уровне эмоций и ощущений, на уровне каких-то смутных интуиций и интенций; но в этих моих переживаниях коренились тысячи мыслей, которые я пытаюсь вывести наружу, осмыслить и сформулировать, всю жизнь…
Я ведь искал свободу не только для себя — я хотел освобождать других. Но кого — индейцев?.. Мы с Игорёхой говорили о будущем водном походе в Канаду и об освобождении шеванезов, из книжки Сат-Ока, кажется, уже больше по инерции…
Хотя — как я уже писал — у нас с ним и проклёвывались уже какие-то идеи, начав с шеванезов (шауни, откуда был родом великий вождь индейского восстания Текумзе), поднять революцию всех угнетённых в Канаде и в США, которая должна была начаться с восстания всех индейцев… А революция в США и Канаде — должна была повлиять, своим примером, и на пробуждение сознания, и на освободительные процессы в СССР…
И не таким ли образом — мы придём, в дальнейшем, и к мировой социалистической и коммунистической революции?.. И к тому прекрасному и всечеловеческому космическому коммунизму — который вдохновенно живописует в своих романах Иван Ефремов?..
Утопичность всех этих мечтаний, однако, не могла не стать слишком очевидной к нашим 14 годам, хотя мы с Игорёхой и были самыми редкостными утопистами, романтиками-максималистами и безудержными фантастами…
…
Гораздо больше меня уже занимала мечта о «лесной коммуне» (о ней я тоже писал), которая, впрочем, была органической частью «общей мечты», и как бы её первым этапом…
Хотя Игорёху эта идея волновала явно меньше, чем меня, и он, первым делом, как я уже рассказывал, планировал для пополнения этой нашей коммуны — похищение, с помощью хлороформа и быстролётного буера, возлюбленной им прекрасной одноклассницы (которая, после такого его подвига, просто не могла не ответить ему взаимностью)…
У меня тоже был свой женский образ, когда я мечтал о нашей коммуне, но он был совершенно другим…
И каким же образом я собирался найти людей для своей «лесной коммуны»?..
В моих мечтах это происходило как-то всё слишком случайно, фантастически и романтически… Все придуманные мною участники коммуны попадали в неё при каких-то очень странных обстоятельствах, я уже плохо помню каких; но при этом, сколько помню, мы с Игорёхой никогда в наших мечтах не находили своих единомышленников в городе, особенно в школе, и каким-то достаточно естественным образом…
Я писал, что ту замечательную девчонку, которую я себе придумал, и которая должна была, абсолютно добровольно, и с огромной радостью, влиться в нашу коммуну — мы, лесные коммунары (уже человек 5-6 парней в моих мечтах), вылавливали в Ладожском озере при страшной буре и крушении теплохода (который должен был утонуть, кстати, как раз где-то чуть севернее устья Бурной)…
Сцены выхаживания нашей утопленницы, после её спасения, я продумывал с особой тщательностью и со множеством деталей… Что здесь заложен архетип крещения — я тогда, конечно, не догадывался… И о единстве Космоса и Эроса я ещё не думал…
Другие члены придуманной мною коммуны попадали в неё не менее исключительным, фантастическим и романтическим образом…
И, кажется, именно там, в те прекрасные, солнечные майские дни на берегу Ладоги, я впервые почувствовал — скорее ещё только почувствовал, чем вполне понял — что всех своих потенциальных единомышленников и сподвижников, товарищей и друзей, будущих «лесных коммунаров», мне надо искать в оставленном мною многолюдном городе, а не в пустом от людей лесу…
И как-то я слишком в этой ситуации условной «личной свободы», в определённом смысле надуманной и искусственной, почувствовал, что бежал фактически — для себя. А жить имеет смысл — только для людей… Освободить хотел — себя. А надо — освобождать всех… Другой — настоящей Свободы — не существует…
Моя мечта была, по сути, супер-консервативна и ретроградна: я мечтал найти — среди ещё сохранившейся дикой Природы — давно потерянный и забытый человечеством первобытный рай.
Но истинную и реальную Свободу — надо искать не в далёком первобытном (или «индейском») прошлом. И — не в том далёком, звездолётном, космическом коммунизма будущего, о котором фантазировал Иван Ефремов в своих прекрасных романах…
Настоящую Свободу — надо делать из самой несвободы!..
Да, из окружающей тебя, в этом в этом злом, бездушном, бессердечном и несправедливом обществе, несвободы — не убегая от неё, не прячась от неё — а вступая с ней открыто, лицом к лицу, в смертельную схватку…
Тогда я это чувствовал ещё чрезвычайно смутно — но, тем не менее, очень и очень сильно…
Я вдруг остро почувствовал, что близкие мне по духу люди — так же страдающие, и ищущие, как и я — должны быть там, в этом давящем и унижающем тебя, смертельно тяжёлом, губительном городе, из которого я сбежал, спасая, или пытаясь спасти, от гибели собственную душу…
Твои люди — там!..
И надо — к ним вернуться!..
И ту замечательную девушку моей мечты — мне не выловить в Ладожском озере, как русалку. Мне надо искать её — где-то в толпах Невского проспекта и Литейного…
Быть может, там, где есть книги. Книги, заставляющие думать и мечтать… Мечтать — о действительной, настоящей Свободе…
А Свобода — она неотделима от Призвания! Вот что я почувствовал на этом берегу с особой силой…
И моё истинное Призвание — оно было уже явно не здесь. Оно было где-то там, среди толп людей на улицах городов, тайно несущих в себе и проклятие, и благословение…
Я ведь слышал уже этот Зов! Этот Голос, в котором говорил сам Дух Слова, ещё во время моего 1-го побега!.. Но если тогда — этот Голос звала меня в лес, то теперь этот Голос — уже звал меня из леса, снова в город…
Я не чувствовал тогда одиночества, и не страдал от него. Я мог бы и дальше жить один — не знаю, как долго — но вот только какой Смысл?..
Какой теперь Смысл?..
Будто стрелка какого-то невидимого компаса крутилась в моём сердце. Стрелка, которая указывала — где Смысл. И если раньше — она мне указывала на север, то теперь — она указывала мне на юг…
И пришлось возвращаться…
…
Хотя чувствовал я себя очень неплохо…
Хотя, по-прежнему, ярко и тепло светило Солнце… И, наверное, оно не страдало от своей ненужности и одиночества — потому что светило всему и всем. И, наверное, в этом и был его Смысл…
Я смутно помню свои самые последние прогулки, по песку, и среди сосен, когда я обдумывал все эти мысли, которые смутно и тяжело проворачивались где-то в глубинах моего сознания и в закоулках моей души…
Как раз примерно там, где я играл в «детскую войнушку», я нашёл самодельную печку, которая представляла из себя, уже довольно ржавую, железную бочку с проделанной в ней квадратной дырой в боку и с вогнутым вовнутрь, под углом в 90°, квадратным куском стенки, а также с дырой вверху для выхода дыма…
Я решил, что эта печка очень мне пригодится, перекатил её, по песку, к себе и засунул её в своё тесное убежище, слева от своей лежанки из тростника, сделав над дымоходной дырой в бочке — дымоходную дыру в своей крыше…
Очень плохо могу вспомнить: сколько же всего ночей я успел попользоваться этой своей печкой? Кажется, ночи три…
Я уже принял решение возвращаться, но намеревался прожить здесь ещё несколько дней. И чтобы ночевать при этом — в тепле и в комфорте…
Смутно помню, что первые дня два (две ночи, точнее) моя печка топилась плохо, дрова горели очень вяло, быстро и часто гасли, тепла было очень мало, я мёрз на своём тростниковом ложе и не мог заснуть…
И, кажется, хотя и не уверен, наступила последняя моя там ночь, какую я там уже заранее запланировал, перед своим отбытием…
И вот, день на третий, сколько могу вспомнить, мои сосновые дрова успели хорошо подсушиться, и печка моя, когда я собрался ночевать, разгорелась жарко и весело… Наконец-то, я почувствовал, что моё ночное убежище наполняется блаженным теплом!.. Меня быстро разморило, и я стал засыпать…
И хорошо, что я не успел заснуть слишком крепко…
Потому что проснулся я — от не очень сильного, но очень характерного, мерного, гулкого звука, с лёгким шипением и потрескиванием — звука, с которым, обычно, быстро распространяется вширь пламя, имея для себя хорошую пищу…
Я открыл глаза — и увидел: горит, и всё сильнее, моя тростниковая подстилка вблизи раскалившейся, почти докрасна, железной печки…
Я, из своего лежачего положения, стал затаптывать это пламя ногами (хорошо, что я спал в ботинках!)…
Но подстилка у меня была толстой, тростника я для неё не пожалел, к тому же и он к этому моменту успел очень хорошо подсохнуть… Кажется, и густых сосновых веток под свой обильный тростник я тоже не поленился себе подложить… И это — не говоря уже о естественном толстом слое сухой хвои в моей воронке… Топлива подо мной хватало…
И как я ни колотил бешено ногами — пламя мне сбить и погасить не удавалось…
И сколько лет спустя я подумал, что как во время своего 1-го побега, я вот так же, в таком же своём лежачем положении, у совершенно потухшего костра, стучал подошвами ног, почти умирая от холода, чтобы согреться, то — точно так же, я и во время своего 2-го побега, из такого же лежачего положения, стучал, что было сил, ногами, чтобы победить смертоносный жар и загасить пламя…
Двойная инициация?..
Как я ни колошматил, из последних сил, ногами — пламя не сбивалось (уж слишком хорошее было топливо!..); и я только видел, как оно подползает, всё больше, и под меня, и, всё шире, вокруг меня…
Стало ясно, что пламя мне не погасить. И мне надо немедленно — выбираться из этого неуёмного, стремительного пожарища, не медля ни единой лишней секунды…
У меня уже схватило судорогой ноги, от своих тщетных усилий погасить этот пожар. И стоило мне на секунду приостановиться — как яркое пламя тут же, быстро и бешено, ринулось в наступление — и под меня, и вокруг меня, уже завывая и зловеще треща сухим тростников и хвоей…
Я вышвырнул в узкую выходную дыру свой баллон от противогаза, вытолкнул в неё свой рюкзак, и — вытолкнулся из неё сам…
И едва я откатился по земле (там был небольшой склон) от своего горящего убежища буквально метра на полтора-два — не прошло и пяти секунд! — как ярким и высоким огненным столбом с треском вспыхнула его крыша, осветив могучие тёмные силуэты моих трёх сосен (как привет от трёх гостей Авраама; но вот не читал я тогда об этом)!..
Я смотрел, как заворожённый, не то — сидя, не то — лёжа, на этот бушующий столб пламени среди ночи — и, конечно, думал о том, что задержись я с выходом буквально на несколько секунд — и мне был бы конец…
Я не верил тогда ни в какие знаки свыше, и плохо их чувствовал; но произошедшее — явно говорило мне, что мне — пора возвращаться, и уже не медля ни одним лишним днём… Да даже и часом…
…
Пожарище моё прогорело довольно быстро, не повредив моим соснам…
Моя обгоревшая железная бочка в воронке, несколько обугленных жердей на ней, куча свежего пепла — всё, что осталось…
Запозднившийся привет от советского или финского снаряда, с недоработанной кармой?..
Хорошо, что я был полностью одет и обут, и все вещи, вплоть до любых мелочей (нож, спички, компас), у меня были в рюкзаке и в противогазном баллоне… Очки я стал носить только двумя годами позже, в
Ваши рассказы искренние и добрые, легко читаются.
Спасибо!