Золотой ошейник

загадка Черного Пардуса, имеет разгадку, — но не для меня, слабого смертного, которому явлена только ее непроницаемая оболочка. Непроницаемая, как взгляд невидящих глаз.
Уже настала ночь, когда я лег спать. Я оставил окно открытым — и в него лились ароматы словно из сада самого Ирмо. И я уснул. И увидел сон.
Если хоть раз в жизни я видел сон, посланный Валар, это было тогда.
Я шел по коридору темницы и в полумраке видел прутья решеток, такие безжалостно-прочные, что удержали бы и чудовище. Но в клетках за решетками были не чудовища, а люди.
Они все были такими разными: суровая сталь доспехов и тусклое золото парчи… одежды неуместной белизны и вретище нищеты… И лица: такие несхожие. Одни смотрели на меня гордо и нераскаянно, другие — с вопросом, непониманием и даже страхом: «Почему я здесь?! Выпустите меня отсюда!».
Но одно лицо заставило меня забыть все другие, лицо, которое не было лицом: маска окровавленной, обугленной плоти с запекшимися багровыми дырами вместо глаз. Там не было рта, который мог кричать, но обгоревшие руки сжимали прутья решетки в немом отчаянии, которое было громче любого крика.
И я бежал от него. И за клеткой, где был заперт человек, который спрятал лицо под капюшоном, словно стыдясь встретить мой взгляд, я увидел того, о ком думал.
Он стоял у самой решетки. Повел носом, словно принюхиваясь, взглянул на меня… его глаза скрывала грязная повязка, но это как будто не мешало ему видеть. Отвернулся, словно я был не тот, кого он ждал, опустился на гнилую солому, брошенную на пол его темницы… улегся и свернулся в клубок, словно огромная кошка. На его шее я увидел золотой ошейник, от которого уходила во тьму тяжелая цепь. Одежда узника, истрепанная и грязная, была когда-то драгоценным черным шелком, расшитым золотыми глазами: в полумраке они, казалось, следили за мной и даже моргали.
Так я узнал его. И на решетке его клетки вспыхнул знак: звериная морда. Только это была голова не льва, а барса. И на остальных клетках тоже вспыхнули знаки, и я узнал их, все и сразу.
Я понял, что знал всех этих людей, иных столько же, сколько Черного Пардуса, и среди них — о горе, о ужас! — были те, чьими именами и деяниями гордился народ Запада.
А потом я увидел еще один знак. Но эта клетка была пуста, с гостеприимно распахнутой дверью — словно приглашала меня зайти и занять свое место. Потому что на ней, словно гнилушка, светился знак пса.
Мой знак.
Не мой ли артариндо — пес, не пес ли изображен на моей печати, не Псом ли зовут меня друзья: быстроногий Заяц, чуткий Олень, рыжая Ондатра..?
Такого ужаса я не испытывал никогда в жизни.
Я проснулся, и, на мое счастье, над крышами уже расцветала заря. Я вышел в прохладу сада и упал ничком в густую траву, покрытую росой. Я весь дрожал — и радовался этой дрожи: потому что я был жив, и мог чувствовать холод, и мог дышать, и был свободен. Но дрожал я от ужаса, потому что для рожденного женщиной не было судьбы страшнее, чем та, что ждала вошедшего в клетку.
И я молился, как никогда в жизни, пока лучи Златокосой не осушили росу и не согрели меня, словно руки матери: «О Владыки Запада! Я приму любую беду, любое горе, любое несчастье, любое страдание и боль — только уберегите меня от этой темницы, от этой цепи и от этого ошейника! Избавьте меня от судьбы, которая ужаснула бы и самого Турина Турамбара!»