Batafurai (Бабочка)

кожей..."

Он написал это в начале очередного письма. Перечитал... и испугался. Неожиданно для него самого скупые строчки  словно выдали глубоко запрятанное, вызревшее желание прикоснуться, почувствовать живое, теплое... Руки соскучились по бархатной, мягкой гладкости женской кожи.

Из  ФСИНовской газеты он узнал о ежегодном поэтическом конкурсе имени Ахматовой. Сначала усмехнулся, Ахматова, вроде, не сидела; в память о муже и сыне, что ли. Потом, почитав, что пишут конкурсанты, выбрал несколько стихов, написанных в последнее время, и отправил в редакцию газеты. Спустя месяца четыре, когда и сам уже забыл, вдруг от начальника КВЧ узнал, что победил. Из оргкомитета конкурса прислали диплом и маленький сборник стихов-финалистов, на первых страницах которого он увидел свои. Странно, но напечатанные на хорошей бумаге, а не написанные неровным рваным почерком то лежа, то наспех - они выглядели и воспринимались иначе. Так, словно те можно было в любой момент порвать, потерять, выбросить, как что-то несущественное и маловажное, а эти будто обрели плоть и весомость...
Ацуко о конкурсе и своем в нем участии он написал немного, вскользь, ни словом не упомянув о  сказанном начальником культурно-воспитательной части: "Пиши на УДО, срок подошел, пиши. Такие вещи учитываются."
Ходатайство "ушло" месяц назад...

"Куму" присвоили майора. Он зашел вечером, слегка подшофе после "обмывания" очередной звездочки. Принес и положил перед ним письмо с теми, словно вырвавшимися, строчками.
- Я знаю, ты на УДО подал?
- Подал.
- А за такое можешь красную полосу получить вместо него. Ходатайку твою даже рассматривать не станут.
"Красная полоса" в деле означала, что зек на особом учете.
- За что?
- Склонность к побегу. Перечитай, что написал. Я в спецуре не один. Попади твое письмо кому-нибудь из девчонок, недавно как раз две молодые пришли, рьяные, ты и не узнал бы ничего. Только отказы бы получал на все удошные обращения. Перепиши письмо.
Он пробежал глазами четверостишие. Еще раз, медленно. Еще раз. Можно было переписать. Даже лучше. Но он вспомнил то чувство, которое испытал, написав его. Страх признания и неизвестности. Он действительно не представлял, чем ответит Ацуко ... Слова вдруг показались птицами, никогда не видевшими свободы и неожиданно выпущенными на волю. Он увидел, как они сидят на ветке... да хоть той же осины, оглядываются, не находя клетки, и внезапно срываются и исчезают из виду где-то высоко...
Он медленно и аккуратно свернул исписанные листки и сунул в конверт...
- Извините. С личной просьбой могу обратиться?
Опер оторвал глаза от конкурсного сборника и внимательно посмотрел на него.
- Валяй...
- Опустите письмо в городе. В гражданский ящик.
Кум помолчал.
- Кофе есть?
- Есть.
Прошло еще несколько длинных секунд.
- Ладно. В следующий раз. Будь здоров.
Майор сгреб письмо, сунул его в карман и пошел к выходу. В дверях обернулся:
- Японка твоя прорывается до тебя.

                  16

На мгновение он словно оглох. Так было однажды, когда, будучи в командировке в Москве, проходя мимо небольшого храма где-то на Никольской, огибая стоящих перед воротами и чего-то  дожидающихся людей, вдруг услышал самый первый - мощный, раскатистый, основательно-уверенный, вмиг заполнивший своим голосом всё пространство вокруг - удар большого колокола. Тогда от неожиданности он вжал голову в плечи. Как и сейчас. Подняв голову он уперся взглядом в обитую обшарпаным дерматином дверь, за которой скрылся кум.
Некоторое время спустя встал из-за стола, пошел к темному окну, за которым угадывались очертания двух "его" тополей, вернулся, закурил... Потом подошел к стеллажу, куда собирал отобранные среди многих, потрепанных и нечитанных, разными путями попавших в эту "заколюченную" библиотеку, книг -  "свои", те, что помогали коротать долгие вечера, да и просто жить. Долго смотрел на ряды затертых корешков, задерживаясь взглядом на знакомых, прочитанных, наклоняя голову, чтобы прочесть фамилию автора тех, что еще не прочел. "Японка... твоя... прорывается". Это было невозможно. Иностранка. К простому зеку, который ей ни сват, ни брат, ни седьмая вода на киселе. Никто. Память услужливо подложила кадр из старого советского фильма и легкие окуджавские строки: "Кавалергарда век недолог, не потому ль так сладок он..." - француженка в утлой лодке среди идущих по реке льдин... А вдруг?
... Для захолустной, не "показной" зоны это было событие. Неведомыми путями весть разнеслась по всем баракам, по дороге обросла "лохматыми" подробностями, стала поводом для разговоров для всех - от самой униженной лагерной касты до "авторитетных арестантов". Кто говорил, что это "подгон" от американских зеков, кто пообразованней - что дар от какой-то правозащитной организации, кто-то вспомнил про баптистов, которые с проповедью приезжали пару лет назад... Суть была в одном: в зону привезли полный комплект абсолютно новых музыкальных инструментов - гитары, синтезатор, ударную установку, микрофоны. Начальник КВЧ, матерясь, ломал голову, куда определить это богатство, прекрасно зная криминальные таланты контингента. Проще всего было вообще оставить все это за забором, распределить по лагерному начальству, как не раз бывало, когда благотворители привозили что-то стоящее, но, видимо, в этот раз кто-то влиятельный и энергичный строго следил, чтобы дар дошел по назначению. 
Первая репетиция в клубе проходила с аншлагом. Все, кто когда-либо держал в руках хотя бы раздолбанную шестиструнку в подворотне, хотели попробовать. Накануне авторитетный сходняк постановил: "музыка" - это святое, лабать "закон" не запрещает. Сохранность обеспечат, но играть "черные" с "красными" будут по расписанию. А "обиженных" чтобы не было вообще. Администрации условия, во избежание "кипиша", пришлось принять.
Он ходил почти на каждую репетицию. Надо признать, у блатных команда была сильнее. Когда они по-рокерски жестко сделали композицию по мотивам "кабацкого" есенинского цикла и в  первый раз выдали ее на полную мощь, даже на промзоне встала работа.
У "красных" козырь был только один. Но неубиваемый. Гитарист из настоящего оркестра, то ли по пьянке, то ли в пылу страсти задушивший любовницу и "заехавший" на десять лет, играл с листа, с закрытыми глазами что угодно - от фальшиво напетой дворовой песни до классических рок-баллад и всяких сонат и рондо.
Занимаясь чем-либо в библиотеке он часто напевал под нос что-нибудь соответствующее настроению, погоде или даже ритму работы. "Репертуар" был обширный, оказалось, он помнил и то, что пела мать, и песенки из мультиков, и народные - русские и украинские, и бардовские, что в студенческие годы привозил друг с разных фестивалей авторской песни... Он не пел песни, они шли одна за одной, следующая начиналась в тональности, которой заканчивалась предыдущая - этакий вокальный монолог настроения и состояния души.  Однажды поймал себя на том, что мелодия, которую он напевает, не похожа ни на одну из ему известных. Он остановился, попробовал промычать ее сначала... где-то вылетел переход, для гармонии он вставил голосом другой аккорд, повторил еще и еще раз. В конце концов получилась как будто мелодия песни - лирическая, раздумчивая, немного грустная. Все его музыкальное образование ограничивалось уроками пения в начальной школе, записать эту музыку, посетившую его невесть откуда, он не мог. Но и просто забыть ее не хотел,  он напевал ее по несколько раз в день в библиотеке или беззвучно "проигрывал" в голове, когда шел куда-нибудь. Придя на очередную репетицию с хорошей жменей крупнолистового чая, который хранил для особых случаев, он подошел к курившему с закрытыми глазами, в обнимку с  тускло блестящей черной "ямахой", гитаристу и попросил того подобрать мелодию. "Напой," - гитарист приоткрыл один глаз. Он положил на футляр от "ямахи" кулёк с чаем и замычал. Сбился от волнения, начал снова... "Погоди", - гитарист взял один аккорд, покачал головой, взял другой и, перебирая желтыми от дешевого табака пальцами обтянутые серебристой канителью струны, повел мелодию. Он слушал и то узнавал ее, то казалось, что она и не его вовсе... "Красивая," - зек оборвал игру, - "Слова знаешь?" "Да текста нет еще, это моя песня", - сказал он. "Жаль," - и гитарист вдруг взял крутой сильный риф и сыграл музыку, с ходу снабдив ее вставками-вариациями, отчего она стала полнее, объемнее и насыщеннее, в головокружительно быстром темпе. А в конце уже где-то за двенадцатым ладом извлек такой звук, что защемило сердце. Звук этот долго дрожал в прокуренном зале, пока не стих... "Напиши текст. Это про жизнь, любовь и смерть. И про то, что ничто не заканчивается, и ничто не забывается. Круговорот."
"Можешь записать ее на бумаге?"
"Лады".

                  17

Весна... В том году была ранняя, но затяжная. С ночными обильными снегопадами, ярким горячим дневным солнцем, серой снежной кашей под ногами, проникающей везде сыростью, недовольным вороньим карканьем на подновленных для приема новой жизни, но промоченных стаявшим снегом гнездах. И бессонницей. Весна - самое тоскливое время для арестанта.

Горсть снега в кулаке сожму -
И снег заплачет, как от боли.
Никто уже не рад ему,
Всем хочется тепла и воли...

И будут холодить ладонь,
Сочась сквозь пальцы, слёзы снега.
И тающий его огонь
Во мне сольется с жаром неба,

И я борьбе весны с зимой
Отдам без колебаний душу -
Пусть холод влаги ледяной
Огонь весенний не потушит,

Пусть воплотятся и во мне -
Весны триумф, зимы фиаско,
Раздавленный растает снег,
Ладонь в багряный цвет окрасив,

В цвет жарко тлеющих углей -
Свидетельством огня живого...
А я его отдам земле,
Чтоб дух ее родился снова.

Он принес стихи гитаристу, ничтоже сумняшеся, понимая, что с традиционным "раз-два-три" у них нет ничего общего. Тот прочел, беззвучно шевеля губами, словно пробуя слова на вкус. "Неплохо... А про смерть где?" "Давай без смерти. Получится что-нибудь?" "Не знаю..." Срок гитариста подходил к концу, оставались считанные месяцы. И без того обычно угрюмый и неразговорчивый, он стал как натянутая на разрыв струна. За десять лет на свободе многое изменилось, никто его не ждал, мать, от которой он в семнадцать лет сбежал "в артисты", давно не писала. Женщины, с которыми он пробовал завязать переписку, поняв, что нужна ему в первую очередь крыша над головой, а не "чуйства", переставали отвечать на письма. Когда они вдвоем, бывало, чифирили, обычно молча, не мешая мыслям друг друга, гитарист мог вдруг, тряхнув головой, показушно-бодро пропеть: "Скоро мне выходить, прозвонило, да чё там..." И глаза его в этот момент оживали: "А-а, прорвемся! Вот она прокормит." - и поглаживал деку гитары.
Возможно ему казалось, но музыка, если не заместив совсем, то сильно подвинув привычные лагерные занятия - карты, телевизор, долгие разговоры "за жизнь", сон от нечего делать, даже футбол на свободном пятачке, превращенном в спортплощадку, странным образом повлияла на зеков. Не устранив вечный антагонизм "порядочных