Ноябрьские записи

ему делать с ним. Математик сводит числа как явлению к числу как сущности. Поэтому он не может не заняться, в конце концов, если он математик - созидатель (математический Гегель) и законодатель (математический Кант), идеей числа и понять его как понятие.

        Другое дело историк. Для него число является средством не счета, оперирования числом, а означивания, символизации. Он видит число, использует его как имя, которое сокращает историческое описание – описание исторического события. Для историка как ученого и ученика как начинающего ученого важно не само событие, а причинно-следственное отношение между событиями. То есть, он относится к числу как явлению не самого числа, но того, что им обозначается. Для историка числа как сущность остается за семью печатями. Он не знает природы числа и никогда не узнает, как математик, ибо использует число только как знак, как стигмат, как отпечаток на своем историческом сознании, как зарубку на память. Он использует числа для того, чтобы не забыть историю. Числа как имена используются многими учениками, их горе-учителями и некоторыми, если не многими, учеными историками только для этой памяти.

        Настоящие ученые историки относятся к числу как к дате (кстати, также они относятся и к именам сущих, то есть, исторических деятелей), как к данному для задания – установления причины происхождения события. Такой историк занимается генетикой события, его генезисом. Он подводит данное событие как дату, доступную чувству-теоретику, под определенное правило, закон случания, для того, чтобы увидеть на ней, как и на других датах, связанных с ней отношениями согласия (различия) или разногласия (противопоставления), или нейтралитета (безразличия), а также следования или противоречия, действия закона указанной связи, ее характера. Сама дата является средством проверки (либо верификации или подтверждения, либо фальсификации или опровержения) истинности тезисов (положений) теории, сформулированных в порядке общих терминов, рациональной приемлемости (успешности) схем объяснений (формул законов) исторических явлений (событий).

        Ну, какое отношение к этому объяснению фактов истории, символизируемых датами или лицами (именами), и пониманию терминологических схем объяснения имеет памятование, подотчетное учебному тестированию? Никакое. Наука история делает историка умнее, а не глупое (никчемное) занятие запоминания дат и ФИО исторических деятелей, подменяющее научное изучение причин исторических событий и толкование их исторического значения (следствия) бессмысленным накоплением в своем и так ограниченном (конечном) сознании. Такое накопление чисел конечное сознание начинающего ученого историка, а тем более законченного историка, учителя истории,  делает «конченным», бесплодным. Потому что сколько они не будут прибавлять к числам-датам и именам новые даты и имена, их количество никогда не превратится в новое качество (это несомненно, ибо не количество превращается в качество, а качество), потому что такое качество может появиться только в связи событий, в их совокуплении, а не в голом (счетном, буквальном) запоминании. Вот поэтому число, которое принимают за дату, с антипатией относится к историку-мему, подводит его в припоминании. Связь с историческим событием в «голой» (буквальной, счетной) памяти бесплодна, в лучшем случае, она разрешается «выкидышем» из истории.

        Помнить следует не имена или даты как их подмены, подставки (для этого есть справочник), а саму историческую связь, преемственность. Причем преемственность не вещей и не идей, а людей, теоретически выражаемую формулой закона истории. Короче говоря, если ты хочешь знать историю, то занимайся не самоудовлетворением своей памяти, тестируя, насилуя ее, но своди людей в истории, чтобы понять их симпатии и антипатии, изучить их «интимную» (сущностную) природу. Вот тогда, может быть (тут нет гарантии акта, но есть потенция, ибо историк не гарант… истории), разродишься, историк, историческим знанием. Это и есть виртуальное занятие… любовью к истории. Ведь любовь все переносит. Вдруг, понесешь и родишь не мнение, историческую мнимость, но уже знание истории. Вот такое, с вашего позволения, обременение историей, вызванное увлечением ею.

        Но в наше время в чести не традиционное, познавательное увлечение историей, но как раз нетрадиционное, информационное, влечение не к качеству истории, но к ее количеству. Количеству чего? Ее име-нова-ния, просмотра, а не существования. Это уже не искусство, а техника занятия любовью к истории, техника того, как употреблять историю. История, история, история. От повторения ума не прибавится. Следует учиться повторять без повторения. Вот тогда поймешь то, что уже знаешь. Только тогда появится новое знание - знание самого знания. Нужно не пользоваться историей, но любить ее исторически, как она того любит, желает, помнить не то, кому, когда и где она была доступна, но помнить ее саму как любовь.



         

        Философия: учебная, научная, философская. Учебная философия. Для чего она нужна? Для поучения, но не для информации, которую, как правило, тестируют на содержательность, на данность того, что есть в наличии. Для того, чтобы заниматься исследованием философии мыслителей, необходимо много знать, что просто невозможно находясь в положении ученика (начальной, средней и вышей школы). Поэтому остается только поучение, изучение философии как примера для подражания, по преимуществу, на словах, реже в мысли и, в принципе (абстрактно), в жизни.   

        Иной характер носит та философия, которую условно, в условиях доминантности научного познания, можно назвать научной или ученой философией. Этой философии можно не только научиться, - недаром она называемся научной, - но и учить ей в качестве ученого своих учеников. Чему можно научить в философии? Тому, как следует толковать мысли мыслителей, следя за их изложением (уложением) в философском тексте. Мысли автора текста в толковании (интерпретации) являются фактами, которые могут навести толкователя  (интерпретатора)  как на собственные мысли, так и на действие в авторских мыслях закона (принципа) той логики, которой придерживается или которую выстроил сам мыслитель.

        И, наконец, собственной персоной сама философия или философская (чистая, без примеси инородного элемента) философия. Ей не то, что нельзя научить или научиться, но и до конца понять, если такое понимание не осуществляется с точки зрения уже не чужой, а своей собственной философии. Но что такое «своя философия»? Это не философия ли мыслителя? Она своя мыслителю, но общая для всех в смысле своего предмета. А предмет у чистой философии есть само всеобщее, абсолют. То есть, когда говорят, что «философ ищет не свое, а всеобщее», то ему философия своя, но это «свое всеобщее», точнее, философ есть свой для всеобщего, - он философский, от самой философии.





        Сонное Я. Сны – это явления сознания как явления бессознательного, это явления потока сознания. В них мы окунаемся в непосредственную жизнь сознания, выхватывая из нее отдельные фрагменты. В них нет авторского Я, но есть Я самого сознания помимо субъективного Я спящего. Это Я самого бессознательного, точнее, Я сна, alter ego в качестве объективного Я. Такое Я ткется из материи сна, является точкой схода массы сонных, бессознательных впечатлений, их кручения, водоворотом  потока сознания. Благодаря этому второе, альтернативное, сонное Я есть подставка для нашего авторского, субъективного Я. Только так мы можем осознавать то, что видели во сне, быть в нем после сна, чтобы заняться его анализом.

        Во сне как событии бессознательного мы децентрированы. Но мы пытаемся центрироваться. Как только мы это делаем, так на момент, лишь на миг останавливаем течение сознания, застываем на месте как при замедленной съемке (slow up) для того, чтобы выйти из потока, пробудиться, оказаться в сознании не для другого, а в себе и для себя. Но нас опять увлекает, уносит поток. В нем мы проникаем в другое сознание и даже в сознание другого субъекта, который также, как и мы, спит и видит сны единого сна. В этом смысле сон сродни интуиции. Он интуитивен. Сновидческая интуиция пробуждает наше воображение, заводит его. Оно пробуждается как только мы увлекаемся. В данном случае мы увлекаемся сном, потоком сознания.

        Но так понимая сон, можно сказать, что обыденная жизнь или жизнь по привычке, бытовая жизнь тоже есть своего рода сон, в котором мы невольно находимся и автоматически действуем.





        Поток самосознания. Есть не только поток сознания, но есть и поток самосознания. Когда он имеет место в нашей жизни? Когда бессознательное становится сознанием. Вот тогда мы выходим своим Я на уровень самосознания. Для нас сознание становится базой для самоопределения. Самоопределяясь, мы оказываемся в трансцендентальной позиции. С одной стороны, мы находимся в сознании. С другой стороны, мы выходим из себя, не теряя себя из виду. Когда это возможно? Когда сознание в себе становится сознанием для себя. Это граница сознания. Она проходит между чем и чем? Между сознанием и сверхсознанием. Каким является нам сверхсознание или сверхсознательное? Бессознательным сверх-Я, более сознательного существа. То есть, находясь в потоке самосознания, мы заглядываем за край сознания и оказываемся в бессознательном сверхчеловека.

        Кто тогда мы для сверхчеловека, например, для ангела? Персонажи из его сна. Он грезит нами, становится нами во сне. Но неужели ангелы спят? Конечно, но их сон есть поток наших мыслей. Когда они спят? Когда соотносятся с низшим для них миром. Они не знают, что мы есть. Мы есть для них только во сне. Наша жизнь есть ангельский сон, вернее, демонический кошмар. Во сне ангелы могут становиться демонами. Спящие ангелы – это демоны, которые соблазняют нас в мыслях.

        P.S. Пребывая на границе Я, трудно думать так, чтобы в результате размышления, было, стало легче, чем в ходе его. Здесь противоречие не столько разрешается, сколько завязывается в тугой узел. Трудно развязать такой узел мыслью без помощи верной идеи. Верная идея – это такая идея, которой следует довериться. Иначе она будет казаться ложной.





          Мое и другое Я, Я другого как иллюзии Бога. Что такое мое Я? Это центр моего индивидуального (сингулярного, изолированного, монадического), а не индивидного, партикулярного (причастного, частичного, в качестве части) существования. Но я как не только Я, индивидуально, но и индивидно, в качестве субъекта включено в совместную жизнь и взаимодействие, общение (коммуникацию) с другими субъектами (людьми), в жизнь мира, который меня окружает и, главное, находится во мне в качестве уже моего не-Я, превращенного в меня, снятого во мне в качестве смысла, идеального значения для меня. Именно через самого меня как реального и материального (и телесно, и социально) субъекта происходит сообщение моего Я с чужими Я других субъектов. Мое или чужое Я – это явление Я, но не оно само, то, что оно есть. Я знаю другого не прямо из его Я, но прямо из своего Я. И знаю не столько явленность его Я,