Крылья Мастера/Ангел Маргариты

него было явно повыше.
– А-а-а… – всё равно удивился Жорж Петров. – А почему-у-у?
– Ну, заладил камарилью! – в сердцах плюнул Илья Ильф, который был ещё более-менее трезв. – Пойдём водку пить!
– А писатель – умнее? – не мог угомониться Жорж Петров, топая, как кот Бегемот, вслед за Булгаковым.
– Писатель умнее, – подтвердил Булгаков, вспомнив театр Мейерхольда, нарочно превращенный в руины, чтобы соответствовать духу и времени.
– Ладно… – тупо согласился Илья Ильф, и уже не махал руками, как ворона крыльями.
– А почему-у-у?
Но это уже был перебор, и они почувствовали, что Булгаков раздражён.
Они тайком совершили манёвр на балкон, где причастились модным «балтийским коктейлем» – смесью водки и кокаина. Булгаков поморщился и обошёл их стороной. Если его и интересовало, то только не кокаин, а – исключительно Вика Джалалова, голубоглазая и черноволосая пышечка, переменчивая в своём естестве, как горный ветер востока, и Булгаков был в восторге от неё и не боялся, как с другими женщинами, подцепить паразитарный рак. К тому же это не Тася, вся из комплексов, завязанная на узлы: это нельзя, туда не ходи, водку не пей; это беззлобность, это порыв, с восхищением думал он, облизываясь, как кот на сметану, и устоять не мог.
Он приметил Вику Джалалову на одной из редакционных вечеринок, куда являлся, разумеется, без Таси, но за весь вечер, сколько ни пытался, так и не встретился с ней взглядом. Яркая, горда и неприступная, как магнолия в горах, она ловко, как оказалось, манипулировала его интересом, и он таял, таял, таял, как кусок льда в июльский полдень на ялтинской набережной.
Зато потом между ними каждые три дня происходили бурные выяснения отношений, которые стали утомлять его, и он понял цену первоначальной неприступности: обычные женские штучки, призванные набить себе цену.
То она грустила ровно целую одну секунду, и глаза её наливались синей тоской, то она безудержно смеялась, наслаждаясь юностью и тёплой московской ночью, то вдруг складывала губки в капризную мину и становилась похожей на грубую матрону, вышедшую на пенсию, то вдруг отбегала на три шага и кричала, протягивая руки в красном маникюре: «Ну, догоните меня! Догоните!» И все шесть комнат Толстого была наполнены её смехом. Её яркий, пунцово накрашенный рот призывно смеялся и звал его поцеловать и насладиться мгновением счастья, и Булгаков был на десятом небе от победы. Вот оно, думал он. Вот! То, что у Вики Джалаловой есть муж, писатель Аполлон Садулаев, который и привёз её из Крыма, его нисколько не смущало. Его смущали чуть-чуть её тяжеловатые ноги и отсутствие грации, свойственной Тасе. Но к Тасе он привык, разменял с ней десяток лет, и она постарела, всё чаще лишая его плотских радостей. Вот и сейчас ему сказал Эдуард Водохлёбов, старший критик из высоко-начальственного журнала Дукаки Трубецкого: «Ваша жена… Хм-м-м… выглядит старше вас»; Булгаков поймал его за руку, вырвал пуговицу с корнем из твидового пиджака, и готов уже было убить, да противник вывернулся, аки змей, и со страху убежал в парк. Булгаков схватил то, что было под рукой – кажется, тупой столовый нож, и понёсся следом, однако остыл быстрее, чем горячее яйцо в кастрюле с холодной водой.
– Не обращай внимания, он дурак, – примирительно сказал более трезвый Юлий Геронимус, отбирая нож и силой уводя его в дом. – Мы его потом поймаем!
Булгаков по-братски умилился его участию в семейных делах, его плоскому затылку с фирменным вихром, и они пошли и выпили дюже много настоящего коньяку и закусили настоящим, крошащимся чёрным шоколадом, который Тася по большому блату достала в «Главпищеторге», у Марины-заемщицы.
И Булгаков покорился обстоятельствам. Он прошёл бы мимо, но обратил внимание на страшно литературное выражение, которое услышал из толпы, якобы замаскированное под экспромт.
– «Ты меня никогда не забудешь!» – сказал мне этот… не помню, как его звали… – произнесла высокая, фитилявая, молодая женщина на каблуках.
И с фразой:
– Поз-з-вольте-е-е! – Он легко, как нож, вошёл в толпу, которая моментально расступилась, и увидел задрапированную в шелках.
Это была она, Шамаханская царица, с невинным взглядом негодницы, с миленьким, ещё девичьим, чисто французским лицом и несколько затянутыми, плоскими скулами. В её светлых глазах плавала искристая насмешка, а губы были призывны и доступны. Он моментально купился на её материнские веки. Ему показалось, что она всё знает и всё понимает, и даже больше, но скрывает под маской безумной северной европейской красоты.
Булгаков приподнял её длинные, изящные пальцы с кровавым маникюром, покорные, как все пять змей, и поцеловал каждый из ноготков. Она сцепила ногти и нарочно поцарапала его, смежив веки.
– И правильно сделали, потому что вместо него явился я! – И удивился своей смелости, словно его кто-то тянул за гадкий язык что есть силы.
– Ах, как мило! – сказала она приседая, потому что была выше Булгакова на полголовы. – С кем имею честь?..
Она была прекрасно одета, но намазана, как девка на панели. Булгаков отвык от таких женщин-вамп.
– Лицетворитель, – представился он – Михаил Булгаков, увы, да-а-ж-е не поэт!
Он хотел сказать, что даже не Гумилёв, который был очень и очень дружен с рифмой, дающейся, между прочим, не всем, а избранным Богом, но не сказал из-за стеснения, источником которого была она, а коротко выложил:
– И тем не менее, в прозе я мастак!
Ему страшно понравилась её индейская раскраска. Пусть будет так, сделал он первую скидку, пусть!
– Ах, ах, ах… – произнесла она со стоном, закатывая тёмно-голубые, почти что синие в сумерках глаза. – Мне уже о вас уже все уши прожужжали!
– Кто же? Как же! – холодно нахмурился он, всегда и во всём подозревая подколодную змею, старшего критика, Эдуарда Водохлёбова, который писал в журнале Дукаки Трубецкого, что на Садовой-Триумфальной, разоблачительные статьи на разные тему и был способен на любую подлость.
Но Водохлёбов был далеко, а рядом крутились пьяненькие Илья Ильф и Жорж Петров готовые, если что, заржать по любому поводу. Он взял её под руку и, как приз, увёл в другую комнату, на минуту забывшись, что они, оказывается, давным-давно знакомы, так давно, что казалось, сто лет тому назад они пили на брудершафт. И это моментально их сблизило.
– Ах, я не помню! – увернулась она томно. – Да и какая разница?! – вильнула, как холодная змея, всем своим длинным, изящным телом, затянутым в шелка.
И это была уже не Тася, крепенькая и ловкая, с высокой грудью, а нечто абсолютно противоположное ей, должно быть, даже с большими сосками, которые не то чтобы просвечивали сквозь тонкую ткань красного шёлка, а просто-таки меняя изоморфу пейзажа.
– Настоящая женщина! – умилился он и понял, что с ним знакомятся нарочно, преднамеренно, без стеснения, не скрывая своих целей лечь в постель, и это ему льстило, ведь он ещё даже не издал романа, а Москва уже у его ног.
Ему захотелось, чтобы она сразу ушла, и он бы не горевал и не искал бы её, а пошёл бы и напился бы, аки свинья в компании курносого Илья Ильф и хитрого, как лиса, Жоржа Петрова, но она осталась.
– Можно ли вас называть Ракалией? – понесло его мстительно, с подковыркой, обыгрывая её в природе слов, в которых был дока, супермастером высочайшего класса по звучанию фраз, и ужаснулся от своей же наглости. То, что лунные человеки и даже сам инспектор Герман Курбатов регулярно подтягивали его до определённого уровня, его нисколько не смущало, а, напротив, он присвоил себе все эти качества, обращая их не к литературе, а к женщинам, обретаясь в них, как в духах.
Но как ни странно, Белозёрская проглотила его намёк, словно ничего не поняла.
– Пойдемте выпьем бутылку чая? – предложил он, слегка заплетающимся языком.
– А как же зазноба?.. – как бы невзначай поправила его галстук Белозёрская.
Этот её один-единственный лёгкий, изящный жест стоит всех ухищрений Вики Джалаловой, которую легкомысленный Булгаков успел наречь Рембрандовской Саскией с намёком на бесконечное количество зряшной энергии тела.
Белозёрская с презрением посмотрела на низенькую, крепенькую Вику Джалалову, которая в этом момент изображала опереточную кокотку; и её тонкие, сухие губы в противовес ярким, призывным, пунцовым губам Вики Джалаловой надменно сжались. Это было так литературно, так гротескно подчёркнуто, что Булгаков устоять не мог и обратился к своему «манжету», как к банку памяти, запечатлев словосочетание: «Шамаханская царица» и «Ракалия». Сердце его подпрыгнуло, словно у зайца, попавшего в капкан. Если бы только он знал, что этот свой взгляд Шамаханской царицы и надменный поворот головы вкупе с абрисом голодных скул Белозёрская тренировала уже в течение трёх месяцев, прежде чем лечь с Юлием Геронимусом в постель и заняться любовью, он был бы страшно оскорблён в лучших своих чувствах и одумался бы, но он, естественно, ничего не знал и ни о чём не догадался, а верные, как псы, лунные человеки, даже не предупредили о подлоге. Он не мог этого знать, как всякий честный мужчина, идущий на заклание, и с открытым забралом принял сердечный удар Амура. Сердце его сладостно встрепенулось, и истома пробежала по чреслам.
Впрочем, Белозёрская явно перестаралась: Вика Джалалова, как всякая восточная и страшно горячая в своём естестве женщина, закатила грандиозный скандал, и Белозёрская, наблюдая за разворачивающимися событиями с величавостью властвующей королевы, краем глаза посматривала и за Булгаковым, за тем, как рушится ещё одна иллюзия в его жизни; то-то стоило его в этот момент подобрать ловко и изящно, как щепку из ручья.
Вика Джалалова бегала через всю анфиладу комнат, заламывала руки и кричала на мужа, который носился следом с таблетками диацетилморфина:
– Котик, прими! Котик, прими!
– Да пошёл ты, старый придурок!
Дукака Трубецкой, всё ещё дурно пахнущий, несмотря на десять тысяч ванн и тонны косметики для своего тщедушного тела, тактично шепнул Булгакову на ухо:
– А вы сердцеед восточных женщин!
И Булгакова вдруг передёрнуло. Он вспомнил не очень изящные телеса Вики Джалаловой, её картинные стоны в момент соития, по-детски оттопыренные губки во время засыпания, и ему сделалось противно, как если бы он спал с настоящей морской свинкой.
– Что вы наделали? – укорил он на всякий случай Белозёрскую.
– Я?!! – она надменно и крайне удивлённо посмотрела на него с высоты своих каблуков. – Это вы, по-моему, только что бросили прекраснейшую из женщин Кавказа.
– Не Кавказа, а Крыма, – поправил Булгаков, наблюдая, как Вика Джалалова ловко уворачивается от мужа с его конволютами.
– Ах, какая разница! – отмахнулась Белозёрская. – По-моему, она сейчас выцарапает ему глазки.
И удел Вики Джалаловой был решён. Булгаков не хотел повторять ничью судьбу, ему своей было достаточно.
Тася же увидела, что Булгаков напился и словно с цепи сорвался, норовя обольстить всех красавиц пирушки, и тоже напилась до бесчувствия. Булгаков вдруг оглянулся и увидел сидящую Тасю с лицом мертвеца. Он, пошатываясь, отнёс её, пьяную, в слезах, на руках на пятый этаж, на одном порыве вдохновения: вернуться и переспать с Белозёрской тут же, в кабинете Толстого, освежив его гламурный диванчик под неусыпным взором портрета