Белобрысый Август.

«Сбитый летчик. Я сбитый летчик. Я бесполезное мясо. Прыгать или нет? Прыгать? Зачем? Подо мной - враг. Моя страна, вот это поле, виднеющийся лес, одинокая деревенька - захвачены врагом. Я погибну. Я ничего не успел сделать. Ни для Родины, ни для врага. Я не успел полюбить. Но успел возненавидеть.  Я сбитый летчик. Раньше я был первым парнем на курсе. Высокий и крепкий спортсмен с  кудрявой шевелюрой. Кому сейчас это интересно. Высокий и крепкий покойник. Я сбитый летчик. Прыгать? А потом пустить себе пулу в грудь? Или в голову? Меня найдут? Лучше уж сгореть во взрыве машины! Лучше быть сбитым летчиком в пламени взрыва, чем гниющим трупом неудачника с пулей в размозженной голове. Ну, зачем, зачем мне дали парашют?» - рев двигателя захлебнулся, и мир поместился в вой ветра, в наклон горизонта, в избушку у края леса, в ползущий туман, растекающийся как сметанная лужа. Так вдруг захотелось сметаны!
Девушка подняла взгляд на падающую звезду, смотрела сквозь слёзы на комету раненного самолета: - «Наш!» - через минуту взрыв и с небольшим опозданием слабый толчок взрывной волны.
Его глаза открылись, взгляд еще не определился, а рука дернулась к бедру, к пистолету. Он взвыл, зло и безнадежно:
-С-суки! Убейте, суки!
- Тихо! Не кричи! Я своя! - Маричка навалилась грудью на летчика, прижалась крепко и зажала его рот ладошкой. Сильное мужское тело перекатилось и оказалось на ней. Она увидела расширенные зрачки, грязное лицо, ссадину на скуле. Почувствовала, как сильная рука прошлась по её телу - от бедра к груди. Почувствовала пронзившую его дрожь, когда грудь сжалась под его пальцами. Он не убирал руку. Маричка не вырывалась, он крепкий, лет на пять её старше, уже мужчина, а не вчерашний школьник, как она. Наоборот еще теснее прижалась к летчику и согнула ноги в коленях. - Тише, я своя!
- Своя?
- Своя! Надо тикать в лес. Скоро придут немцы.
- В лес?
-Да! Отпусти меня! -  Маричка попыталась оттолкнуть летчика. - Вставай кобель, разлегся тут!
- Извини! - он встал рывком, одернул гимнастерку, поправил ремень. - Лейтенант Фокин! Фёдор Фокин.
- Маричка! Приятно познакомиться, лейтенант. - Девушка лежала на куполе парашюта, будто на простыне, платье задрано, обнаженные крепкие ноги в солдатских сапогах. Рыжие волосы выглядывают из-под платка. - Руку подай! - сказала она, одёрнув подол, и попыталась встать. Фёдор подхватил её под локти, легко поставил на ноги, отпустил и сделал шаг назад, словно встал в строй.
- Извини! - он невольно залюбовался новой знакомой.
- Хватит извиняться, бабник. Еще глаз не открыл, а уже облапил всю! Теперь сватов не зашлешь! В лес нам тикать надо, женишок! Мабудь парашют-то приметили. Часу не пройдет, как тут будут.
- Немцы?
- Немцы! Страшные, чужие. Тикаем, лейтенант!
- А куда идти?
- В лес, говорю. К Партизанам. - И она поднялась и пошла просто в сторону леса. - Лесникова я внучка, дедуся убили, много кого убили. И нас убьют, уходить надо, тикать.
Шли долго, Маричка прихрамывала, но передвигалась быстро, видно давняя хромота, привычная. Платьице её легкое, порванное на плече, обтянуло ладную фигурку, Семен невольно любовался. Вспомнил, как сжимал её грудь, крупную, теплую, упругую.  Вот ради такой жить хотелось. Мысли о возможном плене ушли и в голову лезли всякие глупости. Тело помнило, как Маричка согнула ноги в коленях, находясь под ним. Она теплая, крепкая, так близко, так интимно, до головокружения. Вот сейчас её ягодицы перекатываются под ситцем, и забывается война, прыжок с парашютом, сгоревший самолет, всё начисто.
- А долго-то до партизан?
- Не знаю, может завтра и найдем, а может они нас - сегодня. - Маричка не оглянулась.
- Так ты не знаешь где партизаны?
- Не знаю! И знать не хочу!  - Тут уж она оглянулась, зыркнула недобро так.   - Дальше нам зайти надобно, вглубь. Не то найдут!
- Как же нам ночевать в лесу?
- Знаю я схованку дедову, там и заночуем, только руки не распускай, тесно там. - Девушка улыбнулась. - Городской?
- Да, почти... - Маричка перебила, подняв руку и замерев на месте. Она долго вслушивалась в лес и, наконец, опустила руку.
- Померещилось. Мотор. Далеко. Расскажи за жизнь городскую. Скоро до схованки придем.
- Мариша, а у тебя жених есть?
- Ага, два! Было. Нет их уже.  Может, как тебя подбили, да такая как я им не попалась, вот и сгинули без вести.
- Давно? - Она не ответила. Умолкла на час, или более, только по сторонам смотрит, да оглядывается редко. Но с улыбкою, правда, грустною. Так и шли. Фёдор смотрел на её тело, угадывая подробности, скрытые платьем и читал стихи, по памяти, всё что помнил - о Родине, о борьбе, о любви…  И еще один - Есенинский. - Хорошо, про любовь сказано? Только запрещенный это поэт.
- Почему запрещенный, наш деревенский, у меня его книжка есть!
- Из кулаков он!
- Пришли мы. - Маричка присела на свой узелок, который всегда при ней был и как-то сразу поникла. Устала. Рядом сочился ручеёк в полшага размаху. Он петлял, как суматошный, по небольшой полянке и убегал за бугор. Она сполоснула ладони и лоб, потом долго пила, поглядывая в сторону парня.
В лесу потемнело резко, только что светло было и вот уж ничего не разглядеть за пять шагов.  Фёдор ломал бесцельно, какой-то прутик, занимая пальцы. Маричка сидела молча, то ли всматриваясь во что-то, то ли прислушиваясь. Фёдору показался очень знакомым её профиль. Высокий открытый лоб, параллельно линии лба ровная переносица, рельефная складка губ и маленький подбородок с ямочкой. Скулы обрисованы не по-деревенски, а тонко, аристократично.
- И где схрон? - Фёдор опустил ладони в воду, Мария была рядом, сняла платок и встряхнула рыжей копной.
- Тут, недалече. - Она заново повязала платок и спросила улыбаясь. – Жинка есть? Чи невеста чекае?
- Две! - пошутил Фёдор, а Мария поднялась и поманила за собой.
- По воде пойдем! - И ступила в ручей, пришлось следовать ей в точности. Она протянула руку назад, и Фёдор ухватил её ладошку, маленькую и прохладную, после ручья. Он подстроился к её хромому шагу и шел послушно, как малец за мамкой.
Ручей огибал большой бугор и становился шире, он устремлялся в ложбинку меж  пагорбов, поднимающихся неспешно всё выше и выше, и убегал в овраг. Девушка свернула на бережок, выходя на сухое. Они прошли метров пять по траве, вдоль осыпающейся земли. Прямо перед ними, преграждая дорогу, рос  огромный куст.
- Ось и ночлег, - Маричка юркнула в заросли, не выпуская руки. Продравшись сквозь цепкую листву, они очутились в небольшой пещерке с узким входом. В этой норке не уместился бы и один человек, но вдруг (Фёдор не успел заметить), открылся еще один вход. Потянув за росший из стены кустик, Мария открыла скрытую дверку, за которой зияла темнота. Она смело шагнула вперед и пропала. Через несколько секунд послышался её глухой голосок. - Проходи Федя.
Фёдор «прошел» и почувствовал, как девчонка проскользнула назад. Свет пропал, и в темноте он услышал звук снимаемой одежды.
- Ты что там делаешь?
- Раздягайся, обувку сыру сюды, а одежу вглубь, постелью хай будет. - Семен замер переваривая новость, но услыхал строгое. - Раздягайся! - а потом смешок.
- Подштанники снимать? - Семен стянул гимнастерку и бросил наобум вперед себя. Когда стянул нательное, почувствовал, как протиснулось, тесно прижавшись, голое девичье тело.
- Как хочешь, я голая!
- Я так не усну, Мария.
- Я знаю. Иди до менэ. - Её рука безошибочно нашла Фёдора в темноте и призывно, но не смело, потянула. Хватка была сильной, но осторожной, как у суки берущей зубами слепого щенка. Именно так Фёдор себя и чувствовал. Безвольно он подался вперед и упал на голое и горячее тело девушки. Она тут-же обняла, сомкнув руки на его спине, и крепко прижалась.  Возбуждение пронзило Фёдора как удар тока и пролилось толчками на теплые бедра. - Будь со мной, зробы меня матерью.
- Я... ты...
- Ничего, всё хорошо, целуй меня... - и Фёдор целовал, тыкаясь в потемках губами, то в щёки, то в лоб, то в шею.
Он всегда целовал девушек только в губы, а здесь попадал куда угодно, только не туда куда привык, и от каждого промаха заводился все больше и больше. Видимо его попадания приходились на самые уязвимые точки и девчонка, вздрагивала от каждого прикосновения его губ, она задрожала и рванулась прочь от странных поцелуев. Семен поцеловал её еще раз, попав куда-то очень уж низко. Мария вздрогнула и застонала, её ноги больно  сдавили Федора, сцепившись за спиной. Он понял, куда пришелся поцелуй, и стыд, вперемешку с необычайным возбуждением прошел горячей волной по всему телу. Откинувшись боязно, он присел, стыд душил его. Фёдор слыхал, что женщины иногда целуют «туда», но так делали только некоторые, грязные, продажные женщины. А сейчас он сделал это сам.  Он хотел отодвинуться еще дальше, прикрыть себя, но «там» уже были губы Марии. Её волосы щекотали живот, и стыд окончательно пропал, сменившись возбуждением.  Это возбуждение задело и Маричку. И они с Фёдором, разлетелись, как от удара, по разным концам их тесной и темной ловушки. Слышно было только тяжелое, сбивчивое дыхание двух людей. Так они просидели долго, Фёдор решился первым. Он подвинулся в темноте в сторону подруги и тут же был пойман в нетерпеливые объятия. Когда все закончилось, Мария поглаживая Фёдора по макушке, как ребенка сказала тихо:
- Вот ты який, городской... зачем ты целовал «туда»,  я чуть не померла.
- Я... случайно! А ты зачем?
- И я... случайно! Ты ж первый начал.
- Извини, я не такой! Просто темно тут...
- И я не такая!
- Ты у меня первая. В общем...
- Тебе понравилось?
- А тебе?
- Да! Мне - да! А тебе? ... когда я туда... поцеловала?
- ...Очень, только так, наверное, нельзя.
- А мы никому не скажем!
- Зачем ты со мной... ну... это?
- Давай спать.
- Любишь?
- Давай спать, летчик!
- Любишь? Или просто?
Федор услыхал, сперва робкое всхлипыванье, потом горький сдавленный крик. Маричка, вдруг заревела громко, как голосят над убитыми. Она отползла, вздрагивая всем телом, и завыла. Фёдор слушал и не шевелился. Он не знал, что можно сделать, он не знал причину этих внезапных слез.
- Маришка?
- У-уу! - завывание стало громче.
- Маричка, я тебя люблю!
- У-уу-у! - отчаянно отвечала девушка.
- Маричка!
- У-у, меня нельзя любить. Я грязная. У-уу!
- Нет! - Фёдор привлек к себе озябшую зареванную подругу, обнял и принялся поглаживать её по вздрагивающим плечам. - Ты моя…  невеста, моя любимая!
- Ты не знаешь! Я с немцем была.
- Как так?
- Сперва спас он меня, потом силой взял. Понятно тебе! Партизан искали они, пол деревни под автоматы поставили, и я там стояла, и дидусь. А меня то и вывел в сторонку немец-начальник. А потом стрелянина, убийства. Бросилась я к ним, да поздно, все уж лежат и вой бабий стоит. И я выла. Не пустили меня, забрал немец, да к себе, в подвале запер. Ночью пришел. Говорил, мол, люблю. Под горем была я, как пьяна, ревела. А он делал что хотел, либен говорил, либен. Так три дня в подвале и прошла наша «либен». Не было у меня сил противиться, как кукла была. На четвертый день, когда каратели, значит, ушли, вывел меня на свет, а я и свету не рада. Пока до дому дидуся дошла, вся оплевана, вся деревня «сучкой немецкою» дразнит. Говорят, понесешь сученка, порешим тебя.
- Нет!
- Порешат!
- Нет! Я отец, мой ребенок будет, люблю я тебя!
- В петлю хотела, а тут ты с неба упал. Дай, думаю, перед смертью кому жизнь спасу. Упал ты. Сильно, дуже, стукнулся. Долго лежал. А я на тебя смотрела. Ты