Batafurai (Бабочка)

цветущей сакуры на полку на ребро, как фотографию, и развернул письмо из дома. Мать писала, что все в порядке, чтобы не переживал, держался. Что все здоровы, что собирает посылку, что приедет на свидание по графику, только бы здоровье не подвело. Он читал, понимая, что мать бережет его, избегая неприятных новостей и старался между строк разгадать эти ее недомолвки. И, чувствуя нетерпение, схожее с игроцким азартом, посматривал на второе письмо. "Isihara Atsuko" было написано латинским шрифтом в графе с обратным адресом. Нагасаки... Он взял конверт в руки. "Вот и познакомились", - подумал он и едва удержался от какого-то детского порыва понюхать письмо, толстое, с явно не одним листком внутри. За окном сгущались, синели ранние зимние сумерки. На том месте, где осенью "гостил" желтый тополий лист, накануне ночью на карнизе намело  маленький сугроб.

                  5
Стемнело. Притих барак. Только в разных концах тускло горели маленькие "пиратские" лампочки, там либо работали над очередным произведением лагерного "искусства", либо в тесном кругу пили "чифир", либо "катали на интерес", либо просто в полголоса "общались", чтобы не мешать спящим. Время от времени доносилась перекличка "атасников", обязанностью которых было вовремя предупредить, если в сторону барака направлялся кто-то из администрации.
Он уже почти обрел равновесие, сдержав жгучее желание заглянуть в красивый заграничный конверт. Включив свой "ночник", он еще раз рассмотрел рисунок на конверте, почтовую марку с изображением какой-то пагоды, и подчеркнуто-небрежно оборвал плотную бумажную кромку. Вытряхнул на кровать несколько свернутых втрое листков. Один отдельно и три сколотых вместе. Отложил один и взял эти три. Развернул... и едва не рассмеялся, увидев аккуратно в столбик отпечатанные на машинке вопросы.
1. Скажите (напишите), пожалуйста, как Вас зовут?
2. Скажите (напишите), пожалуйста, сколько Вам лет?
3. Скажите (напишите), пожалуйста, откуда Вы?
4. Скажите (напишите), пожалуйста, чем Вы занимаетесь?
Он сразу вспомнил, как двадцать почти лет назад на каком-то высоком приеме, уже после торжественных речей, когда присутствующие двинулись к огромному "шведскому столу" и наш корреспондент одного из аккредитованных в Японии СМИ сказал им, молодым пацанам, впервые попавшим за границу в составе спортивной делегации: "Ешьте, пробуйте всё, не стесняйтесь. Больше, может быть, не доведется", и они, набрав в тарелки еду, расположились, как все, вдоль стен, в это самое время из глубины зала к ним подошли несколько довольно пожилых японок с листочками бумаги в руках. И, вежливо поклонившись, на русском, изобилующем "р" вместо "л" стали задавать им, всем по очереди, вопросы, те, что он видел сейчас перед собой. Комичность ситуации состояла в том, что они задавали все вопросы, что были в списке. Потом говорили "спасибо", кланялись и переходили к следующему. И процедура начиналась снова. Те из парней, кто понял, что и их не минует "чаша сия", стали перемещаться со своими тарелками подальше от любознательных старушек. Он тогда сделал вид, что занят разговором с нашим журналистом, и его обошли. На вопросительный взгляд тот с улыбкой ответил: " Это они так русский язык учат..." Похоже, с тех пор методика не изменилась. "Ну что же, назвался груздем - полезай в кузов..."
Отложив опросник, он, с чувством, похожим на разочарование из-за глупой и, все же, обманутой надежды, взял последний листок. На нём каллиграфически, печатными буквами, старательно выписанными так похоже на японские иероглифы, было собственно письмо.

                  6

"Здравствуйте, далекий друг. Ваше хокку мне очень понравилось. Я не сразу поняла кто это заключенный. Спросила у дедушки. Ему 97 лет. Он был на последней войне. И был заключенным в России. В плену. Строил дома в городе Хабаровск. Вернулся на Родину в 1948 году. Он хорошо помнит. К нему и другим относились хорошо. Было холодно и одна женщина подарила ему варежки (я правильно написала?). Она тоже работала на стройке. Еще она приносила лук и чеснок чтобы не болели зубы. Она была как мама. Когда японцев отправляли домой ей разрешили взять его в гости. Он подарил ей на прощание нецкэ - маленькую фигурку обезьяны. Он сам ее сделал из поломка кирпича. На счастье. Дедушка сказал ее зовут тетя Маша.
Вы сильный человек. Вы сохранили дух. Я хочу Вам писать. Можно?
Я не умею писать хокку. Мужчины это делают лучше. Я Вам написала одну строчку.

У лепестка вишни нет дома.
Весной возвращаются птицы.

Ana tano su be te no saikou no negai
Я не знаю как по-русски. Это желание Вам что все будет хорошо.
До свидания. Исихара Ацуко."

                          7

Ему даже понравилось, что она ничего не написала о себе. Это как на первом свидании взрослых людей, уже переживших, пересекших черту бездумной молодости, когда в отношения бросаются очертя голову, поддавшись минутному влечению. В этом он увидел и ее тонкую, очень бережную деликатность, ему не было необходимости сразу выворачиваться наизнанку, не нужно было притворяться, кем-то казаться, набивать себе цену...  а опросник... Что ж, учеба есть учеба. Читая письмо, он автоматически отмечал не совсем правильное построение фраз, то, что оно состояло почти целиком из простых предложений. Это тоже подсказало, что японка старалась не делать ошибок и быть понятой верно. Внутри возникло давно забытое ощущение тепла и покоя. И уверенность, что это останется с ним навсегда, не загадывая наперед. Это - его. Маленький рай в его маленьком мире. И никому и никогда он его не покажет...

                    8

Он знал эти дома, построенные японцами. В районе, где прошло его детство, после войны был большой лагерь военнопленных. Мать вспоминала, как они детьми бегали посмотреть на них, их бараки почти не отличались от того, в котором жила она. Японцы были невысокие, круглолицые, с раскосыми глазами. И очень дисциплинированные. Каждое утро на построении они поворачивались на восток и вслед за каким-то своим командиром дружно выкрикивали короткие фразы на незнакомом языке. Потом колоннами уходили на работы.
Любопытные дети летом подходили к проволочному забору, а с той стороны пленные японцы собирали какие-то травы. "Зачем?" - спросил он у матери. Она ответила: "Не знаю, может быть, на еду, мы тоже в войну лебеду рвали..." А один, которого она запомнила очень хорошо, собирал скромные, неяркие полевые цветы, на которые никто не обращал внимания, и однажды, перебросил маленький и очень красивый букетик через забор ей. Она принесла этот букетик домой, показала своей маме, сидящей за швейной машинкой с очередным заказом. После войны люди понемногу стали вспоминать о радостях жизни, и у бабушки-белошвейки прибавилось клиенток. В следующий раз, отпуская мать гулять, бабушка дала ей три морковки со своего огорода и луковицу для того японского солдата.
В тот день мать, девятилетняя девочка, взяла на прогулку куклу - завернутого в разноцветные обрезки ткани целулоидного, еще довоенного, пупсика с одной ножкой. Его у бродячей собаки отнял соседский Гошка и подарил ей.
Наверное, японец очень скучал по дому, а, может быть, у него тоже была дочка, но в тот летний вечер он снова собирал цветы в траве вдоль забора.
Наши солдаты, охраняющие лагерь, часто сквозь пальцы смотрели на эти контакты детей и пленных. Вообще, мать не вспоминала, чтобы к ним испытывали какую-то сильную неприязнь, скорее снисходительность, как к побежденным, и даже жалость. Хотя, правды ради, дед, Царство Небесное, их не любил, натерпевшись от японских интервентов еще в Гражданскую...
Близко к забору подходить было нельзя, и мать попросила соседа Гошку перебросить сверток с "гостинцем". Тот недобросил, силёнок не хватило. Увидев, что сверток упал, не долетев, солдат-охранник отвернулся...
Мать, подбежав, подняла рассыпавшиеся овощи и сунула в руки японцу. Пленный дал ей новый букет и кончиками пальцев погладил по голове. Заметив в ее руке пупса в цветных тряпочках, протянул руку: "Посмотреть..." Но охранник уже повернулся и, решив, что "разговор" затянулся, двинулся к ним.
Они встречались еще несколько раз. Японец попросил принести ненужные обрезки ткани и она, выпросив их у бабушки, принесла. А потом он пропал, может, куда-то перевели. Но перед тем он сшил ей тряпочную, очень красивую куклу в кимоно. Рассказывая, мать, спустя семь с лишним десятков лет, не могла скрыть восторженных эмоций. Она помнила и высокую прическу, сделанную из пакли, и мелово-белое лицо куклы, и тонко закругленные нарисованные угольком брови, и маленький красный ротик. И, конечно, платье-кимоно из самых ярких, цветастых лоскутков, из-под которого чуть-чуть выглядывали крохотные белые ножки, и широкий, тоже белый пояс, свернутый за спиной куклы, как крылья бабочки. Отдавая куклу, он так и сказал: "Бабоцька..."

                  9

Всё это он написал ей. Пришла мысль: как будто завязалась игра,  без оговоренных заранее правил, без условий победы или поражения, как детская какая-то забава - "угадай, в какой руке?" А угадывая и не знаешь, что в той руке, конфета или камешек в красивой обертке...
Но угадывать, а вернее, представлять - было сладко и томительно... Бабочка...  В голоштанном детстве он с сачком бегал за ними с охотничьим азартом, но увлечение быстро прошло, собирать марки было гораздо интереснее, и он вдруг понял, что не может воспроизвести в памяти ни одного рисунка бабочьих крыльев. Вспоминались когда-то виденные рисунки-иллюстрации из детских книжек, какие-то то ли экспрессионистские, то ли авангардистские картины... А живой узор... он как будто и не видел никогда.
Он не просил её фото, как делали "писатели", специализирующиеся на переписке с заочницами. Душа, или что там есть, словно проснувшись от спячки толкала, теребила разленившийся мозг: работай! И уставший от безделья и самоосознания бесполезности мозг, отозвавшись, включил воображение... И это было здорово.
Почему-то он сразу поверил в её "все будет хорошо". Еще не смысл жить и бороться дальше, намёк на него, как будто стал осязаем. И забитая, загнанная очень глубоко, надежда проявила признаки жизни...
В конце письма он написал:

Заклёкшая от засухи земля
Не умирает.
Побег - один, но самый сильный -
Прорастёт.

                        10

Он добросовестно, как она просила, печатными буквами заполнил опросник, улыбаясь внутренне, что так красиво, как у неё не получается, облепил оставшимися марками конверт и после долгих раздумий, "поставив в курс" смотрящего за бараком, провожаемый его пристальным взглядом, пошел в спецчасть.
Войдя в кабинет опера, он положил перед ним конверт. Сказал: "Чтобы резину не тянуть. Пусть уйдет побыстрее."
Капитан вытряхнул из конверта листки, развернул, бегло взглянул на опросник, чуть дольше задержался глазами на письме и поднял голову на него.
- Как сидится?
- Не жалуюсь.
- Чем занимаешься?
- Сижу.
- Пишешь, я слышал?
- Помогаю, чем могу.
- Хорошо помогаешь. Зеки говорят о тебе.
- Разрешите, я пойду?
- Не спеши. Из библиотеки завхоз уходит по УДО. Пойдешь на его место?
Он не ожидал и, видимо, в лице это отразилось. "Кум"