неприятность, что может произойти в поле, — потечет у какой-нибудь слабоголовой толстушки юшка из носу, впрочем, от жары, подобное случается и на пляже, да и в парке культуры и отдыха. Последнее время... да не один я пришел к такому выводу — лучше загорать в поле при прополке свеклы, чем обливаться потом в липкой жарище конторского помещения, де еще выслушивать нагоняи начальства. А еще нудней — корпеть над давно опостылевшими расчетами или куда-то идти, что-то пробивать, над чем-то ломать голову, короче, одна морока. День тянется словно патока, приторная, клейкая, вызывающая неутолимую жажду к переменам, желание убежать от изо дня в день повторяющейся тягомотины.
Другое дело в колхозе, указали твою грядку, вот и давай дерзай! Оттяпал стою долю и гуляй себе в волю. Купайся в студеной, прозрачной речушке, играй в волейбол, в картишки — кому что. Короче, воспроизводи истраченную энергию — чем не лафа?! Одним словом — курорт! Только почему-то желающих ехать на этот курорт маловато... Все понимают, что в колхозе совсем не плохо, но стоит спросить — кто желает завтра поехать на прополку — энтузиастов кот наплакал. Обленился наш народ, тяжелым стал на подъем. Да и далеко ходить нечего, я сам первый, хоть и говорю правильные слова, скорее всего откажусь от поездки, зачем мне куда-то ехать?..
Да что же мы за люди такие?! Лучше целый день просидят, подперев щеку кулачком, разглядывая надоевший рисунок обоев, чем протрясут живот на приволье. Вот и отращивают себе пузень от обездвиженности... Так давайте, ребята, двинем в обратную сторону! Станем на деревенском, пахнущим парным молоком воздухе нагуливать богатырскую силушку, укреплять расшатанные от скуки нервишки, избавляться от всяческих придуманных от безделья неврозов и прочих аллергий. Однако меня занесло несколько в сторону, но как обойтись без лирических отступлений, как не излить душу? Будь я какой-нибудь библейский сказитель, вот тогда бы да: «Авелех родил Дана, Дан родил Варуха и... и проскочило бы, у меня сразу четверть века, а тут прошло только две недели, всего две, и наши «колхознички» воротились на круги своя — опять в отдел.
Признаться, я даже испытывал странный душевный зуд, пока Тараторкина не было на работе. Посмотришь на его пустующий стол и шелохнется внутри... Обида не обида, а какая-то злость, что ли на него, вроде того, якобы носят тебя черти по полям, сидел бы на месте, все равно там от тебя нет толка — хотя бы развеял мою скуку. Хотя я прекрасно понимал, что у Антона нет права выбора — куда пошлют, туда и пойдешь. А я конченый эгоист, скучно, видишь ли, мне... выходит, как не верти, а мы так и сдружились с Тараторкиным. Нас многое связывало и объединяло. Мы с ним фактически ровесники, начитанные, надо сказать, ребята, и еще не утратили любознательности и тяги ко всему новому. Мы даже соревнуемся между собой, правда, несколько по-своему, но видимо в этом и зарыта собака, главная причина нашего интереса друг к другу.
У меня есть старые приятели, чисто по-товарищески они мне гораздо дороже Антона, за них я бы стал драться, как и они за меня, будь мы даже неправой стороной. За Тараторкина я не вступлюсь безоговорочно, не положу свой живот, да и он не стоит того. Однако мои товарищи уже превратились в пресных, обыкновенных дядек. Они добры, радушны, но с ними как-то не интересно, видно, с годами ушла романтика из их мироощущения, они уже не излучали токи кипучей жизни. Поэтому многое уже не стыкуется в наших чувствах, взглядах, даже в душевном состоянии — словно ты обгоняешь их, ты на мотоцикле, а они пешком. Они устарели и продолжают безнадежно устаревать.
Итак, «колхозники» явились на работу в отдел. Как и подобает — на первое блюдо тематика полевой страды. Наш острослов Полуйко сразу же стал доматываться до Тараторкина:
— Ну, рассказывай, парень, много трудодней заработал?
— Сколько есть — все мои, — раздраженно отвечал Антон. Ему, видно, до оскомины надоело на прополке, возмущало и то, что из мужиков послали только его одного. Остальные ребята для очистки совести стали толковать, мол, нам всем в свое время довелось позагорать на свекле. Это еще что — прополка? А попробуй-ка дождливой промозглой осенью выбирать картошку из хляби чернозема, тогда поймешь — почем он, фунт лиха! Конечно, мы немного преувеличивали, но иначе как убедишь в правоте своей позиции уже испытавших пережитое им унижение. Как могли, мы пытались доказать парню, что в колхозе лучше, если бы не семьи и иные важные дела, каждый бы из нас с толстым удовольствием променял бы тухлое сидение в отделе на свежий деревенский воздух. Кажется, мы достигли своей цели. Антон перестал возмущаться, а возможно, просто понял, что после драки кулаками не машут.
И потекли обычные дни, заполненные до ломоты в пояснице высиживанием положенных по распорядку часов. Тараторкин опять принялся ворошить папки со своими тельферами, я уверен что он наконец убедился, — большего удела ему в нашем отделе не дадут.
Рогожин вдруг вспомнил, что у Антона хороший подчерк. Он поручил ему заполнять акты на списание оборудования. Дело само по себе пустяшное. На бланке следует указать марку изделия, цех его установки, комиссию в составе таких-то лиц, причину списания. Затем собрать подписи членов комиссии, согласовать у главного инженера и утвердить директором. Тараторкин вдохновился новым делом. Он воспринял свою задачу слишком уж серьезно, копался в справочниках, пытаясь наиболее грамотно сформулировать сущность и причину поломки, доказать невозможность ремонта, напоследок заключить «восстановлению не подлежит», как традиционно резюмировалось во всех актах на списание.
Рогожин немного потеплел к парню, несколько раз даже похвалил его. Обыкновенно акты заполнялись по старинке, никто из писавших эти бумажки не вникал в детали неисправности, порой заключение писалось с молотка, городили, случалось, такую галиматью, что волосы дыбом бы поднялись у знающего человека. Но все сходило с рук, оно и ясно, наверху эти акты не читались и не проверялись. Тараторкин же был не таков, он подошел к работе творчески, акты были заполнены настолько технически грамотно, что я стал опасаться за свое место в табели о рангах нашего отдела. Но все закончилось довольно прозаически, я бы сказал — неуклюже. Как-то главный инженер удосужился прочесть творения Тараторкина и ужаснулся:
— Да ты знаешь хотя бы, что такое шпиндель, что же ты пишешь-то? Ты что, хочешь нас в тюрягу засадить, это разве акты! Ой, ей ей! Да за каким чертом тебя заставили их писать, ну и дела?.. Короче, Антон присовокуплял деталям механизмов несвойственные им функции и технические характеристики. Так-то вся его писанина выглядела вполне наукообразно, но, вчитавшись, пришлось бы ужаснуться. Что и произошло с главным инженером.
Бывает, в диалоге мысль покидает голову, ваше молчание становится неделикатным, остается в свое оправдание лишь сожалеюще промямлить: «Да, жизнь сложная штука...» — вы бы не сделали открытия, сказав эту избитую фразу, но с вами и не спорят, да и что противопоставишь сему многовековому глубокомыслию. И те, кого жизнь била, и те, кого гладила по шерстке, особенно последние, держат в своем речевом арсенале эту банальную сентенцию о сложной штуке — жизни. Вот таким философическим аккордом начинается развязка моего рассказа. Спешу предупредить — не страшитесь, пожалуйста, все останутся живы — здоровы.
Как-то иду по одной из центральных улиц, время — часов одиннадцать, разгар трудового дня (не подумайте, чего такого, я был на бюллетени), смотрю, припижоненный Тараторкин раскованно толкует с фарцовочного вида типом. Какая-нибудь очередная шпакля-макля, нехорошо, подумал я, впрочем, он не мальчик, и до его нравственности — мне, как говорят, по барабану. Подойти, не подойти?.. Подхожу, здороваюсь за руку. Антон знакомит меня со своим собеседником, тот вежливо представляется. Я обычно подобные уличные знакомства в расчет не беру: кто, чего, откуда — тут же и забыл. Тараторкин тотчас начал оправдываться передо мной, якобы он сейчас же вернется на работу, отошел на часок по личным делам. Мне лестно, и я доволен, приятно все-таки, когда на людях тебя почитают за начальника. Стараясь говорить должным тоном, я перебиваю его излияния, поясняю, что на больничном, и мне абсолютно до фенечки, где Тараторкин изволит гулять. Засим прощаюсь...
Глава 8
С наступлением календарного лета Тараторкина стали редко замечать в отделе на рабочем месте. Видимо, случай с вымышленными актами переполнил чашу его терпения, и он на все махнул рукой или — забил... по-нашему. А тут благословенная пора! Лето есть лето, гораздо приятнее наслаждаться его дарами, нежели прозябать в нашпигованных микробами кабинетах. Неужели молодому парню мариновать себя в архивной пыли, когда кругом такая благодать? Ах, лето красное!.. Не только я, но и работники других служб и отделов встречали Тараторкина, разгуливающего по городу в рабочее время. Они, естественно, наивно интересовались у Рогожина, мол, что Тараторкин стал частным лицом? Ах, нет! Странно?..
Справедливо спросить тех доносчиков, а где они сами были в то время, впрочем, зачем попросту тратить время — выкрутятся, как ужи, скажут, ходили к зубному протезисту или еще нечто уважительное, и все дела. К Рогожину по многим каналам стала стекаться, точнее, сливаться, информация о прогульных похождениях Тараторкина. Но Александр Сергеевич терпеливый малый, на мякине его не проведешь. Под прогулы Тараторкина он решил подвести прочную, документировано обработанную базу.
Лед тронулся, господа присяжные заседатели, хотя в разгаре лето, но лед тронулся... Отболев, я, признаться, без особого удивления узнал, что Рогожин стал действовать крайне напористо — потребовал от Антона объяснительные записки по каждому факту его отмеченного отсутствия, опоздания, самовольного оставления рабочего места. Параллельно Рогожин настрочил соответственную докладную в отдел кадров завода.
Колесо завертелось. Кто кого! Как не странно, Тараторкин не отчаивался, не унывал. Он приносил начальству заверенные печатями больничные листы, повестки в военкомат и милицию, справки из домоуправления о протечке водяных труб, короче, оставался невинен и непогрешим, чист аки херувим.
Доказав Рогожину, что с бумажкой он вовсе «не какашка», Антон все же не стал перегибать палку, прекратил наглые шатания по городу. Теперь он целыми часами сидел на телефоне и как-то наедине сознался мне, что тот «кент» в заграничных шмотках, с которым я как-то их повстречал, обещал подыскать ему приличную работенку. Теперь вы, надеюсь, понимаете, какую работу Тараторкин подразумевал приличной? И вот Антон по нескольку раз на день названивал тому приятелю, тот же диктовал парню какие-то адреса, телефоны. Опять в нашем отделе развернулась кипучая деятельность. Как теперь-то мне называть ее? Назову кодовым именем — «превращение в частное лицо». Тараторкин определенно поменял свой имидж, он свободен как птах, он ищет новую работу... И даже стал надоедать мне своими дурацкими советами вроде того,
