Крылья Мастера/Ангел Маргариты

снисходительны друг к другу! Жизнь коротка! Увы!
– Ах, вашими устами, Евгений Никитович, только бы мёд пить! – непримиримо молвила Белозёрская, но вдруг смягчилась окончательно и бесповоротно. – Всё! Хватит кукситься! – схватила Булгакова за руку, – идём чай пить! – и потащила кухню.
Одного Белозёрская не заметила: Булгакова перекривило так, словно он проглотил каракатицу. Он вдруг понял, что она обычная, жёсткая баба, прагматичная до мозга костей, и что её просто мучает секс, которого у неё было слишком много и который он принял за безумную любовь, поплатившись за это свободой. А потом секс кончился, кстати, вместе с деньгами, и начались проблемы.
Булгаков сказал сам себе: «Обычная самка в эволюционном тупике».
Позже, всякий раз после очередной ссоры с Белозёрской Булгаков думал в огорчении: «Я не верю в будущее, будущего для меня нет! Я не знаю, почему. Мир в будущем мне не принадлежит, это иллюзия». И стал писать иллюзию, великую иллюзию под названием «Мастер и Маргарита», которой идеализировал себя, Ракалию и окружающий их мир.


Глава 8
Москва 30-е. Гэже-Маргарита

Чета Самойловых, инженеров «Мосгорсвета», была весьма счастлива, получив по распределению большущую комнату с тремя окнами, выходящих на Большую Садовую, и затеяла генеральную уборку.
– Тимоша-а-а… – ласково позвала супруга Аня.
– Да, мой свет! – спешно прибежал с кухни Тимофей Самойлов, в фартуке и в муке с головы до ног. – Что-то случилось?..
Аня была на пятом месяце беременности, и он запрещал ей носить тяжести и лазать на всяческие антресоли, пусть даже они трижды пыльные.
– Смотри, что я нашла, – сказала Аня, стоя на табуретке, и подала ему толстую папку.
Аня принадлежала к классу степных женщин, и волосы у неё торчали из-под гули во все стороны, как солома, а лоб был мокрым от пота.
– Интересно… – искренне удивился Тимофей Самойлов и счёл нужным сделать замечание, помогая ей покинуть шаткую табуретку: – Я же просил тебя, поберечься, не лазить по верхам. А если бы ты упала?..
– Ну не упала же, – обескуражили его жена и полюбопытствовала. – А что там?..
Тимофей Самойлов развязал тесёмки и открыл папку:
– Что за ерунда?..
– А… – наморщила задорный носик Аня, – соседи говорили, что здесь жил большой писатель. Надо вернуть. И не читай, это неприлично! Вдруг это письма?
– Это роман! – открыл ей глаза Тимофей Самойлов. – «Мастер и Маргарита». Я никогда такого не читал. Очень интересно… Очень…
Тимофей Самойлов был книгоманом и считал себя начитанным человеком, он читал всё подряд, от объявлений на заборе и инструкция по технике безопасности для силовых установок до новомодного романа «Человек-амфибия» с его жарким, аргентинским летом и синим-пресиним морем, точнее, океаном.
Он произнёс вслух первую строку:
«Весной 1943 года Воланду Степану Степановичу катастрофически не везло…»
Почти как мне, весело подумал Тимофей Самойлов, который никак не мог отремонтировать немецкий селеновый выпрямитель за отсутствием деталей, и его постоянно ругало начальство. Но Тимофей Самойлов нелегально договорился с другой районной подстанцией, и ему на днях за бутылку водки должны были принести два селеновых элемента.
– Ну, что там?.. – зевая, спросила Аня.
Она много и часто спала и была рассеянной, как большинство беременных женщин.
– Фантастика какая-то, – нервно отозвался Тимофей Самойлов, дёрнувшись, словно прикоснулся в фазе двести двадцать вольт.
– Фантастика?.. – удивилась Аня, как будто фантастика была чем-то из ряда вон выходящим. – А ну…
Обычно она читать не любила. Не было у неё сроду такой привычки, а здесь пробрало: всё-таки живое, написанное чернилами.
– Подожди… интересно… Воланд – это из доктора «Фауста»… – проявил свои познания в Гёте Тимофей Самойлов.
– Тима иди… иди на кухню! – непререкаемым тоном приказала Аня, – суп сбежит, что мы будем кушать?! – и показала взглядом на наметившийся животик.
– Да, моя королева! Да! – счастливо воскликнул Тимофей Самойлов и убежал. – Потом расскажешь!
Аня вдруг страшно захотелось спать, однако она пододвинула к себе лампу, чтобы лучше видеть, и прочитала:
«Итак, весной 1943 года Воланду Степану Степановичу страшно не везло…»
У Ани мороз пробежал по спине, а сон как рукой сняло, потому что она никогда такого не читала.
«… при вызове на аварию ему не хватило резиновой уплотнительной шайбы, и он поставил картонную, густо смазав её солидолом…»
Прям как в наше время, подумала Аня, интересно!
«А среди ночи она возьми да и размокни от давления, и квартира депутата Фаланда оказалась залитой кипятком по щиколотку. Пока прибежал дежурный водопроводчик, пока то да сё, убытку на пять тысяч рублёв, посчитал домоуправитель Ружейников и поставил на гербовом бланке подпись и фиолетовую печать. Хотя надо было – синюю, потому как фиолетовая краска быстро выцветала. Но и так сойдёт, махнул рукой домоуправитель.
Бланк пошёл по инстанции, и Воланда вызвало начальство.
– Как же так?.. – спросил Козицкий, начальник участка, маленький, юркий, с синими пятнами на лице от врангелевской шрапнели, полученной на крымском фронте. – Сколько мы вам под расписку выдаём немецких уплотнительных шайб?
– Семь в день… – вопросительно повернул руку Воланд и хотел добавить, что этого на большой Яузовский район явно маловато, но постеснялся: начальству виднее, на то оно и начальство.
– Целых семь! – поднял тонкий, изящный палец эстета Козицкий. – Ты уплотнительные шайбы все по делу использовал? А то я знаю вашего брата! – намекнул он.
Обычно в конце дня, если у бригады оставалось неизрасходованными две-три уплотнительные шайбы немецкого производства, считавшиеся особенно качественными, их толкали местным умельцам, а на вырученные деньги пили пиво в сквере «Зарядье» над Москвой-рекой. Но в этот раз всё было по-честному: Воланд на предыдущих вызовах использовал все до единой и даже нервничал по этому поводу, а вдруг авария, хотя до конца смены оставалось каких-нибудь полчаса, и всё должно было обойтись, но судьба не пронесла.
– А это был восьмой вызов, – упавшим голосом сказал Воланд, боясь, что ему, как всегда, никто не поверит.
– Правильно, восьмой, – согласился Козицкий. – А ты вместо того, чтобы заскочить и взять ещё одну резервную уплотнительную шайбу, побежал на объект с пустыми руками.
– Так авария ж была, – попытался объяснить Воланд, – а у местного водопроводчика подходящего ключа не было, чтобы магистраль перекрыть.
Но его уже никто не хотел слушать. Дело докатилось до высокого начальства, управляющего трестом Чернокова Бориса Львовича.
– Деньги надо вернуть! – строго заявил управляющий Черноков, бывший рубака из «Первой конной». – Иначе пойдёшь под суд! – И дёрнул щекой.
У него был нервный тик от контузии, который донимал его в минуты волнения.
– Ага… – поддакнул предатель Козицкий, который мог не составлять акт сразу, а потянуть пару дней, глядишь, и дело само собой рассосалось бы.
– Я под суд не могу… – прошептал, зеленея от волнения Воланд. – У меня дети… Оля и Валя и жёнушка Ангелинушка…
– Да я понимаю, дорогой товарищ… – смягчился управляющий Черноков. Его большой, круглое лицо, от волнения налилось кровью. – Акт уже составлен?..
Акт был не только составлен, но и зарегистрирован в толстой амбарной книге.
– Составлен… – обречённо кивнул Воланд.
– Депутат не отступится? – давил Черноков, наливаясь ещё больше, как спелый арбуз.
– Не отступится… – согласился Воланд и едва не подставил шею, как под петлю.
– Ну вот видишь… – развёл руками Черноков. – Иди ищи деньги, – посоветовал он. – У тебя сутки! – И схватился за щеку, потому что она дёргалась, не переставая.
Это был приговор, и Воланд обречённо побрёл домой. Был девятый час вечера. Горели редкие фонари, и деревья казались голыми, хотя был месяц май, и радостные, зелёные листочки лезли изо всех щелей.
Где я деньги возьму? – горестно рассуждал Воланд. – Где? Это моя годовая зарплата!
Жёнушка Ангелинушка, как он любил её называть, накинулась с полуоборота. Мол, ты мне надоел хуже редьки, у тебя судьба хромая (и всё такое прочее), я с тобой не живу, а маюсь (и всё такое прочее). И дети маются, и мама – тоже. В общем, не муж, а один сплошной убыток. Тёща у него была золотая: Вера Николаевна, слова поперёк не скажет, только в «метрострой» как бы ненароком заталкивала, там денег поболее платят, а здесь внезапно поддакнула, мол, пора и честь знать, попользовался, хватит. То есть тонко намекнула, чтобы дочка подала на развод и другого нашла, у которого и квартира с видом на Кремль, и зарплата, не чета нынешнему, то есть Воланду.
– Лучше бы ты на колчаковском фронте сдох! Топай к Элеоноре! – сорвалась на крик жена.
Воланд сообразил, что развод отменяется или хотя бы отдаляется на неопределённый срок, и ему немножко полегчало.
Элеонора Михайловна была местной гадалкой высоких полетов, за ней даже из Кремля три раза машину присылали. Умела заговаривать боль, лечить бесплодие, а главное, менять судьбу.
Элеонора Михайловна жила в высотке на набережной Яузы, в доме с колоннами и тремя фонарями над входом. В тот злопамятный вечер один из фонарей не горел.
Воланд поднялся на третий этаж и позвонил в тридцать третью квартиру.
– Вам кого? – открыла дверь Хаткина Свет-Наташа. – А-а-а… это вы… – узнала она его тоном осуждения.
И Воланд понял, что вести в Москве разлетаются со скоростью степного пожара. Он представил себе заголовки: «Водопроводчик третьего разряда, Воланд, однофамилец известного гётевского Воланда, попал под суд за нерадивость и нарушение технологии», и тому подобное, не менее обидное, но созвучное слову: пожизненная катастрофа пожизненного неудачника.
Хаткина Свет-Наташа восходящая звезда в поэзии, её хватили Бабель и Демьян Бедный, служила у Элеоноры Михайловны секретарём-референтом. У неё было бледное, как мука, лицо, с горящими, словно угли на бумаге, чёрными-пречёными глазами. Вместо волос у неё была пакля из рубленых локонов разного цвета, а на левой руке она носила кольцо разведёнки.
На шум в атласном халате небесного цвета выплыла дородная Элеонора Михайловна. Большая, усатая женщина, с остатками былой красоты на лице, всё ещё грациозная и подвижная, с живым умом в глазах.
– О-о-о… батенька, да на вас лица нет! Знаю, знаю ваше горе… – заговорила она басом. – С утра жду… – доверительно поведала, как самому близкому человеку. – Пойдемте-ка… – и повела его, горемычного, через анфиладу комнат вглубь квартиры.
Воланд воспрянул духом. Последние три года с ним никто так участливо не разговаривал, даже жёнушка Ангелинушка в минуты соития.
Элеонора Михайловна привела его в чертоги, полные мистических атрибутов: черепов, гадательных шаров всех размеров и цветов, горящих жарких свечей и тлеющих индийских палочек в мраморных колоннах. Под ногами крутился чёрный-пречерный зеленоглазый кот, от которого во все стороны сыпались искры.
– Вижу, вижу… – вдруг завыла Элеонора Михайловна, – печать смерти на вашем лице.
Воланд испугался и кинулся бежать.
– Да не вашей! – остановила его в дверях Элеонора Михайловна. – А неизвестно чьей! Но точно – не вашей. Сидите, а то не получится!
– Фу! – выдохнул воздух Воланд, вернулся,