблей, одним прыжком оседлал и придавил земле и даже успел заблокировать коленом его правую кисть.
Человек оказался на удивление легким, беспомощным и не пытался сопротивляться, а в следующее мгновение произнес задыхающимся старушечьим голосом:
– Отпусти, родимый, отпусти! Так ведь не долго и до греха.
– Вот ты черт! – удивился Он и сел.
Это была Старуха.
Два тусклых зуба в морщинистой трещине, – словно бутылочное стекло в складках асфальта. Крючковатый нос с редкой порослью на вислом конце. Серьга в ухе, как ухарские эполеты гусара, и глаза – уголья в ночном костре под порывом ветра. Даже дыхание у нее было, как у сморщенной гармошки.
Старуха поправляла сбившуюся шляпку с пером, словно собираясь на свадебную церемонию, и неодобрительно поглядывала на него, как кошка на мышь.
– Чего ж ты прыгаешь? – спросила она. – Не маленький, чай. А?
На ней были цветастые цыганские юбки и что-то еще более пестрое поверх, но такое же ветхое и старое, как и платье девушки.
– Напугал ты меня, напугал, до смерти не забуду... Вот ведь, кузнечик!..
– Кто ж знал… – ответил Он, приходя в себя и оглядываясь по сторонам. Пляж был по-прежнему пуст, море тихим и бесцветным, и только песок испещряли птичьи следы, да еще Африканец, развесив уши, сидел в стороне.
– Э-э-э... – укоризненно покачал Он головой.
Африканец, конфузясь, загребал песок когтями, словно говоря: «Я-то здесь при чем?» Свои большие висячие уши он прижал в голове и просил прощения.
Он только поцокал несколько раз, что на их языке обозначало: «Ладно, ладно...», и пес заулыбался. Никудышным он был сегодня сторожем, не похожим на самого себя. Каким-то неуверенным и даже робким.
– Да уж, нынче никто, ничего... – удовлетворенно прошептала Старуха, не обращая внимания на Африканца.
Она была слишком натуральная – из плоти и хриплых вздохов, слишком настоящих, чтобы в нее не поверить, слишком заколдованная, чтобы обретаться здесь просто так. Экспонат средневековья, что ли?
Ему даже еще раз захотелось потрогать ее, но Он только отдернул руку. А она принялась отряхивать песок. Саблю она держала на коленях так неловко, как можно держать только чужого ребенка.
– Пожалела я тебя, сердешного... Поспать дала...
И тут Он обратил внимание, что она не такая древняя, как показалось, и кожа на шее продублена и высушена, как кора дерева, и плечи широкие, словно у гребца, и запястья в серебре, холеные, как у стародавней красотки, однако все еще прихорашивающейся, следящей, какой волос надо вырвать на губе, а какой оставить.
– Откуда ты взялась? – спросил Он, на всякий случай следя за ее манипуляциями с саблей.
Как всегда Он попался неожиданно, и в первый момент не знал, как себя вести. Петралоны и пангины давно уже не в счет, о них можно было забыть, если кто-то и остался, то под землей. Уж они бы Старуху не подсунули, а явились сами, чтобы упрятать в шахты-туннели. Нет, здесь что-то было другое, вполне живое, из плоти и крови.
– Оттуда, – она, не глядя, утвердительно ткнула в горы.
– С завода? – глупо спросил Он.
Солнце уже поднялось высоко и жгло сквозь рубашку.
– Оттуда... – она снова ткнула в горы, так и не поняв вопроса, а может, и не хотела понимать.
Он хмыкнул недоверчиво – тысяча лет – такой же большой срок, как и десять тысяч – достаточный, чтобы перестать верить в сказки.
Африканцу надоело сидеть и он улегся, положив морду на толстые лапы с длинными темными когтями. Янтарные глаза внимательно следили за ними.
– Оттуда... оттуда... родимый, – подтвердила она, как показалось ему, коварно ухмыляясь.
Рот у нее был полон больших прокуренных зубов с диастемой двух клыков на нижней челюсти, а жест был уверенный, как у человека, который, лишь погодя, сообщает суть дела.
Старая лиса, подумал Он, и зачем ей такие зубы? Африканец понимающе молчал.
Давно уже с ними не было никаких приключений – ни плохих, ни хороших. Давно не встречали людей – ни плохих, ни хороших, и даже начали забывать, как они выглядят, словно вся планета была в их полном распоряжении, словно о них никто не вспоминал, не помнил, словно забыли. А здесь вот тебе на, – как на блюде, в странной амуниции.
– И много вас там? – спросил Он, думая о том, насколько эта встреча может быть опасной. По привычке Он исходил их худших посылок.
– Ох, ох... – вздохнула она с укором, жестом кокетки одергивая юбки.
Может, и правда, кто-то где-то остался, с интересом думал Он. Какая-нибудь колония. Может, не все пропали, не всех выгребли. Но я так давно не видел людей, что даже не знаю, о чем можно с ними разговаривать. Нет, не может быть. Не должно быть. Слишком простое и явное объяснение, словно меня подталкивают к нему. Нет, не может быть… Он словно уговаривал себя, переступал через незримую черту.
– Кого ты здесь ждешь? – попытался Он с другого бока, оставляя вопросы на потом.
– Да вот все мучаюсь... – ответила она невпопад и заскрипела зубами, – к старости всё кости...
Он опять хмыкнул. Можно подумать, он не знал, на что готовы жаловаться такие старухи.
– А чему удивляться? – спросила она, выпучивая глаза.
– Точно, нечему, – согласился Он и подумал, что, должно быть, она все же не одна.
Старухи, как и девушки, давно стали редкостью. Можно было даже и не пытаться вспоминать такие встречи – их попусту не было.
Сколько бы вот так ни сидел, ни думал, ни представлял – никто не появится – из прошлого дороги нет, а тебе хочется, и ты сам готов на все, что неизвестно до жути, до коликов в животе, до навязчивых идей. Но когда «они» приходят, вот тут ты и попался – в любом случае, и думаешь, а не подвел ли сам себя, и держишь пальцы скрещенными, потому что суеверен до чертиков и действительно ждешь и боишься. Ты даже не знаешь, кого боишься. Может быть, себя, а может, – склонившегося неба.
– Вот ты, верно, первым будешь, – сказала Старуха и, кашлянув, добавила, – сегодня...
Она сидела, как на пикнике: важная, гордая – хозяйка положения, моря и гор.
– И много таких? – Он невольно еще раз посмотрел на блестящее море. Дальше, за спину…
Усатый реликт шевелил губами, словно пересчитывая в уме.
– Вообще... точно, третьим-м-м... – сказала Старуха и помолчала на слове, – нет – четвертым, третий уже был...
– Что ж ты с ними?.. – спросил Он, все еще холодея от неясного предчувствия – уж в этом, ему казалось, Он хотел иметь полную картину.
– А ничего... – словно забавляясь его недоумением, произнесла она. – Гуляют, соколики. Вино пьют...
Он только повел бровью и пошутил, кивнув на саблю:
– Чем же ты их удерживаешь?
– Не веришь? – Она шевельнула ножнами.
– Нет, отчего же... – Охотно уступил Он, наблюдая, как Старуха розовеет от возмущения.
Если это имитация, подумал Он, то отличная и с большой ловкостью... С ним случались подобные истории, не реже раза в год Он попадал в такие области, где история планеты творилась не по привычным законам форм, – Он даже не понимал, как. Но до сих пор ему удавалось выходить сухим из воды.
Впрочем, она походила на обыкновенную старуху и вела себя соответственно обстановке, только иногда поскрипывала, словно внутри у нее лишний раз что-то проворачивалось. Но реакция была вполне земной, без всякой фальши, к месту и действию.
А, может, я снова ошибся, думал Он, и нечего бояться. Может быть, я только так настроен. Но тысяча лет! А в действительности, один как перст и никому не нужен. Но тут же вспомнил, что «они» так и действуют – гораздо тоньше психологически и переигрывают как раз на частностях, и ловить их надо даже непонятно как – на интуиции, что ли. Он давно не играл в такие игры. Запутаешься здесь, как в трех соснах, думал Он. Нет в ней ничего необычного: ни третьего глаза, ни тайного знака, ни даже нимба вокруг головы, нету, – кроме самого факта присутствия здесь в конце третьего тысячелетия на морском песке. Атака в лоб чаще приносит минусы, чем плюсы – это точно, это неоспоримо, как море, как те горы, как сама старуха с ее поскрипыванием. Нет, стоп, старуха и поскрипывание – это опасность. Это понятно. Это принято. Но вот, что она тащит за собой?
Старуха порылась в складках юбки, достала резную трубку и принялась раскуривать.
– Съесть тебя, что ли? – вдруг спросила она, оценивающе рассматривая его, прищурив глаза и пуская дым через тонкие ноздри.
От неожиданности Он едва не поперхнулся.
Когда-то она была красива. Достаточно красива, чтобы морочить голову мужчинам и чтобы от былого что-то не осталось, как давний отпечаток на лице. Но теперь по обе стороны подбородка росло по седой волнистой пряди.
– Подавишься, – ответил Он и на минуту даже забыл, для чего забрался в эту даль.
Старуха смотрела лукаво.
– Не бойся, – произнесла она, – у меня первоклассная кухня и скороварки Пихтера.
– Ладно-ладно, – произнес миролюбиво Он и отодвинулся на всякий случай.
Во всех его приключениях с ним еще никто не разговаривал на гастрономические темы, а больше изощрялись в иных головоломках. Города так и остались их заповедниками – дерись, не дерись – вечной загадкой. И в каждом что-то новое, свойственное только этому городу, хотя, разваливаясь, они постепенно теряли силу. После шахт Мангун-Кале Он избегал некогда обжитых районов точно так же, как явно пустынных, боясь попасть в засаду, а жил в пригородах, хуторах или маленьких прибрежных поселках. Но, вероятно, все же из людей никого не осталось, даже из подземелья, потому что новых запусков Он больше никогда не видел.
– Что, страшно? – осведомилась она,