ТУДА И ОБРАТНО. Глава II

неразлучной и, как теперь говорят, «держала масть» среди местных, с ними никто не связывался, дрались ребята отчаянно. Собственно, Павел не так уж и драчлив, но парень – не промах, цапался даже с цыганами, а те могли запросто зарезать…
      И уж вовсе героический поступок Павла, еще юнца. Весной сорок второго года паренек оказался у взрослой сестры под Россошью. По видимости, из-за начавшегося голода послали за харчами, на юге жизнь зажиточней. Ну, а в июле немцы захватили эти края. Но Павел оказался настоящим храбрецом и не захотел оставаться в оккупации. Темной ночью мальчик переплыл Черную Калитву и в сумерках пересек линию фронта, а уж там на попутных эшелонах несколько дней добирался до дома.     
      Вот таким лихим удальцом оказался мамин женишок…
      Потом мать вышла замуж за Павла и перешла жить к мужниным родственникам. Бабушкина жилплощадь (по тем послесталинским временам) считалась достаточной, чтобы прописать еще одного человека, но молодожены поселились в кухоньке такой же типовой коммуналки, только в доме наискосок, через улицу. Близкие «мужа» (четверо, кроме самого Павла), обустроив жилье «молодым», ютились в такой же комнате, что и у бабушки.
      Жизнь поменялась... Теперь Валька вдвоем с бабушкой по-сиротски коротали долгие вечера. Выключив свет, а впрочем, электричество постоянно отключали и так, лежа в постелях, слушали радио: последние известия, песенные концерты по заявкам, а в особенности любили театрализованные постановки, под них мальчик и засыпал.
      Утром, проснувшись, Валька наблюдал, как бабушка растапливает печку. Наколет из чурочки при помощи кухонного ножа и молотка лучинок, разложит в топке, подсунет под них комок бумажек, поверх палочки потолще и разжигает. Когда в комнате становилось теплей, бабушка шла будить внука, делавшего вид спящим, — и начинался новый день. А у него уже имелась неприятная обязанность — ходить в детский садик...
     
      Августовское солнышко нещадно палит. На лбу, на щеках выступает испарина. Иногда сухой терпкий ветерок промокнет шершавой промокашкой линкую кожу, но стоит «войти в штиль» — тотчас обдаст жар, сдавив дыхание, спечет во рту. Приходится останавливаться у придорожных колонок и пить жесткую воду. На желудке лежит тяжесть (скоро лягушки заквакают), но жажда, увы, не утолима, настало жарящее время — три часа пополудни...
      Неуклюже подскакивающий на выбоинах «газик» ловко обогнала и покатила спереди молочно-восковая «шестерка». Пригнувшись, я разглядел в салоне за рулем хозяйку легковушки. В легком цветастом платье, за плечами развеваются ярко-желтые локоны, по виду — красавица... Пытаюсь увериться в том «со спины» — верно, моложавая женщина, а возможно, и юная девица. Авто, конечно, папино, ну или папин подарок... Обидно и несправедливо выходит, если автомобиль заработан такой молодайкой (себе в упрек), а так... родителей не выбирают... Санька пояснил, как знаток, что номер харьковский, видно украиночка совершила вояж в столицу. Ну что сказать — красиво жить не запретишь... Но вот «Жигули» резво отрываются и на форсаже уходят вперед. Только тех и видали!..
      За окном развертываются толстовские места, тут расположилось «логово» великого писателя — Ясная Поляна. Вот по этому тракту «зеркало русской революции» ходил пешком в Москву. Заросший сивой бородой, в мужичьем армяке, с пастушьей сумой за плечами — граф Лев Толстой... Взять да и тоже натянуть смазные сапоги и босяцкий бушлат и потопать по России... Ан нельзя — заберут за бродяжничество в каталажку. А если, братцы, хочется поклониться святым угодникам... Круто берешь, парень, кому нужны мозоли на чужих пятках, не то время на улице...
      «Вот еду теперь, Лев Николаевич, по земле исхоженной ногами главного классика русской литературы... — не так представлялось тут собственное появление, здесь оказался случайно, проездом. — Увы, не зайду в толстовский дом, не увижу любимый дуб писателя, не поклонюсь надмогильному холмику. Какая жалость — проездом...»
      Знакомые по памяти топонимы: Грумант, Щекино, Косая гора. Как хотелось бы прочитать о национальном гении еще нечто серьезное — да бедна библиотека в нашем городке. Слава Богу хоть «Лев Толстой» Шкловского попался, а то и не обратил бы внимания на этакий «Грумант»...
      Вспомнилась давняя кощунственная выходка на железнодорожной станции Лев Толстой. Шестнадцатилетним мальчишкой, по окончании учебного года, ходил вместе с одноклассниками в турпоход к месту последних дней писателя в Астапово. Побывав в музее в доме бывшего станционного начальника, на обратном пути мы зашли в полупустой зал ожидания вокзала. На истертой скамье у оконца два, по виду, колхозника, не таясь, распивали бормотуху. В душу вкралась отчаянная тоска, вызванная отнюдь не соблазном выпивки, а чувством гнетущей юдоли, иначе и не назовешь. Внутри в протестном настрое взыграло некое злобное ухарство. Назло себе купил бутылку дешевого яблочного вина... Предложил распить пойло приятелю... другому, третьему, но никто не желал мараться «червивкой», а может, ребята боялись учительницы географии, опекавшей школьников в походе. Тогда, разозлившись, обозвал парней маменькиными сынками и, бахвалясь, из горлышка вылакал блевотную жидкость. Естественно, уловил осуждающие взгляды спутников, которым стало неловко за товарища... Парни сделали вид, что относятся к другой компании. И еще большее одиночество овладело сознанием, но потом взыграли винные пары, и мир поменялся...
      Спустя годы, вспоминая ту позорную сценку, делалось стыдно и больно, пришло понимание, что таким образом наплевал в души друзей и испоганил теплое впечатление от последнего пристанища Льва Толстого. Но больше измарался сам, как паскудно же вел себя... Прошли годы... Но не чувствую себя прощенным, увы, не одноклассниками, а неким неумолимым, окончательно определяющим — в рай или в ад...
      Въехали в Мценск, как тут не вспомнить Лескова. Тормознув, поравнялись со стайкой весело щебечущих молоденьких девчат — землячек «Леди Макбет Мценского уезда». Мценочки, мценчанки ли — попробуй тут сразу сообрази, как называть девчушек... Юные куколки завсегда и повсюду очаровательны! На память пришла мысль Саввы Дангулова из романа «Заутреня в Рапалло» — о тех девушках, которые на короткий период собственного созревания приобретают неподдельный аристократизм в манерах, надменно, с благородным достоинством держат себя, такие — чуть-чуть принцессы. Вот далеко не стоит ходить — мценские подружки, определенно лучится нечто возвышенное в милых личиках. Но пройдет год, другой — красотки выйдут из-под родительской опеки, соприкоснутся с прозой жизни, наивные иллюзии испарятся и станут девицы обыкновенными русскими бабами. Идеалом которых будет непьющий муж, несущий достаток в дом, а не наоборот. А теперь поглядите-ка на них — ну, вылитые «леди», да и только!.. Грешно, но и отрадно сердцу зыриться на «младых фемин»...
      Мценск напоминал родной город и масштабом, и купеческим ампиром, и мало приметными глазу новостройками. Провинциальный городишко... А впрочем, вру — родные пенаты выглядят куда импозантней. Видно, наше купечество было маститей, что ни говори — центр оптовой торговли рожью. Глядишь — и вышла бы этакая Одесса или Рига, людское скопище первой руки. Одни наши церкви чего стоят! Одна — ну, копия Петропавловского собора в Питере, другая — меньшая сестра утраченному творению Тона (храму Христа Спасителя). Москва разрушила намоленный Cathedralis, а вот мы сберегли, реставрируем... Хотя преувеличиваю, скажем, в Ельце с усердием лелеют Вознесенский собор, а у нас так «еле телятся»...
      Потянуло холодком, солнце еще не скоро зайдет, хотя облака на западе подернулись багрянцем, помрачнев у горизонта по другим сторонам света. Санька нервничает — боится, что в Орле не удастся заправиться бензином, бак еще не пуст, но у нашего водителя строгое правило — «лишок карман не тянет».