Оставление Москвы

Прокопович и Платон; великая женщина делами и умом - Дашкова; министры: Панин, Шаховский, Марков; писатели: Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин, Карамзин, Нелединский, Дмитриев и Богданович. Все они знали и знают французский язык, но никто из них не старался знать его лучше русского.
  - Но высланные тобой, батюшка, как говорят, - сказал Сергей Ростопчин, - публика безобидная, всё больше купчики, актёры да учителя.
  - А учителя – самые вредные люди, сын. Зачем они выбрали ремесло учителя? Не за тем ли, что бы обучать глупости и собственному опыту? Русские страдают от собственных побед.
  На лицах адъютантов выразилось удивление.
  - Да, это так, ничего удивительного, - стал пояснять Фёдор Васильевич. – Победили шведов. Шведские офицеры стали учителями молодых дворян. Победил немцем – такая же картина. Французов мы ещё не победили, но они уже учат дворянских детей. А чему учат? Любить родину. Свою родину: Швецию, Неметчину, Францию, в общем, Европу. А Россию эти учителя искренне ненавидели и их понять можно, но эту ненависть они прививали и прививают дворянским детям.
  - Оригинальное суждение, Фёдор Васильевич, - сказал де Монтрезор, - но предателей не наблюдается даже среди французов, осевших в России.
  - Да, действительно – таких нет. Пойманных с поличным нет, - уточнил Ростопчин. - Но есть один пасквилянт, сын купеческий, некто Верещагин. Перевёл речи Бонапарта из европейских газет, а газеты, говорит, нашёл у почтамта. А в почтовом ведомстве ещё те масоны сидят! Его судили здесь, в июле, в Москве. Сенат дал своё определение по этому делу. Пасквили Верещагина, по мнению Сената, не несут ни малейшего вреда, и написаны единственно из ветрености мыслей сына купеческого. Но сии пасквили наполнены дерзкими выражениями против России, от имени врага России и это делает Верещагина изменником Отечества и, по мнению Сената, должен подвергнуться наказанию, и отправлен на каторжную работу в Нерчинск.
  - Что же он такого написал, отец? – поинтересовался Сергей.
  - Да, - поддержал его де Монтрезор.
  - А вот послушайте одно из них.
  Ростопчин порылся в бумагах на столе, нашёл нужную, и стал читать:
  - Письмо королю Прусскому: «Ваше Величество! Краткость времени не позволила мне известить Вас о последовавшем занятии Ваших областей. Я для соблюдения порядка определил в них моего принца. Будьте уверены, Ваше Величество, в моих к Вам искренних чувствованиях дружбы. Очень радуюсь, что Вы как курфюрст Бранденбургский, заглаживаете недостойный Ваш союз с потомками Чингисхана желанием присоединиться к огромной массе Рейнской Монархии. Мой Статс-Секретарь пространно объявит Вам мою волю и желание, которое, надеюсь, Вы с великим рвением исполните. Дела моих ополчений зовут теперь меня в мой воинский стан. Пребываю Вам благосклонный Наполеон».
  - И что же здесь предосудительного? – спросил де Монтрезор.
  - Да, - поддержал его Сергей.
  - Да как же вы не видите, молодые люди? Союз с нами называется «недостойным». Мы для них потомки Чингисхана, орда.
  - В чём-то они правы, - ухмыльнулся Сергей. – При Бородине конница Уварова и казаки Платова пошли в рейд в тылы французов. У Платова были в составе его полков башкиры, калмыки и крымские татары. Как же визжали от страха храбрые французы, завидев их.
  - Их понять можно, - сказал де Монтрезор. -  Увидеть летящие на тебя тысячи стрел, тут испугаешься. Пули-то не видно.
  - Мальчики, это не смешно, - прервал зубоскальство молодых людей, Ростопчин. – Они нас за людей не считают. Мы для них варвары, дикари. А они вели себя благородно? Мужиков не грабили?
  - Грабили. Это война, отец. Но при чём здесь Верещагин?
  - Этими пасквилями он подрывает боевой дух армии. А студент Урусов, замете - не пьяный! в трактире стал доказывать, что приход Наполеона в Москву послужит к общему благополучию. Вот так вот, молодые люди. Начитался Урусов этих листков и стал бред нести, а Сенат утверждает, что вреда нет.
  - Может быть и так, - согласился де Монтрезор, - но мне пора, господа. До встречи. Сергей, надеюсь, что ещё увидимся.
  - И, надеюсь, очень скоро, - сказал Сергей.
  Де Монтрезор удалился, Сергей ушёл спать, а Ростопчин продолжал руководить эвакуацией. Он послал адъютанта к архиерею с приказом немедленно покинуть Москву и вывезти три чудотворные иконы Богородицы, приказал везти из госпиталей раненых в Коломну – тяжёлых на телегах, остальные пешком.
  - Пусть медленно, но уходят. Сейчас же, не мешкая.
  После полуночи, укладывая в шкатулку нужные бумаги в кабинете, Ростопчин услышал за дверьми вопли и рыдания. Он вышел и увидел трёх грузин, которые сообщили что обе грузинские царевны и экзарх Грузии забыты в Москве. Пришлось приказать отыскать им лошадей и отправить в путь этих потомков грузинских царей – экзарха и царевен в каретах, а их дворян пешком.
  И за всеми этими хлопотами, Ростопчин думал, что оставлять французам тёплые квартиры, зная точно, что Наполеон  планирует зимовать в Москве, как-то не правильно. Их надобно лишить не только провианта и фуража, но и постоя в благоприятных условиях. Ростопчин пытался донести эту мысль до императора Александра и главнокомандующего Кутузова, но чёткого приказа от них не получил. И это понятно: оба не хотят в просвещённой Европе прослыть варварами, дикарями. В Европе столицы сдавались безропотно и без какого-либо сопротивления. А компенсацию москвичи с кого потребуют? С того, кто приказал жечь. Вот если бы французы сами Москву подожгли. А чего бы им её жечь? Если пьяные напьются, а вина в городе много, то и сожгут. А напьются они обязательно, французы любят вино. Да и как же иначе? У реки быть и не напиться? А вот закуски им оставлять не обязательно, Монтрезор прав. Продовольствие, фураж и боеприпасы уничтожить. Арсенал не вывозился из Москвы до последнего, в надежде на сражение под городом. Доложили, что баржи с порохом и свинцом сели на мель у Николо-Перервенского монастыря, пришлось всё сжечь, а что не горит - покидать в воду (крестьяне из Печатников и других окрестных деревень потом года два продавали свинец).
  Ростопчин вызвал к себе обер-полицмейстера и попросил его найти пять-шесть добровольцев из полицейских офицеров, которые согласились бы остаться в городе. Вскоре такие были найдены.
  - Вам надлежит, господа, подобрать несколько надёжных нижних чинов каждому, переодеться в народное платье и следить за обстановкой в городе. Донесения мне передавать посредством казачьих аванпостов. Они будут за Сокольницким лесом. Ни во что не вмешиваться, только наблюдать. Пусть хоть всё сгорит, вас это не касается. Винные погреба же не сгорят. Чему там гореть? Французы будут грабить город, напьются и могут поджечь дома. Повторяю: вас это не касается. Пусть горят. Вы меня поняли, господа?
  - Так точно, Ваше Высокопревосходительство, - хором ответили полицейские офицеры.
  - И не сочтите за труд: выпустите из долговой тюрьмы все двадцать человек узников. Скажите им, что у них есть долг перед Отечеством, других долгов у них нет.
  - Слушаемся, Ваше Высокопроисходительство.
  - Тогда – с Богом! Выполняйте приказ, господа.
  Полицейские офицеры разошлись. Ростопчин смотрел им вслед и думал: «Дойдёт ли до них, что надо сжечь Москву?»
  - Извините, Ваше превосходительство, - сказал обер-полицмейстер, - смотритель Бутырского тюремного замка Иванов докладывает, что у него содержится шестьсот двадцать семь человек арестантов и колодников. Что ему с ними делать?
  - Отправить в Рязань
  - Сколько выделить сопровождающих?
  - Свободных людей у нас нет, - тяжело вздохнул Ростопчин. - Кутузов просил выделить ему сопровождающих для армии, для направления войск кратчайшим путём на рязанскую и владимирскую дорогу. Поручите десятому полку Московского ополчения выделить партию для сопровождения их в Рязань.
  - Ополченцы люди не опытные, а арестанты – звери, они могут разбежаться и остаться в городе.
  - Может быть, - улыбнулся градоначальник, - но это будет не наша забота, а Наполеона Бонапарта.
  Ростопчин подумал грешным делом, что теперь точно Москва сгорит, и пусть французы зимуют на пепелище.
  Незаметно наступило холодное хмурое утро понедельника 2 сентября. К десяти часам всё было готово к отъезду генерал-губернатора из Москвы.
  Двухэтажный дом Ростопчина распланирован буквой «П», во внутреннем дворе шум и гам. Во дворе волнуется толпа простого люда, вооружённая. Ростопчин вышел на балкон. Толпа стихла, все обнажили головы перед верховным главнокомандующим Москвы. Какой-то купчик в красной рубашке, в армяке, подпоясанный красным кушаком с ружьём на плече прокричал:
  - Ваше Высокопревосходительство, вы же главнокомандующий Москвы. Ждали мы вас на Трёх Горах, не дождались. Сами пришли. Неужели мы так и пустим француза в город без драки? Веди нас в бой, Фёдор Васильевич!
  - Что же я могу поделать, голубчик? Главнокомандующий светлейший князь Кутузов приказал оставить Москву без боя. Я не могу его ослушаться. Я солдат и обязан выполнять приказы вышестоящих командиров. Хотите, я вам бочку вина выкачу, что бы не так горько было отступать?
  - Мы на бой с французом собрались, - ответил с упрёком купчик в красной рубашке, - на святое дело. А вы, сударь, вино! Постыдились бы. Вам надо нас возглавить. Срамотно это Москву без боя оставлять, Фёдор Васильевич.
  Толпа загудела одобрительно, Ростопчин понял, что так просто ему не уехать, а время уходить и в Москву вот-вот войдут французские войска. И тут ему пришла спасительная мысль, не очень хорошая, подленькая, но какая есть.
  - Простите, коль обидел, - сказал Ростопчин. - Я горжусь вами, мои дорогие земляки. Вы все патриоты нашего Отечества.  Среди вас нет не одного предателя. Хотя, нет, есть один.
  - Это кто такой? Чего натворил?
  - Прокламации писал. Хотел встретить французов хлебом-солью.
  - Кто такой? А ну давай его сюда, - ревела толпа.
  Ростопчин дал приказание, драгуны из конвоя градоначальника привели купеческого сына Михаила Верещагина и французского учителя фехтования Мутона.
  - Да это же Мишка Верещагин! Николая Верещагина сынок. Да какой он предатель?
  Верещагин, ничего не понимая, удивлённо переводил взгляд с балкона, где стоял Ростопчин на удивлённую толпу. Зачем его сюда привели? Его приговорили на каторгу в Сибирь в город Нерчинск.
  Мутон был испуган донельзя.
    - Вот он предатель! – кричал Ростопчин. – Бейте его! Ты хотел, Михаил Николаевич, что бы Наполеон в Москву вошёл?  Так радуйся, он вошёл. Его Сенат приговорил к смерти!
  Толпа в изумлении молчала.
  Ростопчин крикнул двум драгунским унтер-офицерам:
  - Рубите его.
  Унтер-офицеры обнажили сабли, соображая кого рубить: Наполеона или Верещагина?
  - Рубите! – Ростопчин указал на Верещагина.
  Кирасиры больше не раздумывали, Верещагин упал окровавленный.
  Толпа ахнула.
  - Так бы не нать, - с упрёком сказал купчик в красной рубахе.
  - Он предатель, - возразил Ростопчин и обратился к Мутону - А вы, сударь, ступайте к своему императору и передайте ему, что среди московских жителей нет предателей. А если появятся, то вот какая участь их ждёт.
  Мутона освободили, и он бросился бежать прочь, толпа расступилась перед ним.
  Ростопчин вышел на крыльцо, одевая белые перчатки, ему