РЫЦАРИ СВОбОДЫ

закрыла за ним дверь и пошла в столовую
                                   

ГЛАВА 2

Лиза слукавила, когда сказала брату, что на родителей что-то нашло, и они держат ее и Анну «на привязи». Она сама вызвала их недовольство тем, что несколько раз возвращалась из гимназии после восьми часов вечера. Дело было обычное, девичье – Лиза влюбилась, правда, человек, который удостоился ее внимания, об этом даже не подозревал. Это был студент Екатеринославского высшего горного училища, некий Николай Даниленко, постоянный оратор на всех митингах городской молодежи.

Первый раз она увидела его еще весной, в начале мая, возвращаясь после занятий из гимназии. Обычно она ходила домой другим путем, но в этот теплый весенний день ей захотелось погулять по городу, зайти на бульвар и в городской сад. Засунув в ранец фартук и большой черный бант, она шла по широкой аллее, любуясь нежной листвой деревьев. На клумбах распустились тюльпаны и цикламены. Дети бегали вокруг клумб и, встав на колени, смешно тянули носы к цветам.
Ничто не менялось в этой жизни. Давно ли она сама, гуляя тут маленькой с мамой или няней, вот также нюхала эти цветы и бежала скорей к взрослым рассказать, как они «вкусно» пахнут.

На одной из аллей, прозванной в народе «партийной биржей», стояла большая толпа молодежи: обычное явление на бульваре, когда собираются студенты, гимназисты, ремесленники и что-то горячо обсуждают. Полиция их не трогает, только следит издалека, чтобы не было беспорядков. Лиза подошла поближе. На сей раз выступающие говорили о неминуемом поражении России в русско-японской войне, бездарности царских генералов и позорной гибели русской эскадры в Цусимском сражении.

Ораторы быстро сменяли друг друга. Лиза немного послушала и решила уже идти дальше, но тут на импровизированной трибуне появился высокий широкоплечий парень. У Лизы забилось сердце: его глаза приветливо смотрели прямо на нее. Она пробралась в первые ряды и внимательно его рассмотрела. У него было красивое, мужественное лицо, высокий лоб, густая русая шевелюра, небольшие усики – роскошь, которая разрешалась только студентам, и глаза, синие-синие, как майское небо над головой. На его фуражке красовалась эмблема горного училища – два скрещенных молотка.

Парень говорил громко, уверенно, все разговоры и смешки вокруг смолкли. Лиза прислушалась. Он рассказывал о каком-то съезде партии РСДРП, состоявшемся недавно в Лондоне, переходе буржуазно-демократической революции в социалистическую, о временном революционном правительстве.

– Кто это выступает? – спросила Лиза у соседа справа, тоже в фуражке горного училища.

– Коля Даниленко, студент первого курса.

Студент кончил говорить, спустился вниз и попал в окружение толпы. Лиза побрела домой, синие глаза неотступно следовали за ней. Теперь она все время заходила из гимназии на бульвар и видела его еще несколько раз. Сердце ее учащенно билось, щеки горели от волнения, все мысли теперь были только о нем, этом синеглазом ораторе.

Наступил июнь. Вместе с мамой и сестрой она уехала отдыхать в Ялту, где они уже много лет снимали на все лето дом, и не могла дождаться, чтобы поскорее вернуться в Екатеринослав и увидеть его. Ничто ее не радовало в этот раз: ни купание в море, ни прогулки по набережной с молодыми людьми, которые еще недавно были маленькими соседями по даче, а теперь превратились в ее поклонников. С одним из них, юнкером Михайловского училища в Петербурге Женей Соловейчиком она целовалась прошлым летом в беседке на набережной, но в этом году не обращала на него никакого внимания. И Женя, убитый ее отставкой, ходил за ней по пятам, сумрачный и бледный, как призрак из замка Кентервиль.

Все девочки из ее класса давно были тайно в кого-нибудь влюблены: в учителей, кузенов, мальчиков из Классической гимназии, артистов и поэтов, чьи фотографии печатались в столичных журналах. Это было модно – иметь предмет тайных воздыханий. Некоторые даже вышивали инициалы своих возлюбленных на обратной стороне форменных фартуков.
Но тайно вздыхать и мучиться было не в характере Лизы, и еще в Ялте она решила сама форсировать события. Однако, вернувшись в город, она еще не видела Николая ни на одном митинге, и каждый раз ждала до последнего, боясь, что он появится без нее. Вот почему она приходила поздно домой, что и вызвало возмущение родителей и последовавшие за этим строгие меры. А тут еще зарядили эти бесконечные дожди. Все ополчилось против нее: и погода, и родители, которые никак не хотят понять, что она стала взрослой.

За ужином Сарра Львовна рассказывала о своей поездке в еврейские приюты для детей-сирот и пожилых евреек. Мама была председателем Благотворительного фонда, утвержденного Григорием Ароновичем и субсидировавшего его, а сам Фальк – членом попечительских советов этих приютов. Слушая ее краем уха, Лиза думала о том, что даже мама ведет активный образ жизни, имеет в городе много знакомых и ходит иногда играть в лото в соседний с ними Английский клуб, а у нее есть только одна близкая подруга по гимназии Лена Зильберштейн.
Ляля, как звали ее дома и в гимназии, была единственной дочерью одного из крупных горнопромышленников в губернии. Фальк не любил его по каким-то причинам, но к Ляле, застенчивой и умной девочке, относился доброжелательно и разрешал Лизе бывать у них дома.
«Ляля станет моей палочкой-выручалочкой», – решила Лиза, и прежде чем направиться после ужина в свою комнату, сказала матери, что послезавтра она зайдет после гимназии к Ляле, им надо позаниматься перед первой контрольной по немецкому языку.

– Хорошо, но в семь постарайся быть дома, – согласилась Сарра Львовна. Это, по ее мнению, был крайний срок, когда молодым девушкам можно одним ходить по улице.

– Если только мы не заработаемся, – намекнула Лиза на то, что она может прийти позже.

Довольная, что все так удачно устроилось, Лиза пошла к себе наверх. Спать было еще рано, она забралась с ногами в кресло и стала дочитывать роман Толстого «Анна Каренина». Все философские мучения Константина Левина она пропускала мимо. Этот тип ей был крайне неприятен, она была уверена, что Толстой его специально ввел, чтобы поведать читателям о своих собственных сомнениях и семейных неурядицах. Левин существовал сам по себе, а его мысли сами по себе, занимая в романе много утомительных страниц.
Образ Анны ей также казался малопривлекательным: нервная, неуравновешенная особа. Ее любят, а она сознательно наносит любимому и любящему ее человеку все новые и новые страдания. «Никакая даже самая большая любовь, – рассуждала она, – не выдержит таких испытаний, и уж если любить, то любить без остатка, самозабвенно, и полностью доверять своему избраннику, а если не доверять, то за что тогда и любить?»
Она была полностью на стороне Вронского. Однако ее потрясло описание душевных мук Карениной незадолго до ее трагической гибели. Лиза прочитала это место два раза, и вдруг ей стало так больно, как будто не Анна, а она сама все это пережила. Теперь она уже не осуждала ее, а понимала всю драму ее любви. Было удивительно, что Толстой так точно сумел описать страдания женщины. Подобное, по ее мнению, было подвластно только музыке.

Лиза хотела пойти к сестре, чтобы поделиться с ней своими мыслями, но неожиданно за окном что-то ухнуло, ударилось о раму, приоткрытое окно распахнулось, и через подоконник в комнату свесилась огромная ветка липы. Тут же во всем доме послышался звон разбитого стекла, стук падающих предметов и испуганный крик мамы: «Буря!»
Лиза быстро соскочила с кресла, сбросила вниз ветку, закрыла окно на все задвижки и побежала к Анне. Сестра стояла у окна и держала раму, которая под напором ветра жалобно скрипела. Лиза бросилась ей на помощь. За окном творилось что-то невообразимое: неистово стонал ветер, гремел гром, метались молнии, взрывая небо ярким ослепительные светом, как будто открывались врата преисподней.

Прибежала Сарра Львовна и велела им немедленно спускаться в гостиную: там окна целы, а в столовой выбиты все стекла.

– А как же рама?

– Скорей отойдите от нее, пока она на вас не свалилась, – закричала мама не своим голосом.

Сестры быстро отскочили в сторону, рама жалобно скрипнула, но устояла на месте. Сарра Львовна схватила их за руки и потащила вниз.

– А где папа?

– Он в кабинете, с той стороны нет такого ветра. Пострадали только комнаты со стороны улицы.

– Можно я к нему пойду? – спросила Лиза.

– И я, – подхватила Анна.

– Идите и заставьте его отойти от окна.

Сестры побежали в кабинет отца. Григорий Аронович – высокий, плотный мужчина, с твердым подбородком и такими же твердыми, проницательными и вместе с тем добрыми, ясными глазами, стоял около окна и вглядывался в бушующую стихию. При виде дочерей его глаза весело заблестели.

– Папа, – строго сказала Лиза материнским голосом, – отойди, пожалуйста, от окна. Ко мне в комнату влетела большая ветка липы.

– Идите ко мне, – засмеялся отец, – ваша мама любит наводить панику. Отсюда видно, как ветер стеной гонит ливень по проспекту и гнет деревья. Наш дом он задевает с фасада, с других сторон слышно только его завывание. Однако много дел он натворит в городе, все деревья пострадают.

Не успел он договорить, как на столе жалобно задребезжал телефон. Отец вздрогнул и быстро снял трубку. По мере того, как он разговаривал, лицо его бледнело, а лоб хмурился, собираясь в морщины, что означало крайнее недовольство.

Услышав звонок, из столовой прибежала встревоженная Сарра Львовна.

– Что-то в мастерской?

– Звонил дежурный жандарм. Окна в здании целы, но в одном месте сорвало кусок крыши, и вода залила несколько кабинетов в мастерской и банке.

– Ты туда все равно не сможешь поехать?

– Не могу, – удрученно сказал Фальк. – Дежурный вызвал нашего инженера и пожарных. Сукины дети, – вдруг взорвался он, не обращая внимания на круглые глаза Сарры  Львовны, указывающей на девочек, – только что сделали полный капитальный ремонт крыши, и этот мерзавец Ясулович клялся мне, что она выдержит любую бурю.

– Успокойся, Гриша, этим делу не поможешь… А Кеша? – вдруг спохватилась Сарра Львовна. – Успел ли он дойти до дома? Надо ему позвонить.

Но тут уж Григорий Аронович взял себя в руки и голосом, не терпящим возражений, заявил, что хватит поднимать панику: Кеша взрослый человек и сам знает, как себя вести в подобных случаях.

Ветер тем временем заметно ослабел, дождь перестал, и только гром еще недовольно ворчал где-то далеко за Днепром. Такие чудеса с резкой переменой погоды нередко случаются в Екатеринославе. Их дворник Степан вспоминал, что в 1900 году гроза была в ноябре месяце, а лет так пятнадцать назад, еще при его покойнице жене – аж в конце декабря, перед самым Рождеством. Они шли к всенощной в Преображенский собор и видели, как над Монастырским островом носились грозовые сполохи.

Небо за окном полностью очистилось от туч, и вскоре во всей своей красе выплыла полная чистая луна. Фальки разошлись по своим комнатам, но никто еще долго не мог уснуть после пережитых волнений.

Лиза опять приоткрыла окно и, плотно укутавшись в одеяло, жадно вдыхала проникавший с улицы пряный запах намокшей