как-то не подумал об этом. Садитесь и сидите себе спокойно.
Я понимал, что Ульянов шутит. Но мне все равно было как-то не по себе. Получилось, что я оказался совершенно не готов к общению с Ульяновым. Технически не готов. И я даже немножко в душе расстроился.
Я буквально силком усадил Ульянова на свой стул, а сам вышел в коридор, где недалеко от двери на сцену находилась дверь в мою «элктромастерскую». Там у меня было целых три стула. Я и захватил их с собой на сцену. Два стула я поставил около стены, а другой на своем рабочем месте около Ульянова. И сел рядом с ним.
Мы с ним разговорились. Причем, говорил и спрашивал больше он, чем я. Задать вопросы ему у меня как-то не получалось. Я только успевал отвечать на его вопросы. А он все спрашивал и говорил, спрашивал и говорил. И так потихонечку, ненавязчиво и незаметно, он выведал у меня чуть ли не всю мою биографию. И я, как на духу, без утайки, выложил ему все перипетии своей путанной и непростой жизни со всеми ее «закидонами», со всеми ее плюсами, минусами, достоинствами и недостатками.
Так бывает иногда в купе поезда со случайными попутчиками, с которыми мы бываем так откровенны, как ни с кем другим на свете. И выкладываем им все свои беды и радости, совершенно не задумываясь о последствиях. Потому что знаем, что последствий этих не будет никаких. Поговорим, побеседуем, облегчим душу и забудем на другой день обо всех этих разговорах навсегда и навечно.
А ведь мне хотелось было поговорить о его творчестве. Мне нравился «Вахтанговский театр», я там бывал часто. И даже смотрел в свое время его потрясающий спектакль «Ричард третий». И совсем недавно на ТВ по культуре было повторение того самого спектакля с Ульяновым в главной роли. Это было нечто такое, от чего я долго не мог прийти в себя. Михаил Ульянов был там такой мерзкий личностью, что после спектакля хотелось пойти в душ и помыться.
Но поговорить с ним о нем самом у меня не получалось. Он ловко переводил всю нашу с ним беседу на меня одного. И я не стал настаивать, не стал лезть напролом со своими нелепыми вопросами, которые наверняка для него казались бы пустыми, никчемными и надоедливыми, а может даже и не слишком приятными.
***
А на сцену стали прибывать участники концертной бригады вместе с организатором и руководителем концерта, заведующим городским отделом культуры. Появилась Рюмина, с брезгливо недовольным выражением лица, похожая на куклу матрешку или на ходячий памятник российского фольклора своим нелепым костюмом; вошел, ни на кого не глядя, надменный и барски важный Весник; прошмыгнул, заранее уже пригнувшийся, с виноватым лицом Вицин, просеменила, активно покачивая несуществующими бедрами и щебеча что-то маленьким ротиком гузкой Гурченко, затем и другие.
Я их не рассматривал – мне они были не интересны. Вели они себя по разному. Кто просто бродил по «закулисью», механически рассматривая внутреннее убранство сцены; кто стоял в недвижимости, скрестив руки на груди или засунув их в карманы брюк, а некоторые уже «кучковался» и оживленно о чем-то разговаривали.
И здесь вдруг шум внезапно стих и все оглянулись на дверь. В двери появилась женщина, непохожая ни на кого вокруг. Очень яркая и красивая в длинном темном «полувечернем» платье с глубоким декольте и высоким боковым разрезом. Это была Людмила Чурсина. Она поздоровалась со всеми и оглядела собравшихся. Михаил Ульянов встал со своего стула, и вышел к ней. Он взял руку Чурсиной, склонил голову и поднес руку к своим губам. Затем что-то тихо ей сказал. Она улыбнулась ему, слегка наклонилась и поцеловала его в щеку.
Я не буду рассказывать о самом концерте. Концерт, как концерт. Ничего особенного. И ничего интересного. Обычное, стандартно обязательное праздничное мероприятие, посвященное Государственному празднику. Я был не очень занят и сидел на своем стуле около пульта, с помощью которого, согласно указаниям режиссера, подкрепленном бумажкой с графиком концерта, командовал световыми и звуковыми сопровождениями этого концерта. За самим концертом я не следил. Точнее, следил, но чисто механически, не вникая, чтобы знать, когда, что включить или же, наоборот, выключить.
Поэтому я пропустил выступления Ульянова и Чурсиной. Ульянов читал отрывок из романа Александра Бека «Волоколамское шоссе», а Чурсина – отрывок из повести «Виринея». А в «закулисье», между тем, шла своя жизнь. Люди входили и выходили. Что-то говорили друг другу, что-то выясняли. Бегала худрук концерта, размахивала руками и все время что-то кричала. Но кричала почему-то шепотом. Громким таким, почти свистящим шепотом. Кого-то она уговаривала, кого-то ругала, кого-то просила, кому-то приказывала. В общем, шла обычная закулисная жизнь концертного выездного мероприятия.
И здесь я увидел стоящую в гордом одиночестве и как бы возвышаясь над всей этой пустой суетой удивительно красивую зрелую женщину в очень эффектном концертном платье. Она стояла у стены с безвольно опущенными вдоль туловища руками и откинутой назад головой. Она была очень похожа на Серовский портрет актрисы Ермоловой. Такая же стать, такое же величие и такое же одиночество. Она смотрела куда-то вдаль ушедшими в себя и ничего не видящими вокруг глазами, и была далеко, далеко от всего происходящего вокруг. И мне почему-то стало ее жаль. Это была Чурсина Людмила. Алексеевна. Отчество ее я знал.
Я подошел к ней и сказал:
-- Здравствуйте, Людмила Алексеевна! Извините меня, пожалуйста, но можно вас на минуточку?
Она глянула на меня с удивлением, пожала плечами и сказала:
-- Можно!
Я взял ее под руку и подвел к своему рабочему месту. Здесь я показал рукой на стул и сказал:
-- Садитесь, пожалуйста! В ногах-то правды нет!
Она посмотрела на меня внимательно и с видимым облегчением рассмеялась:
-- Спасибо молодой человек! Очень кстати! А то ноги у меня уже гудят.
Я сел рядом с ней и представился. Затем сделал легкий комплемент ее внешности и ее платью. После чего мы с ней стали мирно беседовать. Инициативу здесь я полностью взял в свои руки и не выпускал ее до самого конца нашей беседы. Мне удалось ее разговорить. Тем более, что совсем недавно я посмотрел по телевизору сериал «Графиня», где она играла главную роль. Фильм мне понравился. С него я и начал. А дальше пошло уже по давно накатанной колее разговоров мужчины с понравившейся ему красивой женщиной.
Она охотно поддерживала наш разговор, и довольно откровенно отвечала на мои вопросы. А я больше расспрашивал ее не о творчестве, не о работе, будь она театральной или киношной, а о ее доме, о ее личной жизни, о ее былых школьных годах, о ее детях, о ее привычках, интересах и даже о ее любимых блюдах.
И мы так с ней просидели довольно долго. Пока около нас не появился Ульянов и улыбнулся довольный.
-- А-а, вот ты где! - сказал он – С нашим молодым человеком! Что, не дает он тебе скучать? Ну и правильно!
И тут же добавил:
-- Слушай, Люда, давай уйдем отсюда? Что-то я устал сегодня.
Она встала со стула:
-- Давай уйдем. Только куда идти? Надо спросить у кого-то. А у кого?
-- Можно у меня, - сказал, поднимаясь со стула я, - Там дверь закрыта. Но у меня есть ключи от всех дверей здания. Поэтому, если не возражаете, то я вас провожу.
Для после концертных мероприятий в КЦ существовал специальная большая комната, расположенная на третьем этаже. К этой комнате изнутри примыкала еще одна небольшая комната, где обычно переодевались артисты и складывали свои вещи. Я открыл дверь в комнату и пропустил вперед Ульянова и Чурсину. Затем зашел сам. В комнате стояли несколько сдвинутых столов, накрытых белой скатертью и заставленных яствами.
Я сказал, обращаясь к обоим артистам:
-- Извините за вопрос, но вы здесь останетесь или пойдете потом на сцену? Я к тому, что дверь мне закрывать или ключ вам оставить?
Ульянов обратился к Чурсиной:
-- Люд, ты как?
Она отрицательно замотала головой:
-- Нет, я больше не пойду туда.
-- Ладно, - сказал я,- Тогда разрешите с вами попрощаться. Был очень рад с вами познакомиться и немного пообщаться. И еще – с юбилеем Праздника Победы!
Я повернулся к двери, чтобы выйти. Но здесь я услышал голос Ульянова.
-- Подождите, молодой человек! Ведь сегодня юбилей Великого Праздника! А как не выпить за Победу?! Я вас приглашаю к столу! Нас с Людой только двое! Вы третьим с нами не будете?
Я повернулся к ним. Ульянов держал в руках бутылку «Посольской водки» и, улыбаясь, смотрел на меня. Чурсина стояла рядом с ним и тоже улыбалась, глядя на меня. Ну, как здесь было не остаться? И я остался.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Эту самую бутылку посольской мы с Ульяновым уговорили довольно быстро. Чурсина выпила лишь первую рюмку. Затем только пригубливала. На прощание Ульянов пожал мне руку и сказал:
-- Слушай, Виталий! Жизнь у тебя, насколько я понял, получилась богатой на события и впечатления. Надо написать обо всем этом! Садись и пиши! Хоть роман, хоть повесть, хоть сценарий. Не важно, что. Главное пиши! Как напишешь – звони мне.
Он покопался во внутреннем кармане пиджака, достал свою визитку, положил ее на стол, затем вынул из наружного кармана ручку, нагнулся и написал на обратной стороне визитки: «Виталий, жду рукопись! Звони!».
Чурсина подошла ко мне вплотную, чуть приобняла меня двумя руками, обдав незнакомым запахов каких-то будоражащих душу и сердце пряных духов, поцеловала в щеку и тихо шепнула:
-- Виталий, звони!
Затем она отстранилась от меня, взяла со стула сумочку, открыла ее, достала визитку с ручкой, наклонилась над столом и написала на обороте визитки:
-- Виталий, жду звонка…
Таких визиток у меня несколько. А точнее, шесть штук. Про появления трех из них я уже рассказал. Остальные пока еще ждут. Ждут своей очереди и моего желания написать об их хозяевах. Но позвонить этим самым хозяевам визиток я так и не позвонил. Никому не позвонил. Духа не хватило. Или еще чего-то. Не знаю. Не знаю. Но наверное, надо было, позвонить. Хотя бы Ульянову. И вполне возможно, что судьба бы моя тогда изменилась.
Ведь пожелание Ульянова я все-таки исполнил. Где-то через полгода я начал писать первый из своих романов под названием «За собственной тенью». Писал я его легко, но долго. Почти два года. Писал на работе. Потом отчаянно бегал по редакциям журналов и издательствам с "тяжеленной" рукописью.
Издать роман не взялся никто. Самое поразительное здесь то, что никто из ответственных
