его Мария. – Как ты можешь судить о человеке – ты его даже не видел ни разу! Ну, маму я понимаю, а ты? Ведь точно знаю: ты не такой бессердечный, каким хочешь показаться. Эх... Но не буду, не буду больше об этом… – Мария обиделась до слез. – Анатолию и без меня люди помогают, а я – просто, из вежливости…
– Ах, ты Машка-ромашка! – засмеялся Валера, разгоняя набежавшие было тучи, и обнял пригорюнившуюся Марию с жаром. – Так я и поверил… Ведь за это я тебя и полюбил когда-то, за сердце твое беспокойное… Помнишь, как мы познакомились? Не забыла еще?
Еще бы Марии не помнить их первой встречи, случившейся в деревне у бабушки! До сих пор она частенько вспоминает, как все произошло – после третьего курса, на летних каникулах… Однажды, поздно вечером, выбираясь с корзинкой грибов из лесу, она выходила на дорогу. Издалека заметила, как молодой парень тащит к машине какого-то человека. Парня она, кажется, встречала в деревне, а другого – никогда раньше не видела, однако не испугалась и подошла к ним поближе. Оказалось, молодой парень, Валерий, случайно обнаружил неподалеку тяжелораненого лесоруба и не смог оставить его без помощи. – «А как же все вышло? Где его начальство, например?» – «Лучше не спрашивать…» – Уже второй месяц за ближним лесом рубили просеку под железнодорожное полотно, и вот сегодня – на тебе! Мария поняла, что беднягу нужно срочно отвезти в город, а не в сельский медпункт, как собирался Валерий, потому что помочь ему могли только в больнице.
Тем более – в медпункте никого и нет – на ночь-то глядя!
Так и села в незнакомую машину с незнакомым человеком; так и отвезли лесоруба в районную больницу скорой помощи – там его вовремя прооперировали, спасли, значит. Словом, так и познакомились они с Валерой, а бабушка – та расхваливала его своей внучке: смотри, мол, какие у нас ребята-молодцы, не то что ваши, городские!
Давно все было, да очень хорошо запомнилось…
Валерий Игнатьевич тоже ничего не забыл. Ему пришлись по душе милые привычки Марии, которые не изменились с молодых лет, правда, иногда удивляла ее почти детская наивность во многих взрослых вопросах, особенно если дело касалось чего-то весьма отвлеченного, общественно-полезного – ну, как в кино про героев-комсомольцев тридцатых годов, ставших «образами для подражания в массах». До смешного доходило! Например, узнает, что случилась какая-то неприятность у соседей по лестничной клетке – тут же бежит к ним: не помочь ли чем (зачем помогать-то, когда эти пьяницы сами виноваты?); услышит, что в школе до сих пор не топят и дети болеть начали, звонит учительнице: спрашивает – все ли окна заклеены к зиме (что толку чего-то заклеивать, когда здание построено с учетом экономии – во все щели ветер свищет!); увидит в телевизионных новостях какую-то заваруху или беду, тут же заикнется: а как люди (как будто ее первейшая и прямая обязанность – заботиться о чужих людях)?! И это – искренне... Кажется, теперь все привыкли больше думать о себе и о своих, а она…
– Жалко парня, жалко… – вздохнул Валерий. – Уж звони этому Анатолию, только знаешь, что? Пользы от твоих или моих звонков будет мало. Я кое-что узнал – и ничего утешительного сказать не могу. Поспрашивал у своих ребят, наводил справки у наших дотошных медиков (специально в энциклопедиях копались!) – все говорят: ремиссия растягивается до нескольких лет, а случается, больной и скоротечно умирает – за несколько месяцев. Относись ко всему этому спокойно. Ладно? Ты мне дорога, у нас двое детей… Да мне ли убеждать тебя? У нас в семье кто-то кого-то бросал? Вспомни! Вот так. Люблю я тебя, за это, наверное, и люблю… – Валерий расчувствовался, думая о том, что любому человеку можно угодить в такую беду, откуда не будет выхода назад... Не каждому везет!
Ох уж, Валера, истинный отец семейства – оберегает покой семьи... С тех пор Мария решила, что будет звонить Анатолию только с работы, чтобы не тревожить домашних. Девчонок в отделе не посвящала в свои заботы, да их-то, молодых, чужие беды не интересовали. А вот Анатолия... Иногда он отвечал сразу же, а то поднимали трубку соседи, сдержанно отвечали, что Анатолий, наверное, спит, или – что не может говорить, или – что к нему пришли. Марию это успокаивало ненадолго. Хорошо, что, по всей видимости, Анатолия в квартире не притесняют.
Дома об Анатолии больше не заговаривала.
Прошло некоторое время, и Мария успела привыкнуть к мысли, что ее домашние потеряли интерес к ее «опекунству». Но как-то раз, на кухне, перед тем, как бежать на вечернюю тренировку по баскетболу, Кирилл неожиданно спросил Марию, что там творится у Анатолия. Мария оглянулась, прикрывая дверь: не слышит ли мама или Валера. Да нет, вроде бы, они заняты другим. Кирилл же, уплетая третью котлету прямо со сковородки, проговорил нарочито небрежно:
– Ты, мам, можешь на меня рассчитывать. Если надо, могу полы у него помыть или в аптеку сходить. Петьке я рассказал, ну, и он тоже… Ты не думай, мы все понимаем, и вспомни, как у Петьки долго болел дедушка – мы и ему помогали, тебе с папкой не докладывали...
– Ишь ты, Тимур, Тимур и его команда! – засмеялась Мария, потрепав сына за вихры. – Надо будет, скажу. Когда пострижешься?
– Ты чего, мам… – мотнул головой Кирилл. – Так – самая мода. Мы с Петькой соревнуемся, кто из нас будет больше на того футболиста похож – ну, из рекламы. Да ты его не знаешь! А у Олечки-то… Ой, забыл, что это тайна! – спохватился Кирилл.
– Вот и забудь, бестолковый… Козлятки вы мои глупые…
Распахнулась дверь, и влетела Олечка, то ли догадавшаяся, о чем они говорят, то ли краем уха услышавшая весь разговор. Подбежала, обняла Марию, запрыгала рядом, подпевая:
– Ах ты, мама-коза,
Голубые глаза:
Молоком она готова
напоить всех подряд,
Только бабушка и папа
не велят, не велят!
– Умора с вами! Какие у вас тайны? – засмеялась Мария. – Да и от вас никакой тайны не удержишь. Додумались же, сочинители мои ненаглядные! В школе-то за сочинения что ставят? Вот то-то…
***
Весной Анатолий почувствовал себя гораздо хуже, становился все беспомощнее – это определялось даже по телефону: голос казался совсем сиплым и глухим, то и дело срывался и останавливался. Слова все более растягивались, некоторые фразы выговаривались словно пунктиром, интонации выдавали с головой. Речь все более напоминала заигранную пластинку:
– О-о-о, Мария Афанасьевна! Сейчас вот, погоди, ся-я-яду получше… Все, уже, все… Ну, как ты там?
– Ничего, в порядке. А ты? Говори все как есть.
– Как есть? Уж чего нет, того нет, а что есть… Дур-р-рацкая память моя, чтоб ей куда-нибудь провалиться, так нет же. Это я скорее провалюсь, чем… чем… чем она. И худо мне, худо… Спроси: что болит? Отвечу: холод по всему телу, озноб; почему-то на бок валит… Прости, прости, что время твое занимаю.
– Мне интересно, что говорят врачи, – настаивала Мария.
– Врачи свое дело зна-а-ают. Надоели они мне, а я – им, и в поликлинике, и в стационаре. На днях положат в центральную городскую больницу, в ЦРБ, на плановое лечение, недели на три-четыре, обещают, по крайней мере. Сестрички там хорошие, а врачи – так себе...
– Точно положат? А навестить тебя будет можно?
– Точно. Уже оформили заявку, вчера сестра приходила. Приходи, если захочешь, не возражаю…
Мария решила, что навестит обязательно, и лучше, конечно, прийти в больницу, чем домой к незнакомым людям. Долго не могла выкроить время. А ведь надо, надо… Наконец собралась. Предварительно позвонила в справочную часть и спросила, пускают ли к больному, что разрешается принести из продуктов. Ответили, что Анатолий Скуратов лежит в отдельной палате, что пускают в часы приема посетителей. Успела прийти впритык, в воскресенье, чувствуя, что скоро могут и выписать – шла и боялась увидеть тяжелобольного человека, лицо которого почти забыла, а голос, наверное, не забудет никогда.
Корпус больницы – двухэтажный, Анатолий лежал на первом этаже. «Хорошо, что на первом – удобно выезжать на улицу», – подумала она, проходя по отделению. В узком коридоре прогуливались два-три человека, один из них прихрамывал; еще двое сидели на стульях, глазея по сторонам. На посту никого не было, палата Анатолия – в самом конце, дверь приоткрыта. Мария вошла и словно натолкнулась на незнакомого, неуклюжего с виду человека, примостившегося на стуле возле самого входа. Напротив него – кресло-каталка, в котором полусидел-полулежал Анатолий. Его было почти не узнать – против того, что было год назад: очень похудел и сник, вроде как сжался. Увидев гостью, заулыбался.
– А-а-а, пришла все-таки… – произнес он нараспев. – А я, видишь, не один. Это мой друг, я про него рассказывал, Иван Рябичев, старинный мой друг, одноклассник. Зна-а-акомьтесь, пожалуйста.
– Очень приятно, Мария, – произнесла она сдержанно.
– Рад встрече, Иван, – и он поднялся, поздоровался с Марией, о которой столько наслушался от Анатолия. – Толя мне рассказывал о вас, и спасибо вам за участие и заботу.
Мария стало очень неловко, и чтобы преодолеть эту неловкость, она тут же принялась разгружать сумку – выставила на стол банку с вареньем, виноград и коробку с песочным тортом.
Анатолий обрадовался по-детски:
– Будем чай пить! Варенье-то кто варил?
– Я сама и варила, клубничное, ягоды – с нашей дачи. – Мария уже успела оглядеться и немного освоиться, стала открывать банку и тут уже заметила кое-что, не соответствующее обычной больничной обстановке.
– А что это за склад под кроватью? – спросила она, отставляя банку.
Анатолий взглянул на Ивана:
– Ну-у-у, брат, засекли! Так что показывай скорее – ведь и я еще всего не видел! А то только и слышу: та-а-ам – был, то – нарисовал, это – дописываю! – Анатолий обратился к Марии: – Иван – художник, пре-е-е-дставляешь? Учился когда-то в Строгановке, да он и сам расскажет, если захочет. Ну, давай, давай, пока никто не пришел! – поторопил он.
– Хотите? – спросил у Марии Иван.
– Конечно, – отвечала Мария неуверенно.
Иван выглянул за дверь, проверить, что там, в коридоре: кажется, относительно спокойно. Он поплотнее притворил дверь в палату, достал на свет все, что было под кроватью, и, освободив от упаковочной бумаги, расставил на самой кровати, на полу – по всей комнате, где только хватало места – десятка три произведений.
– Вот, смотрите!
Мария смотрела... В основном – пейзажи, натюрморты, портреты, несколько рисунков. Она не очень разбиралась в изобразительном искусстве, но кое-что ей показалось приятным. Стала рассматривать внимательнее: некоторые наброски понравились, другие – вызывали удивление, а несколько работ встревожили, навеяли неясную тоску. Откуда все это? И как оно – Анатолию, нужно ли ему? Может, отвлекает от болезни, а может, раздражает? Взглянула на больного. Он улыбнулся и кивнул: смотри, мол, что мой друг изобразить удосужился! В общем, любопытно, что-то в этом есть. Только кто это видел и увидит?
Последняя, самая большая, плотно обернутая простыней картина, стояла у стены за кроватью, и было видно, что она – в раме.
– А это что? Покажите, пожалуйста, – попросила она Ивана.
– Эта работа не завершена, – ответил он смущенно.
– Ну и что, все равно интересно, – настаивала Мария.
Раз так… Иван отодвинул
