сонета, то ли элегии отвалился Плюм. За ним поочерёдно - остальные. Дежурства не устраивали, так как Толя за сутки возмужал и ничего более не боялся.
Ю Р Ю З А Н Ь (последнее утро)
Не спалось. В палатке уже повисла прохладная предрассветная серость, но вставать не хотелось. Степаныч поворочался в спальнике. Оладушки, может, сварганить? Или манку? Опять же, этот писака жрать не будет… В садике, говорит, манки переел. И хвостатая его манку не ест… А о Лёшке ни черта не думают! Вечно голодный ходит! Тогда консервы и оладушки… Как там тесто? Поспело?
Да, всё - равно придётся вставать.
Степаныч неслышно поднялся, вылез из палатки.
На вытоптанных проплешинах стояли лужи. Трава лоснилась от влаги. Сеял мелкий беззвучный дождик. Костровище под тентом почти не дымило.
Степаныч снял крышку с котла. Тесто поднялось под самый верх. Разворошил огонь. Нашел походную самодельную сковородку из нержавейки, смазал её маслом, поставил разогреваться. Рядом – котелок с чаем. И, наконец - то, закурил.
Часов в одиннадцать тронемся. Может, Женьку ещё успеем повидать. Хотя, «матрасников» по такой погоде не добудишься. И на катамараны не усадишь. Ладно, посмотрим…
Чай разогрелся. Степаныч нашел фляжку со спиртом, наполнил маленький полиэтиленовый «мерзавчик». Ну, с приплыздом! Оглядел ещё раз хмурую поникшую поляну и выпил. И сразу налил чая. Тот неприятно обжег послеспиртовое горло, с трудом провалился в пищевод. И сразу же наступило блаженство. И телесное, и душевное. Сумерки развеялись. Костёр раскочегарился. Потеплело внезапно. Ничего не приходилось искать: ни соль, ни сигареты, ни специи. Всё само лезло в руки: от Рикиного поводка до Вовкиного «поминальника». Ладушки - оладушки весело шкворчали на сковороде и чуть ли не сами складировались в миску.
На запахи вышла Ульрика. Потянулась.
-Опять?
-Девочка, не бузи. Иди лучше сюда. Хозяину ноту про тесто накатаем. А то скоро проснутся все…
Подышал на подмёрзший стержень. Начал выводить в дневнике…
«Владимир Александрович! Я, с Вашего позволения, много напишу. В дополнение ко вчерашнему разговору.
Вовка! Неужели ты за столько лет не понял, что всё мировое сочинительство - чистейшей воды плагиат?! От низкого до высокого! Ты, вот, мужик геройский, пролетарского, можно сказать, происхождения, так что воспринимай критику стойко и должно!
Всё в мире сказано. Абсолютно! Новоделы типа «снеждило» и «всхолмление»- не в счёт. Смеяться, плакать, восхищаться надобно от простых слов. И не думай, что это так просто! Осмыслить, скомпоновать и переделать услышанное, чтоб осталось в веках - это, я тебе скажу, не кот начхал! Простейший пример: Лев Толстой.
1. Исторически почти верный факт: 1873 год, Ясная Поляна, весна… Лев Николаевич с местным крестьяниным Фёдором пашут землицу. И вот, в перекуре, между бороздами, Фёдор и говорит тому, продолжая давний разговор: - Ты, Николаич, чем небылицы выдумывать, прошелся бы в праздник по избам, поглядел, покумекал. Счастливы все - до хренотени! К кому не зайди - все одинаковы!..
2.1871 год. Вечер трудного дня. Графин, гостиная, свеча… Разговор ведётся на французском языке. Софья Андреевна, отложив в сторону вышивание и стирку:
-Ну, граф, у Юсуповых и Княжпогостных-Трындычевских тоже в семействах одинаковый с т р э с с (с т р э с с был тогда новое слово, употреблявшееся только уникумами), однако, мон шер, лечиться семейства отправились в разные места…
3.1872 год. А. Энгельгардт в приватной беседе с Л. Н. Толстым, находясь весьма под - шафе, сообщает:
-У Крамского намедни был. Ох, и бедлам у него в доме! «Шато Латур» не нашлось, представляете, граф?..
Вот! Фёдора и остальных мало кто помнит, а Льва Николаевича с этой фразой аж несколько раз экранизировали! И даже впихнули в школьную программу! А, кажется, одно и то же говорили… Осмысление и компоновка - вот главнейшие критерии писательского таланта! А не трубка, гелевая ручка и пятьдесят граммов, как ты думаешь… Что толку самому придумывать! Возьми по гениальной фразе у каждого - вот тебе и шедевр на заданную тему. За Фёдора с Софьей, правда, немного обидно, никаких отступных…
Да и это, «отобранное» у других, надобно так компоновать, чтоб - бах! под дых! по мозгам! Чтоб люди глянули на твоё «творение» и ахнули: «КЛЕТЧАТЫЙ!» А иначе - какой смысл? Иначе - чего браться то? Водичкой сладкой поить?.. Ну что, смогёшь так?
В кинушке - там малость попроще. Мне так кажется. Там не словом, так жестом или взглядом …. тронуть можно. Помнишь, какие глаза у Быкова в «Добровольцах» на подводной лодке? Или в «Аты - баты…» перед танком?.. А у Шиндлера, что на коленях прощения просит у спасённого им же народа?.. Да что я говорю!? Вспомни «Ликвидацию»… Племянника вспомни! Поганец, слюнтяй, вражина! Дядька его домой гонит, на смерть, точнее, а жалко - до слёз! Да и дядьку… тоже как- то…ей- ей жалко! Глаза эти, руки…
А ежели сюда ещё и музыку добавить гениальную!!!
Да, с кинушкой попроще… А вот одним «глаголом жечь сердца»… Хотя, есть же «Умом Россию не понять…» и «Я помню чудное мгновенье…». Ну, а чего, попробуй… Жаль, конечно, что тебя не Василием нарекли… И батя не Макаром был…
А, с другой стороны, ты мне такой- то дурак как- то даже роднее и дороже… Дерзай!
А-а, вот ещё что… Не обязательно в погоне за «изюминкой» всё доводить до крайности! А то у тебя… гротескно (правильно написал?) всё. Если волна- то в цунами переходит. Ежели любовь- то с битьём посуды. Сами- то хоть раз с Надюхой били? А чего пишешь тогда… Ну, а если ячмень- то обязательно смертью кончается! Совсем сбрендил? Ружья пытаешься всем на ковры навешать…
А смерти- то, Вовка, и нет! Жизнь есть! Вечная! Разная, но единая. Потому и вечная, что единая! Возродимся, умирая… Вернее - не умирая… Я - собакой какой- нибудь… А ты - пусть кустом бузины, ладно? Или сирени… Встретимся в будущем - я на тебя оправляться не буду! Ни- ни! УзнАю – и не буду!
Или: я - собака, а ты - хозяин! Блох у меня вычёсываешь. Или роды принимаешь (хи - хи). И любишь, как Ульку.
А если даже не встретимся, то, всё – равно - жить будем. Другие «Вовки» и «Степанычи» попадутся на пути. Нет, не то я говорю. Встретимся! Без обсуждения. ЕТС!
Втяни ноздрями запахи навоза…»
-Сам втяни,- буркнул недовольно Вовка, закрывая «поминальник». –Пол- книжки, гад такой, исписал… Для него, что ль, заводили?.. И стержень кончается… Лишь бы бумагу измарать! Накатал напоследок, писака. Дорвался до бесплатного, буддист несчастный. Перерожденец… Фиг я в следующие разы дневник оставлять буду! На порядочность надеешься, думаешь: почитает, подскажет, а он… На чужих закорках в вечность попасть хочет! Ни стыда, ни совести у человека. Больше меня накатал! Ох, я тебе сейчас и выскажу! Сам напросился!
Владимир вышел на обрыв.
Степаныч сидел внизу, прислонившись спиной к валуну и пялился на реку.
Вовка шмыгнул носом и, засунув «поминальник» в карман штормовки, начал бочком спускаться, цепляясь за корни деревьев. Степаныч даже не обернулся, будто и не слышал шума за спиной.
-Ну? Чего напрягся? Стыдно стало за свою писанину?- язвительно начал Вовка, оттирая извазюканные штаны. – Встретимся, говоришь?..-
Степаныч молчал. Смотрел открытыми глазами на реку - и не дышал.
…Ни как тащил Степаныча наверх по крутому глинистому берегу, ни как орал, зовя ребят на помощь, ни как делали тому массаж и искусственное дыхание - ничего этого потом Вовка не помнил. Лишь отрывками возникали в памяти то бегущий куда- то в сторону испуганный Лёшка, то трясущийся Плюм, то Сашка Жедяев, льющий Степанычу воду на затылок. И ещё постоянно хлопал на ветру полог палатки. И моросил мелкий- мелкий дождь. Он собирался на лице Степаныча крупными каплями и скатывался на землю. И в открытых глазах тоже были дождинки. Потом Володька закрыл эти глаза испачканной ладонью, и на щеках и на лбу Степаныча появились грязные полосы. Они смывались дождём, и лицо светлело и становилось чистым
Тяжело дыша подбежал Лёшка.
-Я «скорую» вызвал! Прикатит сейчас из Кропачёво! Серёжку на дороге оставил, покажет, куда ехать! Блин, только на горе связь поймал! Как он?- Лёшка протиснулся к лежащему Степанычу.
Никто не ответил.
Сашка вообще сидел поодаль. По щекам текли слёзы, а он этого не замечал. Смотрел тупо в одну точку и губы шептали, не останавливаясь: «Сука, сука, сука…» И сжатый кулак всё давил и давил напитанную дождём землю. И сидел у костровища постаревший разом Толя.
С реки, из - под обрыва, послышалось бренчание гитары, смех, голоса.
-Эй! Земляки! Степаныч! Догоняйте! Хватит спать! Эй, земляки! Догоняйте! До встречи! Живём, Челяба!
И Никола беззвучно заплакал.
А вход в палатку ветром - хлоп- хлоп, хлоп- хлоп...
Г Л А В А 8, последняя.
«Б Е З Н А З В А Н И Я»
Смеркалось.
Солнце, спрятавшись за соседними крышами, уже не освещало, а наоборот - затемнило лица сидевших в комнате.
Свет не зажигали. Лишь у фотографии Степаныча неярко горела свеча.
Уже разошлись все пришлые, кто был с ним дружен или просто знаком. Много было людей. Очень.
Дарья с Ленкой в десятый раз перемывали посуду. Остальные молча - кто где - сидели в просторной гостиной, ждали. Они ещё не садились за стол, не поминали. Торопиться уже было некуда…
Неслышно вошла Валентина. Глаза на потемневшем за эти дни лице казались неестественно большими и пронзительными. Седая прядка выбилась из - под траурной косынки.
-Ребята, больше, наверное, никого не будет. Давайте садиться… И можно - я собак выпущу?..
-Выпускай, конечно… Дочурки- то ушли?
-Да. Я и Сашку с ними отправила. Спать ему пора.
-Ну- у, если всё… Давайте тогда к столу, ребята, а?
В который уж раз за день расставили посуду, придвинулись, расселись.
-Свет, может, выключим?
-Не надо, Надь… Видно пока… Давайте так посидим.
Налили.
Валентина встала и долго- долго молчала. Даже глаз не поднимала. Мяла и мяла в руках налитую рюмку, и молчала.
-Он, вообще -то, старался никогда о смерти не говорить. А один раз сказал…- заговорила она, наконец. – У меня, говорит, на похоронах немногие будут плакать. Потом… по домам… может быть поплачут. А на кладбище Толя будет плакать… Сашка, Ленка… Дашка ещё будет… Да братишка… А остальные- потом… Никогда больше об этом не говорил. Не знаю, что тогда на него нашло… Поругались даже… Вот, вспомнилось…
Она подняла глаза на ребят.
-Давайте помянем.
Встали все и выпили. Даже Дашка, не бравшая никогда в рот спиртного.
-Ешьте, ребята, пока горячее… Ешьте.
Все склонились над тарелками.
-А Аркаша где?- встревожилась вдруг Валентина, увидев пустой стул. – Он же был на кладбище!?
-Придёт сейчас. Насчёт памятника договаривается. Не волнуйся, придёт…
Снова налили.
Встал Николай. Все смотрели на него, а виделся, почему то, Степаныч. Похожи они были, очень похожи.
-Вот… Знали бы- не поехали… Братишку потеряли…- Он глотал слова вместе со слезами и руки его тряслись. –Жить бы… Любил он жить… Потеряли вот…
Нельзя было на это смотреть. На горе всегда страшно смотреть. Женщины заплакали. А Никола стоял, рука его тряслась, и он все пытался сказать что- то связное
