Исповедь перед Концом Света. 1977. Журнал "37". Баптисты-инициативники. Два моих ареста. Два моих дурдома.

рабочее помещение, где мы переодевались, было в подвале Казанского собора. И каждое утро, когда я спускался по лестнице в этот подвал, меня на промежуточной площадке приветствовал каменный бодхисаттва Манджушри, сидящий в позе лотоса и с занесённым мечом над головой. Я с ним тоже здоровался...

В туалет из этого подвала надо было подниматься очень высоко — и по очень узкой и длинной белой лестнице, которая заканчивалась малюсенькой площадкой с унитазом, за узенькой дверью...

А на одном из чердаков собора — была уникальнейшая библиотека религиозной литературы, и не маленькая. Я очень мечтал до неё добраться. Но мне тогда разрешили пользоваться только справочной литературой читального зала. Интереснее хорошо знакомого мне по Рукописному отделу Публички (где была очень хорошая справочная библиотека в читальном зале) энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона я там ничего не успел тогда обнаружить, и больше в библиотеку не поднимался...


Дурдом 2-й: психбольница №1 им. Кащенко, пос. Никольское Гатчинского р-на

Где-то в конце октября, незадолго до ноябрьских праздников (а это было как раз 60-летие Октября), меня вызвали по телефону в мой районный психдиспансер на ул. Некрасова.

Мой участковый психиатр, молодой мужик, относившийся ко мне довольно сочувственно, и чувствовавший себя явно неловко в качестве карательного орудия государства, в этот раз чувствовал себя как-то особенно неловко, неуверенно и смущённо. Но я, в принципе, зная о наступающей юбилейной дате, был готов к сюрпризам...

Спрашивает он меня (явно чувствуя, что говорит ерунду):

«Вы там, случайно, со своими друзьями демонстраций никаких не готовите?..»

Я говорю:

«А какое это имеет отношение к моему здоровью?»

Он смущённо ухмыльнулся, немного помялся, и, наконец, говорит:

«Слушай, Владимир, ты меня извини, конечно, за это дело, но я человек подневольный... Так что, понимаешь, придётся тебе провести эту пару неделек, не больше, в лечебном учреждении... Извини, но иначе никак!..»

Он выходил, куда-то звонил, неловко суетился...

Вернулся, говорит:

«Сейчас приедут... Я напишу главврачу, ты не беспокойся! Никакого лечения не будет, это только на праздники!..»

Говорил это, успокаивая меня, не очень уверенно. Но тут же при мне написал довольно большое письмо, вложил его в большой толстый конверт (А4 пополам) и потом вручил приехавшему персоналу...

В телефонном звонке мне отказал. Сказал, что родителям моим домой тут же сам позвонит и всё подробно объяснит...

…

Опять знакомая спецмашина с красным крестом на борту...

Отвезли сначала в какую-то промежуточную инстанцию, там ещё промурыжили часа два или три, вместе с десятком, или побольше, грустных товарищей по несчастью, обоего пола. Потом вывели, наконец, всех на улицу, сажать в подъехавший транспорт...

Помню, я быстро, чисто визуально (суворовским «глазомером»), оценил ситуацию. Справа от меня — было чистое, открытое пространство: никакой охраны, никаких препятствий... Бежать можно было элементарно. Одним хорошим рывком добежать до ближайших домов, а там — уже будет достаточно легко скрыться в наступающих сумерках... Первую ночь можно будет — как я подумал, навскидку — переночевать у Жени Куявского...

Соблазн бежать был огромный! Острейшее желание — простой физической свободы! И такое же острое возмущение — творимым надо мною насилием! И глубинный страх: а если не на две недели, да ещё опять с «лечением»?..

Но трезвая оценка всей ситуации, всё-таки, смогла взять верх. Конечно, скорее всего, почти все 100%, что это чистейшая профилактика, элементарная, хорошо знакомая перестраховка со стороны властей. Вряд ли надолго, и вряд ли с «лечением». Да и на письмо своего участкового была какая-то, пусть слабая, надежда...

Отвезли нас, несчастных, в достаточно знаменитую, психбольницу №1 имени Кащенко в посёлке Никольское Гатчинского района...

Что там творилось!.. В отделениях всё было забито битком дураками, псевдо-дураками и с подозрением на опасных дураков или не совсем дураков. Люди лежали в коридорах, в проходах, на матрацах прямо на полу...

Меня поместили в надзорку. Слава Богу, досталась койка. Но койки там стояли так тесно, что протиснуться между ними можно было только с огромным трудом...

Я не знал, как решится моя судьба. На всякий случай, надо было готовиться ко всему...

И вот, в этом состоянии неопределённости, во мне вдруг зазвучала незамысловатая, но отчётливо ритмическая, мелодия. И вслед за ней стали на редкость для меня легко рождаться слова стихов... Так появилось: «Я открою тайну тебе...»

Осмотр главврача произошёл, кажется, на следующий день. Мужик лет сорока. Я сказал ему, что ему должно было быть письмо насчёт меня от моего участкового психиатра...

Он утвердительно и успокаивающе кивнул, сказал:

«После праздников выпишем!..»

Слава Богу, никакого «лечения» действительно так и не было за все эти две недели. Зато познакомился с интересными людьми. С одним молодым парнишкой у меня был интереснейший разговор о религии. Он всё впитывал как губка, задавал интереснейшие вопросы, чувствовалась очень глубокая, тонкая и художественная натура. Всё воспринимал предельно серьёзно, и на меня сошло вдохновение проповедника, которое бывает, только когда встретишь очень духовно близкого человека...

В один момент моей проповеди он вдруг воскликнул:

«Ты не можешь так говорить! Так может говорить только Мессия!..»

Я ему сказал:

«Мессия — в каждом из нас!..»

Он вскочил в сильнейшем волнении, стал быстро ходить по коридору, всё это обдумывая, потом опять накинулся на меня со своими вопросами, отвечать на которые — для меня было настоящее блаженство...

Потом я познакомился с Лёшей Викторовым, парнем лет на шесть-семь помоложе меня. Он сам заговорил со мной об оккультизме, о «выходах в астрал» и других подобных вещах. И мы перед моей выпиской обменялись координатами. И это было очень судьбоносное знакомство... 

Раз или два за эти две недели в выходные успел сподобиться и свиданий с посетителями. Побывали у меня тогда очень интересные люди, но помню уже не всех, как-то те немногие дни довольно сильно скомканы в моём воспоминании. Были и родители, благодарные всем, кто меня навестил, и даже успевшие немного проникнуться возмущёнными диссидентскими настроениями...


Мой диагноз

Ровно через две недели, сколько помню, как мне мои «лекари» и обещали, как только кончились большие официальные праздники, меня и выписали. Выдали мне на руки стандартный медицинский бюллетень для предъявления на работе, где, без всяких лишних хитростей, в графе «Диагноз» было шариковой ручкой аккуратно прописано: «шизофрения». Так я впервые точно узнал, к чему меня приговорили ещё на Лебедева. Хотя примерно этого я и ожидал...

В отделе кадров Музея истории религии мой бюллетень приняли абсолютно спокойно. Я там явно был далеко не первый с подобным диагнозом. Да и точные даты моей «болезни» для опытного кадровика говорили, я думаю, достаточно...

В Казанском соборе мне оставалось работать не долго...


Квартира на Воинова

Лёша Викторов жил в очень старой питерской коммуналке на улице Воинова, почти по соседству с Большим Домом, на 1-ом этаже. Собственно, это был даже, скорее, полуподвал: нижний край его окна почти упирался в уличный асфальт. Многочисленные друзья стучали в это окно и днём, и ночью, и Лёша шёл им отпирать, делая всем строжайшие знаки, чтобы вели себя предельно тихо и незаметно: с соседями не раз бывали разборки из-за этих ночных визитов...

Лёша был сиротой, отца он не знал, а мать его покончила с собой, написав ему прощальное предсмертное письмо. Друзья его тоже были, как правило, из проблемных семей. Но главное, что эти ребята всерьёз интересовались и занимались музыкой и живописью. Ну, и разные чисто духовные вопросы их волновали, безусловно, тоже...

Именно на квартире Лёши Викторова я познакомился со всей этой интереснейшей компанией, среди которой оказались и Тимур Новиков, и Олег Котельников, и ещё множество замечательнейших, талантливых молодых ребят...

Наркота там, конечно, тоже имела место, но увлекались этим делом все в очень разной степени, кто-то проходил через увлечение коноплёй и маковой соломой сравнительно легко и без особых последствий, а кого-то эти вещи довольно быстро свели в могилу, и некоторых из них я знал довольно близко... 

Стас Путру, Саша Ольшевский стали одними из самых моих близких друзей...

Я их почти всех свозил в Горелово на собрания инициативников. Особенно запал на них Стас, даже ссорился одно время со мной и другими и обвинял в ереси и в отпадении от чистоты евангельского учения. Но потом — резко вновь вернулся к Единому Богу и Единой Вере, как я им всем пытался, сколь мог, проповедовать...


Собрания у Андрюши Вишнякова

Был в этой компании и свой блаженный: добрейший Андрюша Вишняков, с каким-то крутым психиатрическим диагнозом. Увлекался он тоже и наркотой, но при мне, вроде бы, слез с этого дела...

Он жил с родителями, очень солидными людьми, в отдельной квартире, на 1-ом этаже, где-то в Купчино, сколько могу вспомнить, имея свою большую комнату. Там, в основном, и стало собираться наше «братство»...

Мои проповеди о Едином Боге во всех религиозных культах и о сущностном единстве всех религий были в этой публике восприняты более, чем тепло. А после знакомства всех с общиной баптистов-инциативников в Горелово, с их собраниями и проповедями, всем захотелось устроить нечто подобное и у нас. Что и стало у нас полу-стихийно образовываться. И я почти что организовал собственную секту...


Коммуна на Фонтанке

У Андрюши Вишнякова я познакомился с девушкой из Белой Церкви (что южнее Киева). Помню, что её «системное» хипповское имя было Ляка. Из Белой Церкви тогда в Питере кантовалась целая большая команда (и все по-русски тогда говорили, сколько помню, без всякого акцента). Ляка привела меня в настоящую, и довольно крупную, хоть и с очень неопределённым составом, «системную» коммуну...

Это была коммуна «хиппи-анархистов», которые обосновались в заброшенной квартире под самым чердаком, на Фонтанке, недалеко от Невского. Лидером там был Алик Мартыненко, парень из Майкопа. Среди этих интересных личностей была, в частности, 18-летняя Надя, внучка Веры Пановой и Давида Дара...

Помню этот живописнейший и абсолютнейший бардак, который царил в этой бесхозной квартире. В главной комнате, в неглубокой нише, висело большое католическое распятие и под ним — вырезанная из какого-то журнала, типа «Огонёк», репродукция портрета Бакунина...

У этой коммуны был ещё «филиал» в каком-то пустующем зимою дачном домике в Рощино...

Я знал, что «в миру» опять находиться долго не буду. И готовился к новому уходу из дома. К новому «хождению в народ» — в которое можно было по-настоящему уйти только целиком и без остатка. Как и в 1-й раз. Только ещё решительней и окончательней...

И где-то в феврале следующего года — произошёл мой 2-ой уход из дома...