Апокалипсис в шляпе заместо кролика.Гл.18

не оборачиваясь назад. – На неё смотрю. – Говорит Клава, и в самом деле глядя на Медузу, которая, как показалось Клаве, теперь смотрит на него не с прежней пустотой взгляда незаинтересованности, а как-то даже мотивировочно и сознательно.  Типа, ага, вот ещё один из тех типов, кто во всём солидарен с Персеем и готов поддерживать все его самые пакостные начинания. А Клава совершенно не согласен с такими её взглядами на себя. Хотя бы потому, что с Персеем он лично не знаком, а то, что он о нём знает и слышал, то всё этого мифология и отчасти выдумка. А, исходя из такой информации о человеке, даже геройском, он никогда не делает о нём выводы. Что, между прочим, касается и её, о ком он и не помышлял думать полностью в негативном ключе, хоть для этого и были посылы в её внешнем виде.
– И что ищите? – задаётся вопросом та, кто так незаметно и неожиданно подошёл со спины к Клаве. А Клава слегка успокоился и отвечает. – Красоту.
– Красоту все ищут. – Довольно звонко и симпатично усмехнулась незнакомка.
– Но не везде. – Сказал Клава.
– Соглашусь. – Уже серьёзно сказала незнакомка, чуть понизив свой голос, и как послышалось Клаве, то и задышавшей как-то сложно для его понимания. – И как получилось у вас отыскать в ней ту самую красоту, вгоняющую лица несознательного, мужского пола в камень? – спросила незнакомка.
– Нет. – Пожав плечами, сказал Клава.
– А что так? – спросила незнакомка.
– Не знаю, – с тем же плечным сопровождение заговорил Клава, – может через искусство это невозможно передать и нужен живой взгляд, а может оттого, что художник никогда Медузу в глаза в глаза не видел, как я понимаю из того, что он добрался до кисти, и здесь всего лишь изображён его субъективный взгляд на неё, а если точнее, на то, что по его выражению, должно остановить его сердце (как говорил Фауст, остановись мгновенье!) на веки вечные при виде этого, даже не совершенства, а законченности во всём.
– В этом что-то есть. – Говорит задумчиво незнакомка. – Но может тут дело в чём-то другом? – задаётся вопросом она.
– В чём? – спрашивает Клава.
– В истине. – Говорит она.
– Как это? – интересуется Клава.
– Мне, кажется, что одной красоты недостаточно, чтобы вогнать в отсутствие духа, в свой фигуральный камень живого человека. Для этого нужно нечто большее. – Сказала незнакомка. – И это большее есть содержательность её взгляда, как говорят, зеркала души человека. И вот приблудший человек, приблизившийся к ней с геройскими намерениями, в ожидании самого невероятного посмотрит ей в глаза и, увидев там зеркальное отражение себя в истинном, а ненадуманном им и так о нём сложилось со стороны мнение виде, от такого открытия себя в момент теряется, и от потери воздуха и всех своих смыслов существования застывает на месте в окаменевшей безвыходности. Хотя возможны и другие варианты, когда, например, героя вгоняет в свою бессмыслицу существования другая, вставшая перед его лицом истина о женской красоте: красота одномоментна и в каждый миг по-разному содержательна. И чтобы наполнить её содержанием нужно стать частью её. Вот он и решил ухватить один из таким моментов, став его частью, застыв в своей одномоментности. А может быть и так. Где всего лишь её пронзающий холодом, леденящий душу героя взгляд бессмысленности его существования в её глазах, встретив на своём пути его горячее сердце, растопленное её красотой и совершенством, замораживает его всей этой безнадёгой, и он, изойдя в слёзных мольбах, опустошается изнутри, иссыхает и затвердевает в этой безнадёжной для себя пустоте.
– А что же Персей? – задался вопросом Клава, оставшись холодным ко взгляду Медузы на себя (видимо он не разделял субъективности взгляда художника на неё)
– Персей? – задалась вопросом незнакомка, как понялось Клавой, посмотревшей сейчас на Персея. – Вы хотите спросить, почему только ему оказалась доступна истина в таком непривлекательном и пугающем обличие, что так и должно быть. – Спросила незнакомка.
–Угу. – Ответил Клава.
– Всё просто. Он человек без сердца. – Слишком холодно сказала незнакомка, что не заподозрить её в предвзятости к Персею, видимо чем-то ей не угодившему (она из родственниц Медузы), было невозможно. – И только бессердечным людям доступна основополагающая истина. Только ими она может без особых для них проблем принята и осмыслена.
– Вот как. Никогда бы так не подумал. – С долей удивления сказал Клава, принявшись всматриваться в Персея, никогда ранее себе так его не представлявшего. И, бл**ь, точно, Персей не только так бессердечно выглядел, а он этого и не скрывал, с таким самодовольством себя представляя на зрительский суд. – Не удивлюсь, что и художник, нарисовавший Персея с самого себя, точно такой же бессердечный гад. И наверняка натурщицу для изображения Медузы он выбирал среди своих любовниц или тех, кто был намечен на эту роль, чтобы пожёстче уколоть свою жену. Всё же скорей из тех, кто был намечен на эту любовную роль. Эти живописцы и берутся за свои художества, чтобы иметь легальную возможность брать себе натурщиц, которым при наличии у художника и у них эстетического таланта (с формами повезло), можно вскружить голову своим воображением и их похожим изображением на картине в виде царицы.
«Вот если ты меня во всём будешь слушаться и угождать, то я тебе не только нарисую такую царскую жизнь, но и при удачном исходе этого художественного дела на торгах, осуществлю в живую». – Умело склоняет натурщицу к безвозмездному участию в своих художествах этот художник, с не меньшим талантом обрекать доверившихся ему натурщиц на беззаветное следование за его талантом большего уговорщика, чем художника.
А если художнику встретится натурщица не только в привлекательном теле, но и имеющую свои взгляды на себя, как у той же Медузы, определённо знающей, что она из себя представляет и как дорого стоит её взгляд на мужчин, которым она ещё не каждого удосужит, и которую не устроят все эти его много чего обещания, и она затребует от него платы за своё натуралистическое рассмотрение, то он же негодяй не оступится от неё и будет ещё угрожать.
– Я тебя, бесстыжая ты скотина, в чём мать родила уже видел, а ты мне тут ещё такие затратные условия выставляешь за дальнейшие мои художества. И если ты хочешь знать, неблагодарная стерва, то всякий художник с талантом, прежде чем положить художественный мазок на мольберт, то есть переконструировать и переформатировать реальность из одной физической формы в другую (из 3D в наглядную плоскость), должен скульпторски подойти к предмету своего будущего изображения и объять его во всех физических и воображаемых смыслах. – Взбешённый таким упрямством и упорством натурщицы, на которую ничего кроме глаза не положи, начинает прибегать к угрозам художник. – Ну смотри, дура, я в тебе всё видел и теперь какую захочу, такую тебя бесформенную и гадкую изображу.
А эта его несговорчивая натурщица, только на показ себя в неглиже и способная, продолжает упорствовать в своих взглядах на себя, – что пожелаю, то это только и покажу, и не больше этого, а присматриваться ко мне вот таким измерительным и всё поглощающим взглядом не рекомендую и живо не советую, а иначе я тебе все твои бесстыжие зенки выцарапаю. И тогда художник изменяет к ней свой подход.
– А я ещё хотел её изобразить Афродитой, богиней любви и красоты, – притворно заламывая руки, начинает истерить этот больше талантливый в лицедействе художник, с очень знаковым именем Пабло. А сам при этом косится на свою натурщицу хитрющим взглядом и желает выявить в ней нужную реакцию. Но эта его натурщица, как хороша стерва, так и недоступна до естественного понимания хода его мыслей. И она вместо того, чтобы заинтересоваться этим его предложением, – падлой буду, брошу ради тебя всех этих принцесс и графинь, жаждущих получить свой изобразительный портрет на фоне твоего блистательного тела, и всего себя посвящу твоему обожествлению, – в недовольстве морщит лоб и ясно, что что-то против его и его предложения имеет. Что-то типа такого: Венеру Милосскую вы все в нас сперва видите, чтобы значит, не получить по рукам за ваши к нам подступления. А затем беситесь из-за того, что я оказалась такая безрукая и неприспособленная к жизни, когда сам же этого от меня хотел.
Художник Пабло, видя, что ему не получается достучаться разумным словом до своей натурщицы, принимает решение, вместо пряника применить кнут. – Но раз ты такая неуступчивая дура, – теперь в обратную, грозную сторону истерит Пабло, – то я тебя засуну в гарем к одному жестокому и старому притом султану. – Но этой его натурщице, и теперь даже самому Пабло становится непонятно, как и где он её нашёл, хоть бы хны. И она даже ухом в ответ не ведёт, а позволяет себе издевательски ёрничать, спрашивая его: И, сколько наложниц у этого вашего жестокого, как я понимаю, к таким как вы простолюдинам, султана?
Пабло от такого её дерзкого заявления чуть не подавился слюнями, которые с некоторых пор обильничают и поселились у него во рту. Так что его нервный ответ был соответственен этому его состоянию. – Да за все двести! – прямо с чувством оглушил громкостью своего голоса натурщицу Пабло. А натурщица только пальцем ухо у себя прочистила от его крика и к потрясению Пабло принялась демонстративно на пальцах вести некий, недоступный для него счёт. И теперь Пабло замер на месте и завороженный видом загибающихся изящных пальчиков натурщицы, пытается разгадать тайну её счёта. И лучше бы он не знал, что и о чём она сейчас так задумчиво считала.
И вот она в каком-то своём усмешливом разумении разводит в стороны руки, смотрит на замершего в одном положении Пабло и с озорством во взгляде на него заявляет. – Ну а что ж тут такого сверхъестественного и чего потерпеть нельзя. – Пускается в рассуждения натурщица. – По моим расчётам, два раза в год в лучшем для султана случае (начальный этап во взаимоотношениях с султаном опустим из статистики), не такая уж и потеря для меня. И ради такого богатого обхождения, и жизни в достатке и преимуществах, можно и потерпеть два раза в год султана. – Подводит итог своему подсчёту натурщица и, вдруг резко преобразившись во внимательность к Пабло, даже не задаёт, а ставит перед ним вопрос, который в свою очередь ставит в тупик Пабло. – А вот тебя-то, горе луковое, за что мне терпеть? – она ещё спрашивает, вот так можно охарактеризовать такую её постановку вопроса к Пабло.
А Пабло, как и всякий шовинист мужского типа, как только встретил отпор себе, то тут же начал юлить и оправдываться в своих глазах. – Вот же бабы нетерпеливые! Всё им подавай сейчас и сразу. Никакого нет у них терпежа. – Вот так он уразумел все эти потуги натурщицы сбить его со своей мысли. Правда и тут он уже дал слабину, вдруг обнаружив оправдание этому ходу мыслей натурщицы. – Это всё оттого, что их век гораздо короче, чем наш. – Рассудил Пабло. – Естественно в востребованной его части.
При этом нужно что-то отвечать натурщице, уже на миг почувствовавшей себя победительницей в этом противостоянии и начавшей себе позволять неуместные для внутреннего содержания Пабло движения под своей простынкой, которую он выдал ей в её распоряжение, чтобы