такая... емкая... оригинальная...
Захотелось в тепло, выпить кофе или даже чего покрепче. Нервы ни к черту.
Я присел на холодную лавочку, рискуя заработать простатит, уже, впрочем, заработанный – по уверениям знакомого уролога. Он же, правда, и утверждал с ухмылкой, что заболевание это -- коммерческое.
Опять нахлынули воспоминания... Мое появление не вызвало никакого ажиотажа, никто не подошел, не попытался познакомиться...
Только ветеран-завсегдатай тех мест по кличке «Кыся» прищурился «профессиональным» взглядом, волоча мимо изнуренную диетами необъятную задницу. Из уважения к возрасту, плешку ему должны были бы приносить на дом какие-нибудь тимуровцы. Но боевик гей-партизанщины предпочитал по-прежнему лично ходить в разведку и брать «языка». Точнее, «языком»...
Сначала по обыкновению сделал вид, что не узнал. Потом, на сотом витке охоты, все же подсел. Тоже устал, наверное...
– Привет, Толя! Как жизнь? – надо же, имя помнит мое, старая каракатица... Я уж и сам его забыл. Какой-такой Толя? Меня же все здесь давно придуманным «ником» называют: «Феликс»! Я и рассказы на Прозе так подписываю. Означает – «счаст-ли-вый»! Сколько еще повторять?! А того «Толи» больше не су-щест-ву-ет!
– Привет, э-э... хм... Хорошо живу, – настоящего имени Кыси я не помнил, хоть убей.
– Значит, все с мамой в «двушке», бедолага? Как-бишь твой поселок городского типа называется? По-прежнему к Шурке "женихов" таскаешь?
К горлу подкатил ком. И это помнит, ехидина!
– Его убили месяц назад...
– Как?! Ничего себе! То-то я его здесь давно не вижу... Что, привел кого?
Я молча кивнул.
– Последний раз его видел, когда вы втроем уходили отсюда. Меня уж давно никто не замечает, а я-то всё-о-о вижу... Жаль, хороший был парень, – веселый, душевный. Подходил всегда сам, шутил... Я его еще студентиком помню... Теперь таких не делают.
Я набычился.
– Ну и... да, я часто к нему ездил, и что такого? Не так уж и часто, кстати!
– А я сегодня того парня, третьего вашего, видел... Ты его разве не заметил? Он тут возникает периодически, с некоторого времени. Мутный он какой-то... Теперь понимаю, почему. Надо будет народу здешнему намекнуть... Может, и не только народу, как думаешь?
Ком в горле разорвался. Какие там в жопу намеки?!
– Да мы тогда в метро и распрощались – еле-еле на последнюю электричку домой успел. Меня, скажем, ну... мягко отшили. А через неделю звонят и вызывают на допрос: кто, чего, почему... И выяснилось, что Шурку в ту ночь и убили! Натерпелся я. А что, этот парень сегодня здесь крутился? – я прикинулся первым днем творения.
– Вот только что! Странно, – ты его не заметил, говоришь? Да, это противно: допросы, угрозы... Небось, про «голубизну» выпытывали, они это любят. Проходили уже, когда помоложе были... – старый знакомый равнодушно отвел взгляд. Сидел, покачивая ногой с безобразной косточкой на стопе, выпиравшей, как нарыв, из ботинка... Непохоже, что мое вранье возымело успех.
– Так вы, значит, расстались тогда, а его потом... того... убили? Поня-ятно... Считай, тебе крупно повезло...
– Ага, и менты унижали всячески! – инерция наспех состряпанного имиджа стремительно тащила меня в трогательный образ страдальца. А не в неприглядное мурло «отшитого». Но Кыся слишком долго жил на свете, чтобы его можно было легко «развести на жалость». Лишь на лице промелькнула непонятная гримаса. Он быстро спохватился, вроде как увидев кого-то интереснее меня и, не прощаясь, на полуслове, – занырнул в омут сквера, плеснув артритными конечностями.
Я все торчал на скамейке, как валун в речном потоке, понимая, что время мое прошло...
Больше соотносить свою жизнь было не с кем. Везунчик ушел. Навсегда. Я – остался. Зачем?
И какое значение имело то, что я тогда никуда не сбежал вовсе? То есть -- не сразу. Поехал с ними, поехал, поехал! Поехал.
Перед глазами вновь замелькали воспоминания, на сей раз совсем недавние. Леденящие...
Вот мы, озябшие, раздеваемся в Шуркиной комнатке, где вместо кухни – малюсенький «предбанник» с плитой и обшарпанным шкафчиком... Везде образцовый порядок. Тот самый случай: «чистенько, но бедненько». Однако уютно, особенно после промозглой осени снаружи. Этим хозяин еще со студенческих времен славился: умел соорудить уют, казалось бы, «из ничего»...
Я тянусь жадными руками к хлопцу, он – сначала незаметно, как бы стесняясь, а потом и резко – отпихивает меня и я ловлю волчий взгляд, полный непонятной злобы... А Шурка, напевая что-то бардовско-трепетное, из Галича, своего любимого, черт бы его взял...
Я кораблик клеила
Из цветной бумаги...
Он готовит нехитрую закусь, ставит на стол купленную по дороге бутылку водки и делает вид, что ничего не замечает...
Но -- именно! – делает вид: как всегда, решил подождать, когда опять ему все достанется! А парень отсел и сморит в одну какую-то точку на полу... Потом вдруг и спрашивает: «где типа туалет?» А сортир – в конце общего коридора, что дико неудобно, мне ли не знать: набегался уж «до и после».
На полу валяется его большая черная сумка, довольно плотно набитая. Я, пока Везунчик копался в холодильнике, возьми да и загляни в этот баул.
Батюшки! Там среди пакетов и свертков лежала огромная связка разномастных ключей. И тускло блеснувшая финка... Так вот чем наш красавец занимается!
Сработал инстинкт, он меня никогда не подводил! От ужаса отшибло все. Надо, конечно же, надо было хоть шепнуть, хоть намекнуть... А я – собрался и убежал, буркнув что-то вроде «третий лишний». Хозяин толком даже удивиться не успел -- уже и на стол накрыл, а тут странности всякие...
По пути убеждал себя, что обойдется. Он же – Везунчик! Ну, сняли на плешке домушника, ничего страшного... Домушники тоже люди... А нож тогда зачем?
И тут возникла картина, мною никогда не виданная, но до жути яркая в своей реальности.
Шурка вдруг просыпается под утро от сушняка и видит, как гость нагло роется в его вещах... Возмущается, лезет разбираться, -- он и в общаге был: вроде тихий, добродушный, а заденешь – у-у-у... Перед моими глазами замелькала путанная стробоскопическая драка... Шурка, лежащий на полу, с ножом в сердце. Эта картинка была какой-то блеклой, условной, не страшной – явно списанной воображением из прочитанного в вечных транспортных детективах.
На этом видение оборвалось...
Или все не так было? Да какая разница...
Кому теперь что докажешь? Кого спасешь? Кому что объяснишь??
Плыли мы, плыли, но Шурка взял и вышел на берег, даже не помахав никому рукой... А время потекло дальше, увлекая народ к новым надеждам и разочарованиям. С той только разницей, что ко мне это уже имело мало отношения. К Шурке – и подавно...
Вот я сижу тут в скверике, и понимаю: он единственный относился ко мне по-человечески, жалел, поддерживал, выслушивал. Стихи обсуждал. Пускал к себе – в дом, в душу. Закрывал глаза на то, что у меня «от мысли до мысли незнамо сколько там верст»... Может, любил все-таки?
Шепнуть, намекнуть?
Те, кого я приводил... Все как один – западали на Везунчика. Наверное, рядом с ним было теплее... Ничего, еще пожалеют, локти кусать будут! Вот я опишу эту историю – не дрочилку дешевую, а настоящую прозу напишу, изысканную, стильную! Литературу! Чтоб зачитывались все! Особенно те, кто после меня к Шурке продолжал бегать. Узнают тогда, кого променяли! Только разве это быдло что-то читает?
Он ведь и правда оказался везучим: так легко и быстро уйти из жизни, из этой гребанной жизни, где только мучаешься и никому – никомушеньки! – не нужен. Разве что – маме...
Но она вчера спросила: «Толечка, скажи: как там Леонид Ильич себя чувствует? Что-то про него ни слова не передают...»
Клеверный, березовый,
Славный мой кораблик...
А вот ангелы – они... они знают песни Галича?
Ничего, теперь выучат.
И проходящий мимо юноша вдруг улыбнулся мне в пшеничные свои усишки...
